 |
| Радонеж | Протоиерей Андрей Ткачев | 22.07.2011 |
Уже одно это в пьесе представляет ее эсхатологическую ценность и открывает перед глазами зрителя одно из колесиков в механизме «тайны беззакония». Если весь мир — не более, чем город, пусть и сильно разросшийся, и если нравственный облик попечителей богоугодных заведений и почтмейстеров — соответствующий, то любой хлыщ может быть всемирно коронован на небольшой срок, незадолго до наступления Настоящей Ревизии.
Но Хлестаков, сей любитель карт и искусный прожигатель отцовских денег не только невольный самозванец, вынесенный на гребень чужими грехами. Он — Хам.
Большинству людей, попавших на его место было бы так естественно испугаться разоблачения, поменьше болтать и побыстрее свернуть комедию, уехать. Было бы так естественно поблагодарить судьбу за милость (о благодарности Богу речи быть не может по многим причинам) и пожалеть своих смешных и глупых, погрязших в беззакониях невольных благодетелей. Ан, нет. Ему никого не жалко, но все время смешно, если он не голоден. Позор городской элиты он не прочь превратить в сюжет для публичного осмеяния. Этим целям служит слово печатное.
«Напишу-ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он пописывает статейки — пусть-ка он их общелкает хорошенько»
Звучит имя петербургского товарища, властвующего над умами при помощи пера и чернил. В завитых бакенбардах и с тонкими усиками над верхней губой он, вероятно, появляется в редакциях газет и газетенок с материалом в раздел «Происшествия». Он выводится в пьесе мельком, он — добавочный персонаж, подобно последнему штриху в картине; подобно гвоздике, вставленной в петлицу уже надетого костюма. Но он важен. В нем отразилась эпоха.
Это, без сомнения, такой же хлыщ, как и Хлестаков. Во-первых, «скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты». Во-вторых, сам Хлестаков, подписывая адрес, не знает, какую улицу указать, и замечает: «Он ведь тоже любит часто переезжать с квартиры и недоплачивать»
Это один из тех вертлявых и нечестных малых, для кого чужой позор — источник заработка и тема для едких насмешек. «Уж Тряпичкину, точно, если попадет кто на зубок, — берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит»
Далее по сюжету, известному со школьных лет, последовало незаконное распечатывание и прочтение хлестаковского письма, произведшее эффект разорвавшейся бомбы. Компания чиновников слышит о себе самые нелестные выражения. Один — «сивый мерин», другой — «подлец и пьет горькую», третий — «свинья в ермолке». Следует череда подробностей, изложенных со смаком. Вот так же, хихикая и торопясь, бежал, вероятно, Хам к братьям рассказать об увиденной отцовской наготе. Радость, рожденная чужим позором, торопливые потуги всем побыстрее об этом рассказать. Была бы у Хама «трибуна», на подобие газетной полосы или телевизионной передачи, он, не задумываясь, взошел бы на эту трибуну.
Городничий в бессильном гневе говорит: «Сосульку, тряпку принял за важного человека! Разнесет по всему свету историю. Мало того, что пойдешь в посмешище — найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот, что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши»
Тут оговоримся. Городничий с компанией достойны и кандалов, и смеха. Речь не о том, что нужно выстраивать высокий цензурный забор, и за ним скрывать в неприкосновенности преступления власти. И сомнения нет в том, что подобные персонажи должны становиться предметом критики и сатиры. Но обратим внимание — нравственный облик обличителей ни на йоту не возвышен над обликом чиновников-воров. Смех обличителей — не смех ради правды и торжества справедливости. Их смех хамский. Им, как мокрицам, без сырости жить нельзя. В чистоте они мрут, и в чистоте они не заинтересованы. И вот это уже совсем плохо.
Плохо, что язвительные писаки в принципе не способны врачевать болезни и не заинтересованы в этом, но лишь способны жить на открытых ранах, как кровососущие насекомые. Эти открытые раны — источник их существования.
И ведь боялись их, страшно боялись, поскольку знали — пощады от таких не жди. Нет еще ни скрытых кинокамер, ни звукозаписывающих устройств, ни всемирной сети. Все это еще не придумано и не создано. Есть только бумага, послюнявленная ехидством острых языков, и лишь она одна уже страшна и опасна.
Митрополит Филарет в те времена высказывал мысль, что никакого ладана не хватит, чтоб перебить смрад, рождаемый ежедневной прессой. А мы сейчас что скажем?
Нет, врачу нужно тщательно перед операцией мыть руки. И жалеть больного надо, а не смотреть на его разъятое тело, как на источник дохода или будущий труп. Нечто подобное требуется и от пишущего человека. Иначе всякий Хлестаков сам не прочь будет вооружиться пером и чернилами. Он так и заканчивает свое письмо: «Прощай, душа Тряпичкин. Я сам, по примеру твоему, хочу заняться литературой. Скучно, брат, так жить; хочешь наконец пищи для души. Вижу: точно нужно чем-нибудь высоким заняться»
Можно без особого труда представить себе, что выйдет из-под пера Хлестакова, пишущего «для души».
Юмор Гоголя — грустный юмор. «Чему смеетесь? — Над собою смеетесь!», — это ведь не только о чиновниках и взяточниках сказано. Это и о пишущей братии тоже сказано, хоть на первый взгляд и не так это явно.
Вот мы и в притче о блудном сыне привыкли внимание сосредотачивать только на вернувшемся и смирившемся сыне, да на Милосердном Отце. А тем ведь еще старший брат есть. Черный от зависти, злой на доброту Родителя, отказывающийся войти в дом и принять участие в пиршестве по поводу возвращения брата, он не только достоин внимания. Он — так же важен, как и два ранее названных в притче лица.
Побочный персонаж перестает быть побочным, коль скоро мы переведем на него внимательный взгляд. Оказывается, он тоже важен, он хорошо узнаваем. В иных условиях и в другой ситуации он превратится в главного персонажа. И тогда только держись. Все от него будет зависеть и только вокруг него крутиться.
Не правда ли, душа Тряпичкин?
