 |
| Отрок.ua | Архимандрит Савва (Гамалий) | 07.05.2011 |
Всякое учение о Боге пытается описать реальность, которая значительно превосходит возможности познания человека. Можем ли мы представить, что значит существовать вне времени? Бог, по большому счёту, неописуем человеческим языком. Недаром Дионисий Ареопагит ко всему, что говорится о Боге, предпочитал добавлять приставку «сверх-»: Сверхблаго, Сверхсущность, Сверхжизнь, Сверхмудрость. Вряд ли эти слова точнее говорят о Боге, чем просто «жизнь», «мудрость», «благо» — они просто не дают забыть, что это такая жизнь, такая мудрость, о которых мы и представления не можем иметь. Потому вряд ли можно ожидать, что такая реальность окажется подвластна законам человеческой логики.
Павел Флоренский вообще считал, что любая истина обязательно антиномична, то есть состоит из взаимоисключающих утверждений. Возможно, отец Павел слишком схематично подошёл к вопросу, но несомненно, что Божественная истина, выраженная человеческими словами, необязательно должна быть выдержана в канонах человеческой логики.
Библейские авторы никогда не заботились о непротиворечивости того, что они писали. Апостол Павел мог написать: со страхом и трепетом совершайте своё спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению (Флп. 2, 12−13). В одной части фразы он призывает к свободному и ответственному совершению своего спасения, а в другой указывает на то, что от человека стремление ко спасению не зависит, а именно Бог производит в человеке стремление к спасению. Авторов Священного Писания всегда больше заботила динамика отношений с Богом, а не систематизация учения. Если бы наше спасение зависело от складной доктрины, то она непременно содержалась бы в Библии. Однако там мы её не найдём.
Построением непротиворечивых систем учения о Боге занялось школьное богословие. Думается, в понятиях европейской культуры оно поступило по отношению к Создателю мира несколько невежливо. Воспитанные люди не станут говорить о присутствующем человеке в третьем лице. Учение же о Боге, утверждая Его вездесущие, рассуждает о Нём в третьем лице так, будто Его нет рядом.
Писание говорит, что вести себя так, словно Бога здесь нет, — безумие и нечестие. Когда читаем: сказал безумец в сердце своём: «нет Бога» (Пс. 13, 1), нужно понимать, что речь здесь идёт не о классическом атеисте, отрицающем существование невидимого духовного мира вообще. Речь идёт или о совратившемся в язычество и говорящем: «Нет Элогима, зато есть астарты и ваалы», — или же о нечестивом, говорящем: «Элогим далеко, Его здесь нет, Он не слышит и не взыщет». Дух такого нечестия — нечувствия к присутствию Божию — как раз и ощутим во всех учениях о Боге. «Отечник» донёс до нас верное наблюдение одного из древних отцов: «Чтение тонких исследований о Боге иссушает слёзы и прогоняет от человека умиление». Авторы книг Священного Писания, думая о Боге, испытывают удивление перед Его могуществом и мудростью, трепет из-за своей нечистоты на фоне святости Божией, раскаяние в своих грехах. Мысль о Боге для них всегда на первое место выводит живые отношения с Богом.
Это знают и подвижники. Иосиф Исихаст так писал в одном из писем: «Если не видишь слёз, текущих всякий раз при воспоминании о Боге, то ты болен неведением, от которого рождается гордость и ожесточается сердце». Нельзя думать о Господе и заниматься построением системы, а не собственных отношений с Ним. Потому и лучшее богословие — это молитва. Об этом ещё в древности сказал авва Евагрий: «Если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если истинно молишься, то ты — богослов».
Отношение Бога к человеку — это в первую очередь любовь. О любви лучше всего может сказать поэзия и музыка, а не наука. Кажется, именно это имел в виду отец Александр Шмеман, когда писал: «Богословы связали свою судьбу — изнутри — с „учёностью“. А им гораздо более по пути с поэтами, с искусством».
Поэзия — это не рифмующиеся строки. Поэзия — это гениальная способность в кратких и ёмких образах схватить и передать самую суть. Всё Священное Писание есть грандиозное поэтическое творение, в котором Бог через поэтические образы открывал Себя человеку. Нужно воистину быть поэтом, чтобы в заколавшемся на Пасху агнце узнать жертву Христа, чтобы в распростёртых на молитве руках Моисея увидеть образ Креста, чтобы в вознесённом Моисеем медном змее признать образ распятого Мессии.
Если лучшее богословие — молитва и поэзия, то лучший богослов современности, на мой взгляд, — святитель Николай Сербский. Пожалуй, ни у кого из современных церковных писателей нет такой образности и такой молитвенности в рассуждениях о Боге и человеке, как у святителя Николая в «Молитвах на озере» и «Мыслях о добре и зле». Меня давно смущал вопрос: зачем существуют тараканы, вши, паразиты, вирусы и другая нечисть? Зачем благой Бог их сотворил? Ни одна богословская схема не давала исчерпывающего ответа. А святитель Николай пишет:
«До тех пор, пока человек человеку — волк, будут волки.
Пока человек человеку — пиявка, будут пиявки.
До тех пор, пока душа человеческая, привязанная к земному, ползёт по земле, будут ползать по земле змеи.
Одним словом, до тех пор, пока человек будет умножать своё безбожие и свою безнравственность, природа будет умножать соответствующие им образы зла».
В этих образах нет удовлетворительного, по интеллектуальным меркам, ответа. Но в них чувствуется Божия премудрость, премудрость мира, устроенного Им на пепелище рая. И вопрос сам собой теряет остроту, он больше не нуждается в ответе. Тот же отец Александр Шмеман говорил, что Православие не даёт ответов на все вопросы и не разрешает проблем, но снимает их в опыте познания Бога.
Вспоминается ветхозаветный праведник Иов. Когда его постигли скорби и испытания, Иов ничего так не хотел, как лично задать Богу вопрос «почему? за что?"… Друзья Иова, «утешая», наговорили ему несколько богословских трактатов о праведных судах Божиих, о грехе и наказании за грех, о непостижимости замыслов Божиих. Но Иова трактаты не утешали. Он всё стонал: «К Богу слезит око моё! Если бы человек мог иметь состязание с Богом как с ближним своим!»
В конце этой истории Бог является Иову и называет его более праведным, чем друзей-богословов. И, думаю, именно потому, что друзьям достаточно было их богословских теорий, а Иову нужен был живой Бог. Но, главное, Бог не даёт Иову ответа на его вопрос. Он называет вопросы Иова бессмысленными и Сам спрашивает Иова: Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь. На чём утверждены основания её, или кто положил краеугольный камень её, при общем ликовании утренних звёзд, когда все сыны Божии восклицали от радости? (Иов 38, 4−7).
«Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле», — так признаёт Иов, что он уже не спрашивает Бога о том, за что Он послал ему такие испытания. Эта личная встреча с Богом сняла для Иова все его вопросы.
Зачем тогда вообще бесконечные размышления о Боге? Зачем нужны богословие, катехизисы? Они нужны не для того, чтобы ответить на все вопросы и разрешить проблемы. И не для того, чтобы дать человеку систему мировоззрения. Они нужны лишь для того, чтобы устроить встречу человека и Господа, помочь человеку обойти все интеллектуальные ловушки, пройти мимо идолов и ложных богов — и дойти до истинного Бога.
Нужно помнить, что опыт отношений человека с Богом не укладывается в рамки логических схем. Об этом опыте лучше говорят поэтические образы Писания, чем наукообразные построения. Сократ когда-то говорил, что занимается тем же, что и повитуха, то есть помогает людям рождать нужные мысли. А богословие и всё говоримое о Боге должно быть сродни подготовке брачного пира души человека — и Бога. В Средние века кто-то сказал, что философия — это служанка богословия. Хочется перефразировать эту мысль и само богословие назвать слугой Небесного Отца. Если богословие не ставит человека пред Богом, если разговоры о Боге не устремлены к встрече с Ним, то все они — лишь пустое повторение слова «халва», от которого слаще не станет.
