Наши в Берлине

В современном Берлине четыре православных русских прихода. Самый старый из них, храм Покрова на Шпрее, получил собственное здание лишь два года назад. При этом сами прихожане, успевшие изучить историю своей общины, утверждают, что ей уже более девяноста лет. Она сумела выжить даже во времена гитлеровской Германии. Но оказалось, что эти испытания—для веры не самые тяжелые.

Кусочек родины—через дорогу

Здание бывшего детского садика, где теперь находится православный храм, расположено между древним замком прусских королей Шарлоттенбургом и знаменитой Берлинской оперой, почти в самом центре города. Купола преломляются в окнах соседних домов, так что храм можно найти с закрытыми глазами, настолько яркий и теплый свет, отражаемый позолоченной сталью куполов, не похож на ровный, рассеянный свет непогожего берлинского дня. Я подхожу к перекрестку; дорога пуста, но идти на красный нельзя. Точнее, не принято.

Нажимаю кнопку на светофоре, который сразу начинает вибрировать под рукой—это сделано специально для слепых. Загорается зеленый, я перехожу дорогу и оказываюсь в России. Настолько привычен вид храма, лужайки перед ним, аккуратно выложенной плитками дорожки, что кажется, будто перенесся в Новодевичий монастырь. Конечно, архитектор немецкого муниципального учреждения не рассчитывал, что из его детища получится православная церковь. Здание самое обычное—евроремонт, голубые стены, пластик и металл. Тем не менее купола на крыше смотрятся так, как будто под них-то здание и построено. День будний, но дверь открыта: меня ждут. У входа стоит отец Андрей Сикоев, настоятель. Он на две головы выше меня, волейболиста, мощный, с большими и, видимо, очень сильными руками. Заходим в здание. Направо—детская комната: настольный футбол, какое-то девчачье рукоделие, везде почему-то валяются разноцветные подушки. Видимо, чтобы ими драться. Налево—лестница на второй этаж, там находится сам храм. Мы идем прямо, заходим в трапезную. Большая комната с окном во всю стену, сквозь которое виден ухоженный сад и самодельные качели—детей в приходе явно много, и о них есть кому позаботиться. В трапезной нас ждет Янка, студентка берлинского Университета имени Гумбольдта. Янка—немка, но, во-первых, прекрасно говорит по-русски, а во-вторых, обладает чувством юмора (что, заметим в скобках, совсем не свойственно ее соотечественникам). Она относится к числу молодых и активных прихожан, которых в последние годы становится все больше у отца Андрея. Пожилые эмигранты начала прошлого столетия и их дети, с судьбами, вкривь и вкось изломанными двадцатым веком, уступают место молодежи, среди которой, кстати, все больше этнических немцев.

Янка наливает нам чай, и я вздыхаю с облегчением: немцы чай не любят и не умеют его делать, и за время, проведенное в Берлине, я перевыполнил свой годовой план по выпитому кофе процентов на двести. Отец Андрей читает молитву на русском и немецком, и мы садимся.

Начинается рассказ, больше похожий на приключенческий роман, чем на документальное свидетельство.

Школа выживания

После Первой мировой войны и революции 1917 года в Берлине жило более двухсот тысяч русских. Большинство из них принадлежало к дворянской верхушке, бежавшей от cоветского режима, очертания которого уже тогда вырисовались довольно четко. Единственной действующей православной общиной Берлина на тот момент были прихожане небольшого храма при русском посольстве, построенного еще по указу Николая II.

При советском посольстве, естественно, никакого храма быть не могло, поэтому эмигранты (а большинство из них были фактически нищими, многие работали в прямом смысле слова за еду) на свои деньги выкупили несколько этажей в доме близ Курфюрстендамма, в самом центре города, и создали домовый храм, куда и переместилась община, перешедшая под юрисдикцию Русской Православной Церкви за рубежом.

В 1933 году, после прихода к власти Гитлера, расправа над православной общиной была произведена незамедлительно—терпеть рассадник славянской ереси в самом центре столицы рейха никто, разумеется, не собирался. Храм отняли и передали гитлерюгенд, молодежной фашистской организации. Но, как это ни странно, через некоторое время храм был возрожден в самом сердце страны, охваченной националистической истерией, а православные литургии совершались в двух километрах от Военного министерства в течение всей Второй мировой. Православную общину Берлина от полного уничтожения спасли. Олимпийские игры. Дело в том, что в 1936 году в Берлине была проведена летняя Олимпиада, крайне важная для фашистов в идеологическом плане. Конечно, преследования евреев, оппозиционных сил и всех «врагов Германии» уже шли полным ходом, но на время Олимпийских игр пришлось ввести некоторые послабления—иначе ни одна демократическая страна не прислала бы свою олимпийскую сборную. Поэтому православной общине в Берлине и был сдан в аренду участок земли с предложением на свои средства построить новую церковь. И снова полуголодные эмигранты собирают деньги и строят каменный собор. Более того, рядом возводится русская школа и даже гимназия. Чего это стоило дедам нынешних прихожан храма Покрова Божией Матери на Шпрее, остается только догадываться. Как бы там ни было, в 1938 году храм был освящен, а православные иереи и архиереи в течение всей войны ходили по тюрьмам и лагерям различных уровней, исповедовали и причащали военнопленных, миллионами присылаемых с Восточного фронта.

Более того, когда немецкая армия захватила Сербию и разорила сотни православных храмов, берлинские священники во главе с митрополитом не побоялись выступить с открытым протестом, прекрасно понимая тяжесть возможных последствий. И самое удивительное, им это сошло с рук.

Захваченный союзными армиями Берлин был поделен на так называемые «сектора влияния», носившие, впрочем, условный характер, так как и американские, и английские, и французские, и, конечно, советские войска имели право свободно передвигаться по всему городу. Так что в 1946 году, как только первостепенные задачи, стоявшие перед армией Жукова, были решены, во дворе берлинского православного собора появилась рота красноармейцев и предложила священноначалию покинуть храм. Через некоторое время было поставлено новое священноначалие, но храм, вопреки ожиданиям, не закрыли. Из-за всех этих политических передряг, в общем-то имевших очень мало отношения к церковной жизни и организованных советскими властями с явной целью раздробить общину и поссорить Зарубежную Церковь с Московским Патриархатом, приход сильно пострадал. «Мы служили в жилом доме, будучи не в силах купить землю под строительство церкви»,—рассказывает отец Андрей.

Священников присылали из Западной Германии, и тем приходилось служить под охраной немецкой полиции—боялись похищений и давления со стороны НКВД.

Ни храма, ни земли, ни денег

В пятидесятые-шестидесятые годы наша община была совсем маленькой: многие эмигранты уезжали еще дальше на Запад. Многие зарубежные приходы поддерживают дружественные связи друг с другом, поэтому отец Андрей часто бывает в Нью-Йорке, в Австралии, не говоря уже о западноевропейских странах. «Я там постоянно встречаю людей, чьи отцы или деды бежали из Германии в сороковых-пятидесятых. Постоянно слышу: „А, вы из Берлина! Я там родился“»,—рассказывает отец Андрей. Он был назначен в небольшую общину в 2000 году. Ни храма, ни земли, ни денег не было. Церковных принадлежностей—тоже. Венцы для венчания делали из консервных банок, а один из подсвечников был изготовлен из особенно большой банки из-под американских консервов. «В это время мы служили в каком-то подсобном помещении, где постоянно пахло прокисшим супом,—вспоминает батюшка.—Дворники гоняли наших детей, а большинство жильцов воспринимали нас как какую-то экзотическую секту, хотя и относились вполне спокойно. Крестным ходом ходили вокруг целого квартала—иначе не получалось из-за особенностей застройки».

С распадом коммунистических государств в Восточной Европе и падением берлинской стены в начале девяностых годов в Германию устремилась новая волна эмигрантов из бывшего СССР. Община быстро росла, и остро встал вопрос о храме. Землю под храм искали восемь лет. «Община большая и продолжает расти, поэтому храм должен был быть в месте, удобном для всех: рядом с U-Bahn (берлинское метро.—"НС»), с автобусной остановкой, автомобильной дорогой, желательно в центре. Такая вот храмовая логистика,—объясняет отец Андрей.—В конце концов, мы нашли вот это здание—бывший детский сад. Здание удалось купить сравнительно недорого. Правда, все равно пришлось брать кредит в банке. Было непросто. Зато теперь у прихода есть большой храм. Еще мы организуем летний лагерь для детей под Берлином, со взрослыми каждую неделю проводим богословские беседы, устраиваем встречи с молодежью. Этой осенью открывается школа русского языка для детей эмигрантов—мы приглашаем профессиональных преподавателей из русской языковой школы. А ведь еще пять лет назад негде было даже совершать требы".

Спецназовец, внук миссионера

О. Андрей родился в Москве, но его отец родом из Осетии—единственной исконно православной республики Северного Кавказа. Правда, даже отец плохо помнил Кавказ. «Я—наполовину немец, мой родной язык—немецкий, на нем мне проще и писать, и понимать. Но я всегда чувствую: что-то от меня осталось там, в горных монастырях и деревнях,—говорит настоятель.—Пять лет назад я летел во Владикавказ в грузовом самолетике, доверху набитом инновационными врачебными приборами огромной стоимости». Совместно с единственным на Кавказе женским монастырем Берлинская епархия создала недалеко от Беслана травмотерапевтический центр с очень качественным хирургическим оснащением. Он стараниями сестер работает до сих пор.

Раны детей, пострадавших от теракта в Беслане, были настолько тяжелыми, что многим пришлось в итоге делать по три-четыре операции. «Вы бы видели инструменты, которыми их собирались оперировать!—рассказывает батюшка.—Они были предназначены скорее для слонов. Дети бы остались на всю жизнь с серьезными шрамами. Привезенное же нами оборудование позволило значительно снизить риск возникновения хронических болей и практически не оставляло шрамов на коже». Тем не менее многих спасенных детей в итоге пришлось везти в Германию и долечивать в берлинских и мюнхенских клиниках. Об этом мало кто знает, так как ни государство, ни общество не интересовались дальнейшей судьбой тех, кто выжил в тот страшный день в Беслане.

Шестого сентября 2004 года в Беслане, недалеко от школы с еще мокрым от крови линолеумом состоялось первое совместное богослужение Зарубежной и Русской Православной Церквей: «Было воскресенье, и мне предложили служить литургию в местном храме. Я позвонил в Берлин владыке Феофану; он разрешил. В отношениях Церквей тогда был очень напряженный момент, поэтому я никому об этом не рассказывал до объединения. Думаю, место и время этой литургии оказалось не случайным».

Возвращаясь к своей непростой биографии, отец Андрей вспоминает, как в восемнадцать лет попал в штрафбат отряда спецназначения Восточно-Немецкой армии. Тогда ГДР готовилась принять участие в афганской войне. И чтобы не взрывать общественное мнение по поводу отправки на бойню молодых призывников, руководство силовых структур решило выпустить из тюрем некоторое количество зэков и обучить их навыкам ведения боя с талибами. Уголовников разбавили обычными срочниками. «В подобном отряде оказался и я,—вспоминает отец Андрей.—Там меня спасло только то, что я в юношестве занимался дзюдо. Жили по тюремным правилам. Это знакомство с изнанкой соцстроя сделало для меня невозможным на физиологическом уровне даже общепринятое вступление в комсомол. Уже крестившись, я понял, что выжил только потому, что за меня кто-то молился. Я искал этого человека всю жизнь, пока, возвращаясь из Беслана, не открыл в самолете газетку, что-то типа „Православной Осетии“. Переворачиваю страницу, а там—большая статья о протоиерее Георгии Сикоеве, осетинском миссионере, проповедовавшем Православие народам Кавказа в конце XIX века. Я читаю его жизнеописание и понимаю, что это мой дед. Так с помощью Беслана я нашел человека, чьими молитвами я спасся в юности».

Прощай, родина?

Мы поднимаемся на второй этаж приходского здания, в храм. Батюшка показывает мне на темную старинную икону, лежащую на аналое: «Я нашел ее у себя дома, она совсем потемнела, была почти черная. Одна прихожанка, реставратор, очистила ее от налета, и это оказалось изображение святых Киевской земли. Прочитай»,—он показывает на маленькую серебряную табличку в углу. Я с трудом разбираю полустертые буквы: «мощи святаго Антония Печерского». «Они считаются утерянными,—предвосхищает мой вопрос отец Андрей.—Я еще никому не рассказывал про эту икону, но, судя по всему, в нее вделана частичка мощей святого Антония».

Прихожан храма Покрова можно условно разделить на две большие группы. Первая—это эмигранты начала века и их дети. Александра Оболенская фон Герсдорфф, прихожанка храма, помнит не только своего деда, отвозившего манифест об отречении государю императору Николаю II и обедавшему с Владимиром Соловьевым. Она с легкостью называет по памяти всех своих предков до XIV века. Такие люди, как Александра Оболенская,—проводники культуры, проводники умершего в России, но выжившего в Европе духа дворянства царской России.

Вторая группа—молодежь. Это либо эмигранты конца века, либо немцы, перешедшие в Православие в последние годы. Петр Ульрих—уже немолодой алтарник храма Покрова на Шпрее. По происхождению немец, он попал в русский храм благодаря тому, что его жена—русская. Но Петр очень легко стал «своим среди чужих». За трапезой после службы он со свойственной ему скромностью, но с нескрываемым увлечением рассказывает про свою любовь к философии и восточнохристианскому богословию.

Вообще, среди прихожан православного русского прихода появляется все больше немцев. А что же русские? Те, кто уехал на Запад в девяностых и в последние годы, как правило, очень быстро ассимилируются и полностью растворяются среди «туземцев». Турки, арабы или африканцы, которых в Германии очень много, предпочитают селиться вместе, неохотно учат немецкий и придерживаются коренных обычаев, выращивая своих детей так, будто они живут не в сердце европейской цивилизации, а в Багдаде или Анкаре. Русские же за недели выучивают немецкий буквально «из телевизора» и стараются всеми способами отгородиться от своего прошлого. Их можно понять—ведь не от хорошей жизни они бросают все и уезжают на чужбину. И эмигранты начала прошлого века, не забывшие своих традиций, своей культуры и своей веры, часто помогают этим беженцам вернуться к своим корням.

На самом деле, если отбросить сенсорный светофор, жизнь берлинской общины мало чем отличается от жизни приходов в крупных городах России. Так же много детей, много пожилых людей. Так же, как это бывает во многих русских городах, отец Андрей совершает требы и причащает людей в больницах, в тюрьмах. По словам священника, русскоязычных заключенных все меньше и меньше — дети переселенцев девяностых годов все лучше интегрируются в свою новую жизнь. С одной стороны, этому нельзя не радоваться, а с другой… русский человек научился жить на Западе. И часто в этой жизни нет места Церкви.

http://www.nsad.ru/index.php?issue=80§ion=10 014&article=1442