 |
| Фома | Виталий Каплан | 23.05.2011 |
Сделайте нам чудо
Мне часто приходится читать рассказы с чудесами — причем чудесами явными, 
эффектными: явлениями ангелов и святых, исцелением безнадежно больных, изгнанием бесов и так далее. Их присылают в «Фому» — и как редактор отдела культуры я должен все это читать, хотя мы уже два года не публикуем художественную прозу (рубрика «Чтение» пропала у нас из-за вынужденного сокращения объема журнала). Но всё же в январе 2009 года мы напечатали рассказ Натальи Ключарёвой «Юркино Рождество».
В двух словах передам сюжет: мальчик Юрка растет в неблагополучной семье, родители его спиваются. В какой-то момент Юрку, что называется, «достало» — и он изгоняет потерявших уже всякий человеческий облик родителей из дома, начинает жить один. И уже после окончания школы случайно встречает в больнице свою умирающую, потерявшую память маму. Чудо состоит в том, что Юрка преодолел свое ожесточение, вновь (и по-новому) полюбил эту опустившуюся женщину. Жесткий и вместе с тем очень добрый рассказ.
Так вот — после публикации мы получили немало возмущенных писем, где читатели негодовали: а где же чудо? Вот если бы Ключарёва написала, что по горячей Юркиной молитве его родители бросили пить и воцерковились — вот это и было бы настоящим православным чудом. А тут что? Непонятки какие-то.
Такая реакция обнажила серьезную проблему и современной православной литературе в целом, и православного книгоиздания, которое нередко сознательно поощряет писателей выпекать чудеса, как пирожки. Не хочу приводить никаких имен и названий — это бы, наверное, кого-нибудь могло обидеть, а зачем? Лучше поговорить о самой проблеме — о том, как христианину относиться к чуду. Это проблема глобальная, а из нее уже вытекает проблема частная: как верующему автору следует писать о чудесах.
Так вот, в нашей православной прозе чудес много. Слишком много. Как строится обычный такой рассказ? А просто. Вот есть герой — чаще всего далекий от Церкви, у него случается беда, человек в отчаянии, но как-то так случается, что сам ли, по доброму ли совету он начинает молиться. И происходит чудо. Смертельно больные поправляются, враги превращаются в друзей, находятся жилье и работа. Ну и герой, естественно, делает правильные выводы и начинает стремительно воцерковляться.
Конвейер чудес
Казалось бы — а в чем проблема? Чудеса в реальной жизни случаются? Случаются. Наверное, каждый православный христианин хотя бы раз испытал то, что воспринимается как чудо. В моей жизни тоже было несколько таких случаев, некоторые из них я так или иначе потом описывал в собственных рассказах.
Значит, можно? Раз это есть в жизни — почему бы этому не быть в художественной прозе? Вывод совершенно справедливый, но. но такая простая логика не всегда применима. Можно-то оно можно, да только — осторожно.
Почему осторожно? Потому что есть правда одного отдельно взятого рассказа, но есть и правда всего жанра. Если православная проза как таковая стремится показать реальную жизнь с христианских позиций — то она должна быть правдивой не только в частностях, но и в тенденциях.
Вот открывает читатель один сборник православной прозы, второй, третий. и всюду чудеса, всюду работают силы небесные — причем работают «весомо, грубо, зримо». Но ведь в реальности — не так! На самом деле такие чудеса случаются редко. Оттого и запоминаются на всю жизнь. Если же судить о жизни по православной литературе, чудеса происходят сплошь и рядом, они поставлены на поток. Доверчивый читатель (а такими подчас бывают неофиты) начинает и от своей жизни ждать того же, а после испытывает горькое разочарование. Слепые не прозревают, хромые не ходят, и вообще никакого «счастья всем, даром, и чтобы никто не ушел обиженным!». Недоверчивый читатель (к примеру, из категории «ищущих» и «сомневающихся») видит в такой прозе несоответствие реальной жизни — и автоматически переносит свое недоверие и на православное вероучение как таковое.
Я понимаю, насколько для писателя это деликатный вопрос. Тебе хочется написать про чудо — а ты дави свой творческий зуд, думай о проблемах жанра, о миссионерском значении православной литературы в целом. Обидно и неприятно. Где ж тогда свобода творчества? Особенно если с догматической точки зрения к тебе никаких претензий.
Но мне кажется, что православный христианин, занимающийся писательством, должен все-таки задумываться об этих проблемах. Да, на пространстве одного отдельно взятого рассказа ты вроде бы и не погрешаешь против правды жизни. Да, то, о чем ты пишешь, иногда случается. Но когда все пишут так же, создается впечатление, будто такое случается всегда.
Не выдумывать чудес
Как тут быть? Этот вопрос я постоянно задаю себе. У меня ведь тоже есть «рассказы с чудесами». Более того, моя ситуация еще сложнее — ведь в основном я пишу фантастику, и на вышеописанную проблему тут накладываются особенности жанра. Любое фантастическое произведение строится на некоем явно невозможном допущении. То есть на том, чего в нашей сегодняшней жизни в принципе нет и быть не может. Полеты к другим галактикам, попадание в параллельные миры, перемещение в прошлое, материализация виртуальной реальности, копирование человеческой личности, технология физического бессмертия, и так далее, и тому подобное. Таковы условия игры — читатель с самого начала знает, что перед ним фантастика, что автор предлагает ему: «давай представим, что.». Но когда автор — христианин, и в созданном его воображением фантастическом мире проявляется сверхъестественное (то есть, по-нашему говоря, чудеса), то читатель-скептик автоматически и эти чудеса зачисляет в разряд фантастического допущения. С его точки зрения, ангелы в фантастической книге ничем не отличаются от машины времени — такая же придумка, такое же «понарошку».
Впрочем, не буду отвлекаться на фантастику — это сложная тема, достойная отдельного обсуждения. Ограничимся традиционной православной литературой — где всё происходит «здесь и сейчас», но границы возможного и невозможного определяются не материалистическим мировоззрением, а христианским. Вот тут как быть? Как сохранить верность правде жизни и в то же время помнить о том, как наше слово отзовется?
Мне кажется, правило номер один — не выдумывать чудес. Писать только о тех чудесах, которые произошли лично с тобой, или, по крайней мере, с теми лично знакомыми тебе людьми, чьему свидетельству ты полностью доверяешь. Если уж писать о чудесах — то не о том, что в принципе могло бы случиться, а лишь о том, что действительно случилось. Понятно, что художественное творчество есть художественное творчество, что автор неизбежно вносит в повествование какие-то собственные придумки, какие-то краски, детали — но в основе должна лежать правда. Не просто «теоретически возможное», а совершенно реальный опыт.
Соблюдение уже одного этого правила отсечет множество «благочестивых поделок» (если не сказать «подделок»). Авторы иногда ведь и прямо признавались, что сочиняли чудеса с благочестивыми целями: чтобы читатели прониклись и пришли в Церковь, чтобы усилить в них веру. То есть задачу ставили себе не художественную и не исследовательскую, а чисто пропагандистскую. Ну, а пропаганды ради можно и приврать малость. на то она и пропаганда. Мне приходилось объяснять таким авторам, что проповедь и пропаганда — вещи разные, что придуманное чудо — это как маслицем политая икона, что ложью или фантазией к подлинной вере никого привести нельзя. Иногда помогало.
«Чудеса массового поражения»
Правило номер два — поменьше спецэффектов. Чудо вовсе не обязано нарушать законы природы, вовсе не обязано быть чем-то абсолютно невероятным с обыденной точки зрения. Самое великое чудо — это преображение человеческого сердца, а такое вовсе не обязательно происходит со «спецэффектами».
Увы, но «спецэффекты» куда более востребованы народом. Слишком часто люди, искренне считающие себя православными и воцерковленными, понимают чудо вполне по-язычески.
То есть мир им представляется разделенным на две половинки. В нашей половинке действуют сугубо материалистические законы, в той — царство чистой духовности. Иногда оттуда в нашу половинку прорывается нечто нематериальное. Но вообще-то половинки живут вполне независимо друг от друга. Параллельные миры такие — материалистический и идеалистический.
Христианское же понимание мира совершенно иное. В Символе Веры мы недаром исповедуем Бога не только Творцом, но и Вседержителем. Он — не часть мира, но Он присутствует в мире и поддерживает его Своими энергиями. Те законы, которые мы открываем, наблюдая и за природой, и за своим внутренним миром, не есть какие-то железные правила. Они лишь описывают свойства падшего мира — но в падшем мире действует Промысл Божий. А Бог не обязан подчиняться законам — ни законам природы, ни законам причинности.
Что мы называем чудом? Явное вмешательство Божие в нашу жизнь. Но это вмешательство происходит постоянно. К примеру, каждый раз в Таинстве покаяния Господь творит над нами чудо: нарушает закон причинности, согласно которому, каждый наш грех неизбежно ведет к страданиям и смерти.
Каждый день, каждый час в нашей жизни происходят какие-то события, которые не детерминированы естественным ходом вещей: они порождены Промыслом Божиим и порождены для того, чтобы дать нам шанс стать лучше, чтобы вырвать нас из той паутины причин и следствий, которую буддисты называют кармой. Но эти события почти всегда — неяркие, малозаметные. Опоздала электричка, развязался шнурок, разрядился мобильник. Не похоже на те чудеса, что поставлены на поток в православных рассказах. Однако если бы мы могли увидеть за этими житейскими мелочами все порожденные ими причинно-следственные цепочки — то не усомнились бы в том, что это самое настоящее чудо. Обыкновенное чудо — то есть деятельное присутствие Божие в нашей жизни.
То есть нет никаких «половинок», никаких разных миров. Мир един, создан Богом, и Бог в его жизни принимает самое деятельное участие. Только мы почти никогда этого не замечаем. И лишь в тех редких обстоятельствах, когда обычные способы воздействия бесполезны, тогда Господь производит «спецэффекты» — то есть то, что в обывательском представлении и есть чудо. Падкость на такие чудеса на самом деле обличает нас: до какой же степени мы очерствели, если только «спецэффектами» до наших сердец и можно достучаться!
Достучаться — ключевое слово. В чем смысл чуда — и обыкновенного, и необыкновенного? Именно в этом — изменить состояние человеческой души. Зачем нужно чудесное исцеление, если после него все — и исцеленный, и его близкие — остались такими же, как и раньше?
А вот к этому — к последствиям — православные чудосочинители обычно не проявляют особого интереса. То есть либо звонкое, эффектное чудо происходит в самом финале и потому никак не осмысляется, либо его последствия оказываются чисто внешними: кто не ходил в храм, стал ходить, кто не молился, стал молиться. Все внимание — форме, а не существу. Многие ли из героев «чудесных» рассказов задумались о своих грехах и приложили все усилия, чтобы исправить то, что еще можно исправить? Многие ли из них задумались, а почему вообще возникла та ситуация, выходом из которой оказалось чудо? Тут вполне уместна старая и не очень веселая шутка: «у нас подвиг одного — это преступление другого».
И еще одно: чудо всегда индивидуально. Господь творит не «чудеса массового поражения», а только применительно к особенностям ситуации, к состоянию души тех, с кем и для кого происходит чудо. Поэтому не о всех случившихся чудесах следует рассказывать направо и налево. Вспомним, что Сам Господь, творя чудеса, в одних случаях требовал от человека, чтобы тот пошел и рассказал, что с ним произошло, а в других — прямо запрещал это делать. У нас же почему-то считается, что любое чудо следует транслировать, что любое чудо нужно положить в некую общецерковную «копилку доказательств». В результате то, что в какой-то конкретной ситуации пошло на духовную пользу конкретным людям — вырванное из контекста, порождает сомнения и соблазны. Об этом тоже стоило бы не забывать православным писателям.
* * *
…Может показаться, что сам я в своем творчестве уже преодолел «чудо-соблазны» и теперь, с высоты своего опыта, поучаю начинающих. Увы, всё не так. Меня тоже тянет на спецэффекты, мне тоже хочется придумать что-нибудь «этакое», обыграть то, о чем я читал у других. А значит, мне тоже еще учиться и учиться. И прежде всего — учиться видеть чудо в обыкновенном. Видеть обыкновенное чудо.
