Встречи на Эльбе

На бесконечных дорогах нашей жизни бывают развилки, перекрёстки и тупики. А ещё встречаются на этих дорогах особые места — места встреч. На картах они имеют совершенно невинные названия, вроде Жмеринки или Станислава. Но там, в этих перекрестьях широт и меридианов, нас ждут встречи — с прошлым и будущим, с забытым и непознанным. Там можно что-то вспомнить, что-то узнать, что-то понять — о мире и о себе самом. Дрезден на Эльбе — одно из таких мест.

Гей, славяне!

Мы — часть разноликой славянской семьи. Никогда раньше я не задумывался о своей принадлежности к этой пёстрой общности. При СССР нас воспитывали «советскими людьми»; распад Союза как-то болезненно поставил вопрос о национальном самоопределении, «братские народы» начали ожесточённо отпихиваться локтями… Когда же я воцерковился, то стал больше заботиться общечеловеческим братством во Христе, чем локальным национальным единством.

Но ведь иногда мы просто не знаем о некоторых вещах. Наша картина мира всегда неполна, мы создаём её, руководствуясь нашими текущими знаниями, соображениями уюта, политической конъюнктурой, авторитетным мнением… Так случилось и со мной — до поры до времени принадлежность к славянству не имела для меня ровно никакого значения.

На международной конференции в Дрездене я вдруг оказался в окружении людей, которые говорили на незнакомых, но таких нечужих языках. Сербы, хорваты, черногорцы, боснийцы, албанцы, македонцы, болгары — в их речи я то и дело слышал слова из украинского и русского. Многие слова, которых нет в нашем языке, звучали по-нашему; говори они чуть помедленнее, я бы разобрал больше. Казалось, что слышишь язык, который знал когда-то давно, да призабыл.

Язык — вот что по-настоящему сблизило меня с этими шумными и весёлыми людьми. Не обитание в восточном углу Европы, не воспоминания о совместном «советском социалистическом» или ещё более древнем прошлом, а язык. Дома я попытался разобраться, как же на Балканах формировались славянские народы и их языки… Впечатление такое, что балканские славяне — «разбегающаяся вселенная»; народ, вера и культура бесконечно дробились и обосабливались. Возможно, этот процесс когда-нибудь и сделает эти народы чужаками, но пока они — славяне вне всяких сомнений. Стоя среди них, я ощущал себя ветвью древнего и могучего дерева — славянства, корни которого уходят и в почву Дрездена, ведь до начала XI века эту территорию заселяли славянские племена.

Наши

В Европе принято улыбаться встречным и не носить на лице слишком заметных негативных эмоций. Ещё европейцы чувствительны к шуму: в общественных местах они беседуют тихо, в транспорте никогда не говорят по телефону, а источники техногенного шума — железные дороги, шоссе и аэропорты — огораживают от ранимого слуха граждан живыми изгородями, пластиковыми щитами и хитроумными приспособлениями.

Наших в Дрездене оказалось великое множество. Узнать их легко: они громко говорят и, как правило, оскорбительно-критичны к окружающим; обычно это туристы… Да почему же «они»? — Будь я с компанией, я бы тоже во всеуслышание изощрялся в сарказме по поводу «местных». Но я был один; мне так удалось слиться с европейской толпой, что двое ребят из Ровно спросили у меня дорогу на ломаном английском. Я ответил им тем же. Пообщался с соотечественниками…

Скорбящая родина

В Германии трамваи ходят по расписанию. Там вообще всё по расписанию и по правилам; иной раз кажется: замри — и услышишь, как чётко и слаженно работают тонкие детали огромного часового механизма этой страны.

О том, сколько времени осталось до следующего трамвая, сообщает электронное табло. Мне надо было ожидать минут десять (немец бы сказал: «десять минут», потому что десять — это десять, а не где-то между девятью и одиннадцатью). Я решил осмотреть расположенную рядом с остановкой лютеранскую церковь Радебойль-Ост (Радебойль — предместье Дрездена). Каждые полчаса отрывистые удары её колокола возвещают время; бронзовый голос толчками наполняет пространство над дремлющими холмами.

К церкви примыкает маленький скверик. Пять ступеней ведут в укромное, усыпанное листвой пространство. Ветви аккуратно подстриженных деревьев тесно сплелись над головой; чёрные стволы, словно колонны, растущие прямо из сочной травы, подпирают жёлто-багряный свод. Короткая дорожка пролегла к небольшому памятнику.

Вертикальная плита с именами; над ней — бронзовая фигура: ещё совсем молодая женщина, на руках её — малыш лет двух; ещё один, чуть постарше, прижался к бедру матери, серьёзно, без улыбки смотрит перед собой.

Черты лица, фигура женщины — всё говорит о молодости; но вопреки этой очевидной молодости, вопреки бронзовой прозелени материла, волосы женщины воспринимаются только как седые.

Это — «Скорбящая родина», монумент в память жителей Радебойля, павших на полях сражений Первой мировой. Кажется, что родина скорбит не только о трагедии прошлого, но и о трагедии будущего — об участи этих двух малышей, которых ждёт ещё одна война…

Такие монументы я видел и в других странах Европы, чьи сыновья стали жертвами первого глобального конфликта. Но я не видел их у нас — назвав Первую мировую войной империалистической, мы как бы отреклись от своих дедов и прадедов, которые вовсе не были империалистами, но честно выполнили простой и страшный долг солдата.

Впрочем, такой памятник я видел однажды на Буковине. На крутом взгорке — уходящая в небо стела; вокруг — каменные кресты. Они так тесно покрывают небольшое пространство вокруг стелы, что кажется, будто солдаты, стоя встретившие свою смерть, и в смерти стоят на позициях… Это захоронение солдат австро-венгерской армии. Мой спутник, из местных жителей, снял шапку и тихо сказал: «Тут такое было, старики рассказывали… Крови в оврагах — по колено…»

Мой прадед, Царствие ему Небесное, не воевал в Великую Отечественную — он был инвалидом «империалистической» войны. Возможно, среди его односельчан были те, чей прах смешался с останками тех, по ком скорбит бронзовая Родина в Радейбойле, или тех, над кем возносится стела на Буковине. А наша Родина… нет, а мы — скорбим ли мы по своим дедам или для нас идеологический ярлык всё ещё дороже памяти?

Город одного короля

…Наконец я в трамвае, везущем меня на встречу с Дрезденом. Трамвай едет вдоль Эльбы; меж домов иногда вспыхивают на солнце её широкие излучины, показывается панорама Старого города, расположенного на левом берегу. Там, где трамвайная линия взбирается на старинный мост через Эльбу, стоит позолоченная статуя всадника на вздыбленном коне. Это король Саксонии Август Сильный, покидающий Дрезден по пути в Варшаву — столицу Польши, королём которой Август успел побывать дважды. Будучи королём двух держав при жизни, Август остался им и после смерти: его тело похоронено в Варшаве, а сердце — в Дрездене.

Саксонией и Дрезденом свыше 800 лет правила династия Веттинов, но имя это не на слуху. Тем не менее, дом Веттинов дал начало многим династиям Европы. Сегодня представители этих династий восседают на престолах Великобритании (под именем Виндзоров) и Бельгии.

Дрезден после бомбардировки, февраль 1945 г. За 800 лет на престоле Саксонии сменилось много Веттинов, однако Дрезден можно по праву назвать городом одного короля. Именно Август Сильный на рубеже XVII и XVIII веков создал тот Дрезден, который по сей день вдохновляет поэтов и художников и влечёт туристов. Это тем более примечательно, что Август стал королём, в общем-то, случайно.

По законам престолонаследования трон перешёл к старшему брату Августа. Однако уже через год король умер от ветрянки, заразившись ею от своей фаворитки Магдалены. Король решил, что монарший поцелуй обладает целебной силой, и пытался излечить Магдалену… Так Август оказался на троне Саксонии.

Август превратил Дрезден в центр развития искусства, науки и технологии. Его законы определили, как должен выглядеть город, — и эти законы сегодня воплощены едва ли не во всех основных достопримечательностях. Дворцы, музеи и коллекции Дрездена — дело рук Августа либо его сына, который завершил начинания отца.

Всемирно известная Дрезденская картинная галерея, как и дворец Цвингер, который её вмещает, — тоже наследие Августа. Король прилагал большие усилия к тому, чтобы его коллекция пополнялась шедеврами; говорят, что некоторые работы Рембрандта король едва ли не лично украл в Варшаве, в бытность свою властителем Польши. Если бы Август оставил после себя потомкам только эту коллекцию — он уже обессмертил бы своё имя.

В любой коллекции есть жемчужины, о которых знают все. Например, если в Лувре посетители рысью спешат к «Моне Лизе», то в Дрезденской галерее — к «Мадонне» Рафаэля. Эти образы растиражированы бесконечно; циник и сноб во мне всегда ворчали, что, пожалуй, и нет в них ничего «этакого». Так было, пока я сам не оказался лицом к лицу с «Моной Лизой"… А вот что сказочник Андерсен сказал о «Мадонне»: «Такого неземного, невинного детского лица нет ни у одной женщины, и вместе с тем лицо Мадонны как будто срисовано с натуры. В каждом невинном девичьем лице можно отыскать сходство с нею, но она является тем идеалом, к которому все остальные только стремятся. Вглядываясь в её взор, не возгораешься к ней пламенной любовью, но проникаешься желанием преклонить перед ней колени».

Некоторые дела Августа имели неожиданные последствия. Желая стать королём Польши, он принял католичество. Как говорится, политическая целесообразность. Поэтому на огромном панно «Шествие князей», которая украшает стену королевского дворца, конь Августа топчет копытом розу — символ Мартина Лютера. Первым «бонусом» религиозного прагматизма короля стало возведение в Дрездене костёла Хофкирхе (теперь собор Святой Троицы). Костёл так хорош, что целый день можно простоять рядом, любуясь им и поражаясь — как такое огромное сооружение может быть таким невесомым…

Дрезденцы-лютеране, которым король-католик гарантировал свободу вероисповедания, тем не менее, не смогли довольствоваться только этой свободой. Им хотелось, чтобы храм их веры был не хуже и, во всяком случае, не ниже католического храма. Горожане стали собирать деньги — и на пожертвования была выстроена церковь Пресвятой Девы (Фрауэнкирхе), которая сразу же стала символом города. История этого храма заслуживает особого внимания.

Как Феникс из пепла

Фрауэнкирхе только издали кажется ослепительно-белой. Походишь ближе — и видишь, что стены и купол напоминают шахматную доску — белые блоки перемежаются тёмно-серыми и чёрными. Кто читал роман «Бойня номер пять» Курта Воннегута, догадается, как это могло случиться. Это страшная история, как и всякая история о всякой войне.

Дрезден после бомбардировки, февраль 1945 г. В годы Второй мировой в Дрездене не было военной промышленности; поэтому он не представлял интереса для авиации союзников. В город со всей Германии стекались беженцы — женщины, дети и старики. Но в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года ВВС Британии подвергли город массированной бомбардировке зажигательными бомбами. Бомбили центр Дрездена, где была сконцентрирована вся архитектурно-историческая сокровищница города и размещалось большинство его жителей. Для старинных городов Европы характерна очень плотная застройка; когда пылающие здания начали рушиться, жителям некуда было бежать. Кто не погиб под бомбами и камнями, сгорел заживо или задохнулся. Речь идёт о десятках (если не о сотнях) тысяч людей…

Утром 15 февраля 1945 года почерневший купол Фрауэнкирхе всё ещё поднимался из огня и дыма. Наконец, раскалившиеся докрасна колонны, на которых покоился купол, взорвались, и храм рухнул…

После войны горожане воспротивились планам правительства ГДР расчистить руины церкви; они превратились в монумент жертвам войны (как и развалины собора в Ковентри, разрушенного Люфтваффе 14 ноября 1940 года). Все обломки Фрауэнкирхе были собраны и каталогизированы, с точным указанием места, где они найдены и в каком положении.

Восстановление Фрауэнкирхе началось со сбора пожертвований по всему миру в 1985 году, когда была закончена реконструкция других жемчужин культурного наследия города — Цвингера, оперы, Хофкирхе и королевского дворца, которые также пострадали при бомбёжках. По сохранившимся планам строительства, картинам, фотографиям и воспоминаниям очевидцев, с помощью компьютерных моделей был воссоздан облик храма, а также установлено, в каком месте кладки мог находиться тот или иной обломок. Так на белых стенах Фрауэнкирхе появились чёрные от патины и копоти «клетки"… В 2005 году, после десяти лет кропотливой работы, храм был открыт и освящён.

In vino veritas

Есть такие виды искусства и технологии, владение которыми много говорит о той или иной стране. Например, только семь стран в мире производят самолёты. Иной раз обычное дело, но в необычных условиях, также способно поразить воображение. Например, вино; в Грузии, Болгарии, Молдове или Хорватии его разливает каждое подворье. Но Дрезден, расположенный чуть севернее Монреаля и Ванкувера, не кажется подходящим местом для виноделия. Однако вино здесь производят сотни лет. То, как это происходит, наводит на мысль о сакральности виноделия как технологии. Кстати говоря, в XIX веке винные сорта винограда выращивали и на холмах Киева; для этого специально арендовали южные склоны многочисленных киевских горок.

Вдоль Эльбы в окрестностях Дрездена протянулись гряды невысоких холмов. В древности франки разбили на этих холмах террасы и засадили их виноградом. Эти террасы — не просто уступы; вертикальная часть террас выложена камнем. Нагреваясь днём на солнце, камень ночью отдаёт тепло гроздьям винограда, позволяя им достичь нужной спелости. Ветер с медленно стынущей реки насыщает воздух тёплой влагой до поздней осени. Так виноград успевает вызреть в местах, где ему и расти не положено.

Грунт местами очень податлив; корни растений достигают 15 метровой глубины. Когда идёт дождь, вода легко проникает в почву и растворяет минералы, а корни впитывают этот раствор; именно он придаёт вину вкус. Но кое-где грунт очень плотен; виноград «ленится», его корни разрастаются во все стороны, только не в глубину, где сокрыты те самые минералы и вещества, окрашивающие вкус вина в различные тона и оттенки. Чтобы заставить виноград «трудиться», растения размещают близко друг к другу, и лозы послушно проникают в плотную глубину, насыщаясь вкусом минералов…

Реки часто являются символом нации или страны. Достаточно произнести «Волга», «Днепр», «Миссисипи», «Рейн», чтобы явился некий собирательный образ целого народа. Фольклор полон образов рек как добрых сил, прародителей народа, его покровителей.

Эльба для меня всегда ассоциировалась со встречей союзников в 1945 году. Наверное, моё сознание тяготеет к уюту и стабильности штампов, ленится узнавать новое. Но в этой ассоциации таилась и небольшая доля предвкушения. Не знаю, может быть, это Эльба своим течением принесла мне столько встреч, а может, само ожидание обострило взгляд и заставило заметить эти встречи. Но теперь у меня есть и моя собственная Эльба, на которой я пережил радость и печаль, и западная граница моего мира отныне пролегает по этой реке. Даст Бог, в моём мире совсем не останется границ, белых пятен и штампов.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/vstrechi_na_ehlbe.html