Скорбь и надежда России

На Архиерейском Соборе 2000 года прославлено около тысячи новомучеников и исповедников Российских. В реальности — это признается всеми — неявленных святых у нас гораздо больше. Один только пример. Многим, кто читал «Неугасимую лампаду» Бориса Ширяева, запомнилась пожилая баронесса — фрейлина трех императриц, сумевшая сохранить аристократизм в нечеловеческих лагерных условиях. После тяжелейшего рабочего дня она находила силы для молитвы перед привезенной с собой в лагерь иконой. Баронесса внушала уважение всем, от охранников до уголовниц, посвятила себя служению ближним и умерла, ухаживая за тифозными больными. Эта женщина, наверное, святая, но мы не знаем ее имени. И сколько их таких, неизвестных миру святых, сгинуло на Соловках, на Колыме, в многочисленных других лагерях — имена же их Ты, Господи, веси. «Христиан было множество, этапы и могильники, этапы и могильники, — кто сочтет эти миллионы? Они погибли безвестно, освещая, как свеча, только в самой близи от себя. Это были лучшие христиане России. Худшие все — дрогнули, отреклись или перетаились"[1], — писал в «Архипелаге ГУЛаг» Александр Солженицын.

Их было значительно больше, чем канонизированных, но ничтожно мало по сравнению с количеством населения страны. Что из того? Святость и не бывает массовым явлением. Они были призваны Господом в нужный час — чтобы Россия не погибла окончательно. Не случайно ведь в период наивысшего расцвета Российской империи, ее наибольшего экономического подъема, накануне победы в войне Бог попустил революцию. Спаситель назвал Своих последователей солью земли (ср.: Мф. 5, 13). Понадобилась соль истинного, а не теплохладного христианства, понадобилась кровь мучеников, чтобы искупить отступничество, неуклонно ведшее к катастрофе. В феврале 1901 года газеты напечатали постановление Святейшего Синода об отлучении от Церкви графа Льва Толстого. Жена писателя в дневнике комментирует это событие так: «Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адреса. <…> Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера — целые толпы"[2]. А ведь Софья Андреевна не разделяла еретических воззрений своего мужа, считалась воцерковленным человеком, соблюдала посты, причащалась. Громадные толпы русской образованной публики поздравляют еретика с отлучением от Церкви — впечатляющая картина, подводящая итог почти тысячелетнему христианскому периоду отечественной истории.

Нравственное состояние немалой части духовенства тоже, мягко говоря, оставляло желать лучшего, что и сделало возможным обновленческий раскол. Современный историк М. Бабкин опубликовал множество материалов о том, как прореагировало духовенство на Февральский переворот. Тяжело читать эти документы: и в выступлениях иерархов, и в речах рядовых священников — пошлейшая либеральная риторика о «невыносимом гнете царизма», о «наступившей заре свободы и демократии». И это — из уст людей, еще вчера возносивших молитвы «о Благочестивейшем Самодержавнейшем Великом Государе нашем». Так где же они лгали: в тех ектеньях или в мартовском словоблудии, когда только очень ленивый не поливал грязью свергнутого «Благочестивейшего Самодержавнейшего»? В веселые мартовские дни могли, впрочем, лгать и «страха ради иудейска»: пустая ко времени революции Петропавловская крепость вмиг наполнилась теми, кого борцы за свободу сочли недостаточно либеральными. Но даже если из страха, чести это не прибавляет. Ведь не боялся же священномученик протоиерей Иоанн Восторгов, убежденный монархист, не скрывать свои взгляды не только при Керенском, но и при большевиках, за что и при «временных», и при советской власти подвергался преследованиям. С первых дней российской катастрофы линия водораздела обозначилась четко: кто-то по доскам крушения перебегал в стан победителей, кто-то жертвовал жизнью, но не совестью. Раньше, позже — но каждого, именующего себя христианином, настигал выбор: что же все-таки спасать — шкуру или душу.

Мы знаем, какой выбор сделали наши новомученики. Если бы не они, то сегодня не было бы Православной Церкви в нашей стране и, скорее всего, не было бы самой страны. Это их молитвами вновь открылись храмы, и страна, при всех нестроениях, все же продолжает как-то существовать. Об их духовном состоянии свидетельствуют сохранившиеся документы; приведем для примера несколько фрагментов из писем нашего земляка, поминаемого с недавних пор в храмах Саратовской епархии «болярина Александра» — святого мученика графа Александра Медема. Бывший хвалынский помещик, разоренный революцией, ограбленный крестьянами, которым он в прежние годы делал немало добра, Медем в послереволюционные годы всецело посвятил себя делам Церкви и стал членом церковного совета своего прихода. В 1923 году, пережив к этому времени несколько арестов и ожидание расстрела, которого он избежал чудом, Александр Оттонович пишет сыну Федору: «На днях твое рождение — тебе исполняется 21 год. <…> Буду особенно горячо за тебя, мой мальчик, молиться, чтобы Господь помог тебе достойно и возможно праведно пройти свой земной путь и душу свою спасти, дал тебе счастья, силу и душевную, и телесную, смелость и дерзновение и крепкую непоколебимую веру. Одна только вера, что не всё кончается здесь земным нашим существованием, дает силу не цепляться во что бы то ни стало за свою малозначащую жизнь и ради ее сохранения не идти на всякую подлость, низость и унижение. <…> Действительно свободным может быть только человек, глубоко и искренне верующий. Зависимость от Господа Бога— единственная зависимость, которая человека не унижает и не превращает в жалкого раба, а наоборот, возвышает. <…> Верь твердо, без колебаний, молись всегда горячо и с верой, что Господь тебя услышит. Ничего на свете не бойся, кроме Господа Бога и руководимой Им своей совести"[3].

Медем был широко образованным человеком, прекрасно знал сельское хозяйство, имел опыт административного управления. Благодаря всему этому он мог бы сносно устроиться, но, тем не менее, вел полуголодное существование, перебиваясь случайными заработками. Свою позицию он в письме к сыну объяснял так: «Мне действительно предлагали поступить на службу. Но служить этим расхитителям России и расхитителям души русского народа — мерзавцам — я не могу. На это мне говорят, что чем я лучше других? Почему другие могут, по необходимости, это делать — я же строю из себя какую-то исключительную персону. Ничего я из себя строить не собираюсь, ничуть этим не возношусь, я просто думаю, что не для того меня Господь сохранил и вывел из самых, казалось, безнадежных положений, чтобы я изменил своему народу, служа его погубителям"[4].

Та же бескомпромиссная твердость — в церковных делах, в противостоянии обновленцам. Из письма к сыну от 29 августа 1926 года: «Напор на Церковь, одно время ослабевший, снова, по-видимому, крепнет. На Кавказе и др. окраинах отбирают последние церкви у православных и передают живоцерковникам — этим антихристовым слугам. У нас пока тихо. «Живых» у нас нет. Но, вероятно, и до нас эта волна докатится. В этом случае, конечно, первым полечу я. Я нисколько этого не боюсь — даже буду этому рад. Но одно противно — нами будут восхищаться, проливать слезы, почитать за мучеников за веру православную и пр. — но никто рискнуть собой не пожелает, и мы будем в ничтожном меньшинстве. Это, конечно, рассуждения от лукавого. На всё воля Божия. Мы свое дело сделаем, и, конечно, наша кровь (если ей суждено пролиться) зря не пропадет"[5].

Всё сбылось. Он погиб, и кровь не пропала зря.

Мы живем в условиях очень комфортных по сравнению с недавним прошлым и уже воспринимаем это как само собой разумеющееся. Мы ходим в храмы, когда хотим, мы можем крестить наших детей, не рискуя при этом как минимум потерять работу (даже в середине 1980-х, буквально накануне перестройки, такое бывало). Но ручеек новомученической святости не прерывается и не прервется до Страшного Суда — Господь дает наиболее достойным сподобиться мученической кончины. Вспомним оптинских монахов, убитых сатанистом на Пасху 1993 года. Да, они пока не прославлены земной Церковью, но уже есть необходимые условия канонизации: народное почитание и посмертные чудеса. Думается, официальное прославление иеромонаха Василия, иноков Ферапонта и Трофима — это только вопрос времени.

После убийства в Оптиной случилось два примечательных события. «На второй день спешно уезжал паломник, собиравшийся прежде поступать в монастырь. «Боюсь, что меня тоже убьют», — сказал он провожавшему его брату. «Не бойся, — ответил тот.— Богу нужна жертва чистая, а мы с тобой больше фингала под глаз пока не заработали». Он уехал, а в Оптину приехал баптист, попросивший окрестить его: «Я долго искал истинную веру, — сказал он.— А когда услышал по радио про убийство, то понял: здесь Голгофа, а значит, здесь Христос""[6]. Юноши, идущие туда, где убивают за Христа, — это будущее России, если у России вообще есть будущее. А если уже близ есть при дверех (Мф. 24, 33), значит, некоторые из нас доживут до времени, когда вопрос, что спасать — шкуру или душу, обретет актуальность. Легко отвечать на него, когда он ставится теоретически, гораздо труднее — в ситуации реального выбора. Не ошибиться бы с ответом в решающий момент. И да поможет всем в этом пример новомучеников и исповедников Российских.

Журнал «Православие и современность"№ 18 (34), 2011 г.

[1] Солженицын А. Архипелаг ГУЛаг. Т. 2. М., 1990. С. 205.

[2] Цит. по: Иоанн, архиепископ Сан-Францисский (Шаховской). Революция Толстого // Иоанн, архиепископ Сан-Францисский (Шаховской). Собр. соч. в 2 т. Т. 2. Нижний Новгород, 1999. С. 308.

[3] Наумов А. Русский крест графа Медема. Саратов, 2007. С. 56−57.

[4] Там же. С. 67.

[5] Там же. С. 68/p>

[6] Павлова Н. Пасха красная. М., 2008. С. 211.

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=57 803&Itemid=3