За последние несколько лет с русским народом произошли трансформации, замкнувшие, наконец, путь желанных перемен. Завершилось то, что 300 лет назад Петр определил для своей страны как сверхзадачу: русские оставили тягостный скарб национальной принадлежности, всей глубиной своего сердца отдавшись высшей цивилизации Запада. И вот перед нами они — созревшие плоды.
Небольшое, неприметное явление — телевизионное шоу. В общем и целом не отличающееся от десятков своих близнецов — ведущий и вокруг него веселящаяся толпа. Шоу идет несколько минут, как что-то происходит: все мероприятие кажется невыносимо пошлым. На первый взгляд это парадоксально, так как передачи этого типа, виденные нами в Австралии, Англии или Бельгии, совсем не отличаются от российских по качеству антуража. Очевидно, что разница лежит в другой плоскости. И, действительно, это становится ясно, едва мы заглянем в глаза участвующим в передаче.
Западные люди, немцы, французы или бельгийцы, присутствующие на шоу, чувствуют себя на своем месте. Они привыкли к ним с детства, выросли на них; в их культуре подавляющее место занимает не серьезная проза, музыка, поэзия и другое, требующее осмысления, а индустрия необременительных развлечений. На Западе пошла сама жизнь людей, но не ее форма: костюмы, бабочки, манеры — все это принадлежит им как прерия — индейцам. Чудесная трансформация происходит, когда этот пласт переносится на Россию.
Как бы ни старался ведущий и окружающая его праздничная толпа, у них взгляд побитой собаки, общее ярко выраженное психологическое состояние, всегда мгновенно отличающее большую или малую группу русских людей. Это особое выражение лица человека уставшего, у которого голова кружится от проблем и который, одновременно, может внезапно повернуться и ударить. («Здесь винтом закипали драки». «Собачье сердце»). У западного человека сама жизнь другая, и потому у него реакции другие. Австралийский или бельгийский ведущий держит широкую улыбку при хватких, цепких глазах. Но он держит ее и после шоу, тогда как у русского участника улыбка сползает в считанные секунды. Он может держать лицо до конца, если только отрепетирует задачу, сыграет ее профессионально, как актер. Русский участник не в силах веселиться безмятежно, изображать беззаботную радость. Русский ведущий в костюме с бабочкой и болью в глубине глаз кажется особенно пошлым. Он сработан грубо, он не может найти верный тон для веселья, потому что все происходящее — чужое для него. Также, он не может держать толпу, объединить ее одним чувством, так как и толпе все происходящее чужое — как пьеса из жизни марсиан. Именно эта чужеродность порождает пошлость таких увеселений: они не соответствуют внутреннему состоянию, духу русского человека.
Если западное шоу пошло по своей сути, но иногда может на минуту очаровать сработанной формой — весьма натуральной, ибо эта форма идет в одной упряжке с содержанием — то российское шоу пошло как по сути, так и по своей форме.
Пошлость порождает перенесение чужой, наносной, а, главное, неорганичной культуры на родную почву.
Интересно в этом отношении наблюдение И.И.Пузанова, путешествовавшего по Малазии в 1910 году. Все было натурально, хорошо в этой стране, кроме одного малазийца, встреченного им на улице: шляпа, белая рубашка с галстуком, золотая запонка, дорогая позолоченная оправа очков, ниже — пестрая повязка на бедрах и деревянные сандалии на босу ногу!
Совершенно законченную форму пошлость приобретает в российской рекламе. То, что кажется противно-умеренным на английском языке, в котором за последние 100 лет выработались соответствующие языковые формы и словосочетания, то кажется нестерпимо вульгарном на русском. Можно ли совместить Ф.М.Достоевского с фразой: «Этот Мерседес повысит ваше чувство собственного достоинства!» А ведь на Западе реклама началась как раз при жизни Ф.М.Достоевского. В русском языке не сформировались ни формы рекламного языка, ни соответствующая традиция. Психологическая основа все та же: реклама незримо соседствует с избыточными деньгами и богатством.
Пошлость порождают особые мечты. В ситуации, когда человек, не имея некоей жизни (западной), мечтает о ней, представляет ее в приукрашенном виде. Реклама есть фантом несуществующей жизни. То есть человек не знает ни смысла, ни трудностей, ни ценностей западной жизни, но завидует внешней форме, переносит ее на свою собственную жизнь. Ибо русский хочет оставаться самим собой, но иметь все так, «как у них».
Именно интеллигенция, запущенная на народную почву Петром, и сыграла главную роль в формировании западной мечты — мечты с чужого плеча.
Безусловно, это тема отдельного разговора, но легко увидеть, что с того времени и до наших дней каждый механический перенос западной идеи на русскую почву заканчивался провалом — революцией и распадом жизни. (Американизация производства и отношений перед Октябрьской революцией; теперешняя капитализация России).
Возвращаясь к разговору об «удовольствиях» нужно отметить, что пошлость западной жизни возникает из погони за «красивой» формой. Прототип подобных форм — деньги. Из формы денег западный человек может получить все остальные. Деньги — родоначальник всех форм, коренной базис пошлой формы. Поэтому, если западный нувориш угощает в своем дворце гостей заказным шоу — форма этого действа вполне вписывается в соответствующее содержание: бубны, танцовщицы, преувеличенная жирная пышность, как результат его богатства, — этакий «пир восточного владыки». Но когда-то же самое идет прилюдно на телевидении перед российскими инженерами, врачами и старенькими пенсионерами — выглядит диковато. Тогда кажутся пошлыми даже костюмы без бабочек.
Погоня за «мечтой» играет с людьми злую шутку. Любопытно рассмотреть два фильма Н. Михалкова: «Раба любви» и «Утомленные солнцем», а также фильм Э. Рязанова «Жестокий романс» по «Бесприданнице» Островского.
Фильм «Раба любви» кажется пошлым, потому что Михалков снимал про то время, которое он не знает, где речь идет о «старой богатой» жизни. Когда мы не знаем чего-либо в историческом плане, мы дополняем сами или судим со стороны нашей теперешней жизни. Михалков тоже переносит на ушедшие времена свои представления, в результате, в фильме появляются атрибуты сладкие из соображений «эстетичности». Видно, что Михалков не знал, не чувствовал, что для той жизни является органичным, а что нет, он придумывал детали сам и они зависли в воздухе. Чрезмерность этих деталей, неточность их выбора обнажают отсутствие вкуса, ибо вкус — это точный выбор. Пошлость Михалкова — это красивистость, излишество вещей, не заполненных смыслом.
В «Утомленных солнцем» Михалков правдив, где говорит о вещах, которые ему известны. Но становится пошл, когда речь заходит о «барстве».
«Жестокий романс» Рязанова также насыщен «эстетичными, пересахаренными» деталями, которых не было и быть не могло в пьесах Островского.
В этом смысле наилучший пример противоположного подхода — фильм Г. Козинцева «Король Лир». В этом фильме нет пошлости, поскольку Козинцев взял из пьесы Шекспира только то, что он сам хорошо знал: философское осмысление, чувства и простоту обстановки. Лаконизм всей атмосферы фильма поражает, если принять во внимание, что пьесы Шекспира наполнены царственной обстановкой, пышными одеждами, горделивыми позами — словом, все как в театре Л.Оливье. Во времена Шекспира эти детали были органичны. Но если бы Козинцев заполнил этими неведомыми деталями свой фильм — он стал бы пошл. Но Козинцев не знал, потому и не брал.
Видимо, как и великий мастер А. Куросава, перенесший «Леди Макбет» Шекспира на японскую почву!
Апофеозом отсутствия вкуса в выборе деталей и умножения пошлости может служить американский вариант «Доктора Живаго», где крыша дворянской усадьбы утыкана луковицами церковных куполов, героиня почему-то живет в мужицкой избе, имеющей, правда, обстановку в стиле модерн, и прочее в том же духе. Замечательна Анна Каренина из фильма также американского производства, бегающая в истерике по Эрмитажу. Как-то ждешь, что она повернется и крикнет: «Кто не пьет Кока-Колу, тот не будет иметь успех!» Бог с ними, с американцами, трудно ждать от них другого. Вспоминая М. Твена, скажем: «Они не осведомлены в этом вопросе, а мы должны быть снисходительны и кротки с людьми невежественными, ибо они — избранники Божьи».
Иное дело — русская пошлость. Ее внезапный и бурный рост соответствует душевному состоянию плодящих ее людей. Не давая цены своей настоящей жизни — не признавая ее за жизнь! — человек охотится за идеальной формой, мечтой с чужого плеча, забывая, что традиции чужой культуры интересны и занятны для ума и логики, но не могут стать наполнителем нашей духовной структуры — нас, представителей другой нации. Человек замечает эту проблему, но травмирует она только тех, кто сильно в себе не уверен. Низкая самооценка порождает различные процессы замещения. В поведении индивидуума, в его выборе и увлечениях появляются значки иностранной культуры, заметные, что важно, окружающим, — они дают ощущение особости, избранности, иного, чем у других уровня. Человек словно приподнимается над обычной жизнью, и вместе с тем поднимается его самооценка. Можно увидеть, что потребители чужой культуры всегда горожане и скорее те, кто в национальном отношении стоит максимально далеко от земли и народа, среди которого они живут. И, наоборот, люди связанные с землей, в редких случаях отказываютя от того, что им присуще. Таким образом, пошлость есть знак неуверенности в себе тех, кто потерял связь с землей и народом — мера этой потери.
Последнее время СМИ и ТВ с подачи тех, кому это выгодно, унижают русскую нацию и, вероятно, скоро договорятся до того, что русской национальности не существует. Соответственно тому и стиль, и выборка передач на ТВ: кроме редких случаев, в них нет ничего, что давало бы представление о жизни русского народа на русской земле. Поэтому, на ТВ процветает самая махровая пошлость: эрзац культуры — культурка — россиянцев вместо русских — людей утерявших коренную связь с землей и самоутверждающих себя в вакууме между небом и землей.
Опубликовано в журнале «Аврора», Санкт-Петербург.
Перепечатано в газете «Литературный Петербург».
