 |
| Татьянин день | Алексей Венедиктов | 29.04.2011 |
Почему в России никогда не будет единой идентичности?
О чем должен рассказать детям курс основ религиозной культуры? Почему насквозь светская радиостанция «Эхо Москвы» обратилась к религиозной проблематике в еженедельной передаче «Вглядываясь в традиции»? Может ли трансляция пасхальной службы быть интересной? Об этом и многом другом в интервью «ТД» рассказал известный российский журналист, главный редактор и ведущий передач радиостанции «Эхо Москвы» Алексей Венедиктов.
Редакция представляет интервью с Алексеем Венедиктовым, с позицией которого мы не солидаризируемся, но считаем нужным к ней прислушаться как к выношенному мнению профессионального журналиста и известного общественного деятеля. Предполагаем, что отклики на мнения Алексея Венедиктова могут образовать дискуссию, которая поможет скорректировать многие недоработки как в политике современной церковной прессы, так и в формировании образа Церкви в масс-медиа для невоцерковленного слушателя или читателя.
— Алексей Алексеевич, как вы относитесь к тому, что властьимущие активно позиционируют себя как православные христиане? Как оцениваете православно-направленную общественную деятельность первой леди страны?
— Я вообще считаю, что вера — дело прежде всего личное. Если Светлана Медведева честно и искренно это делает — честь ей и хвала, и я не вижу причин это скрывать. Я не вижу никаких проблем с тем, что демонстрируются христианские православные добродетели — помощь малоимущим, помощь больным. Если она это делает — это надо только поддерживать, освещать и приветствовать.
Но дело в том, что когда ты чувствуешь фальшь, то ты переносишь фальшь с деятеля на Церковь. Церковь не заинтересована в том, чтобы стоял фальшак, грубо говоря. Поэтому, когда человек неумело крестится, хочется сказать ему: ну научись! Нехитрое умение, а ты публичный человек, выясни, как накладывать на себя крест. Я понимаю, что главное в душе, а это не самое главное, но разве трудно научиться?
С другой стороны, есть за что упрекнуть священнослужителей. Существуют приходы — уж объясните своим новым чадам, как надо креститься, как себя вести в церкви. Я, например, прежде чем зайти в любое культовое учреждение — будь то мечеть или буддийский храм — сначала читаю книжки о том, как себя надо там вести. Чего нельзя делать не прихожанину, а туристу — в китайском храме или православном. На приходах пастыри должны быть учителями взрослых людей — это абсолютно точно. А что они ходят под камерой — пусть ходят.
— Как вы относитесь к проекту введения в российских школах культурологического изучения основ православной культуры и основ других религий?
— Я отношусь к этому положительно, в том числе как школьный учитель с двадцатилетним стажем и член общественного совета при Министерстве образования. Но я отношусь отрицательно к той технологии, которая выбрана для этого эксперимента, — ведь это пока только эксперимент. Я считаю, что в том виде, в каком он идет, он очень опасен. Я говорил об этом с некоторыми иерархами Православной Церкви, говорил с главой президентской администрации господином Нарышкиным.
Что произошло и о чем не подумали? В классе есть представители семей, принадлежащих к разным не конфессиям даже, а традициям — это могут быть люди не верующие, но они будут освящать кулич на Пасху, ставить свечи в родительскую субботу. Маленькие дети в четвертом классе — а у меня сын десятилетний в четвертом классе, я знаю — разбегаются по этим «квартирам». Мы, их родители-идиоты, выбираем ту конфессию или ту культурологическую основу, которая нам ближе. А знать надо обо всех. Знать надо о соседе по парте.
Поэтому я сторонник того, чтобы это был общий курс для всех, чтобы все дети, в том числе из семей с мусульманскими традициями, атеистическими, буддийскими, иудейскими и католическими традициями — изучали основы православной культуры. А люди из семей православной традиции изучали основы других культур и российских конфессий. Из этого складывается страна. Тогда они не будут смеяться друг над другом, тогда они не будут чужими друг другу, они будут понимать, почему у одних по пятницам происходит одно, а у других по субботам другая история, а у третьих по воскресеньям третья история.
Дети ведь очень жестоки, они смеются над иными, и задача — объединять, а не разделять молодое поколение. Иначе через десять лет мы будем иметь не одну Манежку, мы будем иметь Манежную площадь в городе Казани, мы будем иметь Манежную площадь у Кирсана Илюмжинова, мы будем иметь еще одну Манежную площадь в Уфе. Потому что они будут знать только про себя и им будут непонятны, а значит — страшны, потому что чужое страшно — обычаи остальных. Я считаю, что раз это эксперимент, то его надо переосмыслить. Иерархи и государственные служащие должны сесть и обсудить это между собой, проверить последствия того, что десятилетние дети уходят только в традиции своей семьи, а не в традиции семьи своих соседей.
— То есть если бы этот курс апробировался не только в 21 регионе, но и в Москве, то вы бы выбрали для своего сына основы исламской культуры?
— Нет, я выбрал бы для своего ребенка основы четырех традиционных мировых религий.
— А что мешает родителям, которые думают так же, как вы, выбирать этот курс для своих детей?
— Так ведь наши соседи выбирают для своих детей отдельные курсы про их собственную традицию! Наши дети не выходят на Манежку — на Манежку выйдут те дети, которые не понимают и боятся иных. Я же живу не в безвоздушном пространстве. Лучшие друзья моего сына в классе — это московские татары, но он не понимает их традиций, и только я ему объясняю, почему их девочки так одеваются на физкультуру, например, и почему над ними не надо смеяться. Это же дети — и не надо размышлять как взрослые, надо уметь думать за своего ребенка, представлять себе, что может впитывать десятилетний ребенок, получая этот курс. Мой ребенок воцерковленный, ходит в храм Феодора Стратилата на Чистых прудах и знает праздники, дома все отмечается, это у нас нормально, но он должен понимать, что нормально и традиционно у его соседа и лучшего друга. Когда его приглашают на Курбан-байрам, он должен быть к этому готов, он не должен этого пугаться, как пугаются чужого. И лучше пусть об этом всем скажут в школе — одинаковыми словами. Это важно — в школе одинаковыми словами.
Поэтому мне кажется, что эксперимент надо скорректировать; я боюсь, что совершена ошибка. Есть регионы, где родители выбрали курс мировых религий — у меня сейчас нет под рукой статистики, и трудно сказать, почему так получилось. Может быть, нужно сделать учебник по этому курсу лучше, лучше готовить учителей — это другой вопрос. Надо это обсуждать, ведь это учебник для наших детей, и я не вижу тут проблемы с обсуждением: надо решать, что должно быть, а чего нет, что лишнее для десятилетних детей, чего не хватает. Мы подробнее изучаем древнеегипетскую религию и мифы Древней Греции — мой ребенок скоро пойдет в пятый класс и я знаю, что он будет изучать. Мифология Древней Греции изучается — и я не вижу причин, почему здесь нельзя изучать религии, которые являются традиционными для нашей страны. Почему нет? Просто надо это описать в учебниках хорошим доступным языком.
Меня больше всего беспокоят последствия, которые закладываются сегодня. Через пять лет, когда детям будет 15−17, это выстрелит! И еще как выстрелит. Вы знаете, что в Башкирии существуют такие организации молодых людей — они называются «башкирские волки» — члены которых плохо говорят по-русски? Уже. То есть уже есть учителя медресе, которые обучаются в Саудовской Аравии. Они изучают свои традиции, свою семью. В школе им не говорят, что ценно всё. Для меня это болезненный вопрос: что делают сверстники моего ребенка в Белгороде или в Чечне, и не лучше ли бы нам быть действительно в разных странах. Не будет ли у нас, как в Югославии?
— Французский президент Николя Саркози неоднократно подчеркивал, что он понимает светскость как единственно сегодня возможную основу идентичности французов как нации. Как вам кажется, возможно ли подобное в России, полезно ли пытаться идти подобным путем в России, и вообще какое определение светскости вы бы дали?
— Россия как государство с точки зрения юридической может существовать только как государство светское. Я хорошо знаю историю и говорю о юридических вещах. Потому что излишнее рвение в любом направлении приводит к противоположному результату. Я, например, считаю, что политика Александра III на православизацию (Победоносцев и так далее, мы все всё помним) — развалила Российскую Империю. У разных людей разные истории семей. Тогда внутри Империи были поляки, финны, Средняя Азия. Нужно быть аккуратнее — иначе это задевает чувства людей.
Какой общий знаменатель может быть? Знаменатель — это признание некоторых ценностей. В этом смысле интеграции не произойдет, но ценности будут одинаковы. Поэтому юридически, безусловно, Российское государство должно быть одинаковым для всех. Не может быть, условно говоря, как в религиозных исламских государствах, «любимые дети» — это шииты, а «нелюбимые» — сунниты. Так не бывает: все они — граждане государства. А то, что Церковь не как институт, а как место существования людей должна эти ценности просто укреплять юридическими и морально-этическими нормами — для меня очевидно. Она должна являться носителем моральной составляющей, а не институциональной.
— А если мы имеем в виду идентичность как самосознание, а не как запись в Конституции?
— А какая идентичность и самосознание у алтайского охотника? Или у ингушского милиционера?
— Честно скажу: не знаю.
— Вот! Идентичность — разная. Сила России — в разных идентичностях, которые добавляют одно к другому. А иначе нужно отпустить Кавказ, отпустить Поволжье и остаться в рамках кусочка европейской части России, где у людей самосознание хотя бы похоже. Не будет в России единой идентичности. Вот единое гражданство — да, а единая идентичность — нет, такое вызвало бы гражданскую войну. Пример нам всем — европейская Югославия. Хорваты — католики, боснийцы — мусульмане, сербы — православные. Основой гражданской войны стало — «чужие». Но надо признать эту чуждость и изучать друг друга, не надо пытаться всех привести к одному, этого не будет. Люди будут защищать свою идентичность с оружием в руках — надо это понимать. Может, кто и готов этому сопротивляться, — но я не готов.
— Но ведь разность лежит в основном в религиозной сфере?
— Нет, не в религиозной, вернее не в основном. Я беру шире — в традиционной сфере. Например, проблема многоженства — это традиционная сфера, юридическая и этическая. Эта проблема существует, мы это знаем. И как ее кто-то может решать? Да никак. Надо просто признать, что это другая культура. Вы будете убеждать верующих мусульман, что любить одновременно трех женщин неэтично? «А Аллах мне сказал иначе», — скажут они вам. И все, на этом спор закончен — поэтому спора не должно быть. Люди сосуществуют, семьи проникают в жизнь друг друга. Надо ставить все на уровень семей. Папа-татарин, мама-украинка, сын записан русским.
— Радиостанция «Эхо Москвы» всегда с очевидностью позиционировала себя как светское СМИ, обращающееся к религиозной проблематике только тогда, когда она пересекалась с общественно-политическим контекстом. Зачем было подвергать сомнению образ «Эха» и вводить в эфир — как ни оговаривайся — религиозную передачу «Вглядываясь в традиции»?
— Это правильное наблюдение, и это был сознательный выбор. Не наше дело и не наше умение — разбирать богословские или межконфессиональные споры. Но наше дело — быть образовательным ресурсом. Это все следствие Манежной площади (в широком смысле). На Манежке российскому государству — и даже не государству, а государственности — брошен вызов. Это развал. И это понимают мои собеседники в Кремле. Значит, движение может идти через образование — не только детей, но и масс. И передача «Вглядываясь в традиции» — это ответ на Манежку. Да, мы сломали имидж, мы вполне сознательно изменили редакционную политику. Мы по-прежнему не вмешиваемся, но мы знакомим и образовываем людей, причем с помощью людей, которые в этом понимают и которым мы доверяем. Они не проповеди читают, а мотивируют и объясняют. Это то, чего не хватает в нашем обществе, — обществу нетерпимости нужно образование, чтобы воспитывать терпимость. Образование — это база.
Теперь мы будем говорить с владыкой Иларионом, председателем ОВЦС. Ему понравился проект «Вглядываясь в традиции» с отцом Максимом Козловым — я недавно встречался с митрополитом Иларионом на книжной ярмарке, мы разговаривали. Теперь он сам дал согласие на подобный проект — мы будем работать с его окружением, чтобы выкроить время, и будем говорить об истории и традициях Русской Православной Церкви в истории Российского государства, а кроме того, о современном состоянии отношений между Русской Православной Церковью и другими Поместными Церквями.
— А передача «Вглядываясь в исламские традиции» будет?
— Она будет не так часто, потому что в исламе праздников меньше. Мы говорили об этом и с католиками, пока вышло лишь несколько передач. Мы рассказываем всем обо всех — в этом смысле мы редакционной политики не изменили. Просто поскольку большинство слушателей «Эха Москвы» традиционно находятся в лоне Православия — им будем рассказывать более подробно. Но и остальным слушателям — так же подробно о нас. А только в Москве каждые пятнадцать минут «Эхо» слушают около 200 тысяч человек в это время.
— В воскресенье?!
— В воскресенье, первая позиция среди всех 55 радиостанций. Первая! 200 тысяч человек! Я же знал, куда я ставил: я считаю, что это важнее многих других передач. Да, это может быть так не видно, это может быть так неярко, но мы аккуратно и постепенно вводим это. Я не только говорю, я и делаю: пока они там думают над экспериментами, я буду делать.
— Оставаясь в светском дискурсе, мы тем не менее не можем не отметить, что не только по данным социологических опросов, которые, допустим, хотя бы отчасти модерируемы, но и на основании вполне реалистических бизнес-данных, скажем, повсеместного распространения постного меню в московских точках питания и этикеток о постности продукта в московских супермаркетах, можно сделать вывод о социологически значимом росте той части населения, которую православные публицисты определяют как «воцерковленные» или «воцерковляющиеся». В то же время в большинстве электронных СМИ процент религиозных передач ничтожен, фактически в пределах социологической погрешности. Считаете ли вы подобную ситуацию связанной с их невостребованностью или с определенными идеологическими установками, определяющими позицию данных СМИ?
— Мне кажется, это связано с тем, что к этому контенту надо относиться так же, как к любому другому контенту. Электронные медиа — это не пресса, это масс-медиа. Электронные медиа не могут делать в хорошее время передачи, которые изначально не будут востребованы массами.
Я в глаза критиковал митрополита Илариона за его передачу на канале «Вести-24». Очевидно, что эта передача моими коллегами делается для галочки: люди говорят о своем для своих, хотя там все правильно говорится. Его смотрит узкая прослойка.
Это же вопрос прозелитизма в широком смысле этого слова — в смысле просвещения, обучения, образования. К этим передачам надо относиться, как к образовательным, а современные образовательные технологии предполагают игровые моменты — для взрослых. Что меня зацепит, почему я должен это слушать, смотреть или читать? Что мне это даст? Когда люди пользуются медиа, они делают этого для того, чтобы сделать некий выбор — начиная от прогнозов погоды и заканчивая дискуссией на тему, делать ли платным въезд в центр Москвы.
Я не согласен с вашей позицией, что нужна тематика религиозная, где бы объясняли, как правильно — это пока неважно, это потом научат, сначала надо, чтобы люди поняли суть. С людьми в масс-медиа надо говорить нормальным человеческим языком — не в специальных медиа, не в «Журнале Московской Патриархии», который читают избранные, не канал «24», где аудитория уже просто получает эстетическое удовольствие. Надо рассчитывать на массовую аудиторию — людей неверующих, другой культуры, из смешанных семей. Надо же понимать, что большинство семей смешаны в своих традициях. Этим людям нужно другое обращение.
Ведь человек теперь может выбирать любой контент — обязательного контента нет. Поэтому просто трансляция богослужения Пасхи не вызывает желания ее смотреть. Тексты — хорошие, а картинка — плохая. Нельзя сидеть и смотреть это три часа. Вставьте туда исторические вещи: покажите празднование Пасхи в дореволюционной России, покажите, как это происходит в Иерусалиме. Любой современный человек не выдерживает монотонности — у него слишком много информации. Поэтому это вопрос контента, а не количества часов.
— Но ведь трансляция богослужения — это другой жанр.
— Какая разница? Вам нужно дойти до людей или вам нужно соблюсти чистоту жанра? В этом вопрос. У вас телевизор — то есть картинка. А пока не было телевизора, никакого жанра не было. Условно в 30-е годы в Греции не было телевизора — люди шли в церковь. Но тогда люди и жили не так быстро. А теперь ты нажимаешь кнопку, попадаешь на National Geographic или ставишь диск и смотришь кино или мультфильм. Это же не вопрос конкуренции веры — это вопрос конкуренции картинки. Это называется выйти неподготовленным. Можно транслировать службу, слова Патриарха, но при этом картинка должна быть дру-га-я. Вот и все. Это вопрос профессионализма журналистов, это вопрос не к Церкви. Я говорю с позиции потребителя: мы смотрим начало трансляции, у меня православная семья. Мы не досматриваем никогда — разве что теща может досмотреть. Ребенка не удержать вообще: он посмотрел начало и ушел в свою комнату читать. Мы водили его в церковь — и то интереснее на службе.
— Так служба и должна быть интереснее!
— Слово «интересно» означает, что человек не переключает. Как это трансляция не должна быть интереснее, что вы такое сказали?
— Если у меня есть выбор, пойти в храм или посмотреть трансляцию, то если я хоть сколько-то могу пойти в храм, я пойду в храм.
— Вы опять говорите о верующих людях и прихожанах. А я говорю о масс-медиа.
— Но два-три часа делать интересную картинку.
— Это вопрос профессионализма. Это вопрос как показывать. Это вопрос какие вставки делать.
— Нарезку из «Страстей Христовых» Мэла Гибсона можно вставить?
— Это экстремизм, но можно и так сделать, это тоже принесет внимание. Но это же праздник. И тексты — как историк говорю — хорошие, светские, в том смысле, что они исторические, они для всех. Но это не радио, это телевизор. Радио — это фоновое прослушивание. Вы можете повернуться спиной к приемнику и заниматься своими делами. Вы хотите, чтобы ваш зритель повернулся спиной к телевизору — так оно и происходит. Там повторения, наплывы, своды, президент, премьер. Картинка, а не слова, в телевизоре формирует смысл.
— Алексей Алексеевич, мы представляем маленькое, но гордое православное издание, поэтому следующий вопрос таков: о чем бы — даже не решаясь себе в этом сознаться — вы хотели бы прочитать на случайно открытой странице православного интернет-издания?
— Первое, о чем я хотел бы прочитать, — это жития святых, написанные современным языком. Каждый день, делая программу «Метеоскоп», мы говорим о народных приметах, а также говорим: сегодня день святого Антония. А кто это? Где это найти на человеческом языке — story, как Библия для маленьких. Не забывайте, что религиозность у нас во многом наносная, потому что традиции 70 лет не было. Кто такой святой Фома, кто такая святая Христина в православной традиции? Почему именно в этот день? Я хотел бы нормальную историю бедной пастушки, которую я мог бы прочитать и пересказать сыну, или из которой я бы понял, почему именно этот святой — покровитель интернета или еще чего-нибудь.
Я хотел бы истории канонизации — почему те или иные люди были канонизированы Русской Православной Церковью. Я хотел бы истории праздников — почему и откуда это взялось. Современный человек очень недоверчив, он должен понять мотивацию. Когда я читаю про человека XVIII века, что он святой, я хочу понять, что Церковь считает духовным подвигом. Мы все знаем про Мать Терезу — и не знаем про российских матерей Терез ни-че-го ни в каком веке, это притом, что я парень начитанный. Я хочу образовываться — то есть даже в маленьком издании надо объяснять историю и вашим прихожанам, и людям, которые случайно попали на этот сайт. Мне больше нравится слово «мотивировать».
— У вас огромный журналистский опыт, что с его высоты вы можете сказать о современной православной журналистике? На каком уровне она находится? И адекватно ли, на ваш взгляд, церковные СМИ формируют образ Церкви в медиапространстве? Выполняют ли свои задачи?
— А какие задачи у православных СМИ? Я просто этого не знаю. Я знаю французские католические газеты — например, Le Croi, т. е. «Крест». Это в нашем понимании католическая газета — она мало чем отличается от обычных газет. Она не освещает сектантские — простите за это слово — события только внутри Католической Церкви во Франции. Она освещает все, у нее просто угол зрения другой. И газета Le Croi является одной из крупнейших газет во Франции, вроде «Известий». Мне кажется, что православные медиа в России — я могу ошибаться — направлены на людей уже глубоко воцерковленных. То есть на те 7% верующих в России, о которых можно говорить, если оптимистично, а на самом деле еще меньше, потому что бабушки, которые каждое воскресенье в храм ходят, их не читают. Остается какой-то 1%.
— Я это по себе знаю: я почти не читаю православную прессу, мне этой темы на приходе хватает. Точно также я не поставлю себе богослужебные песнопения на диске — и так слышу достаточно.
— Вы точно это сказали. Это значит, что они должны быть направлены на других, у кого в жизни этого не хватает. А для этого очень важен не только контент, но и подача. С этим надо смириться. Это раньше миссионер мог, подобрав рясу, идти с палкой с степи Забайкалья или в дебри Амазонки, не имеет значения. Палка тогда была современной технологией. А сейчас технологии другие, и надо понимать, что обертка не менее важна, она формирует внимание. Контент формирует отношение, а обертка — внимание к этому отношению. Я не сомневаюсь, что контент православных медиа высокопрофессионален в том смысле, что люди понимают то, о чем они пишут, что они находятся внутри тематики. Но я даже говорил об этом с Владимиром Легойдой — журнал «Фома» мне кажется путем в правильном направлении, но то ли у Легойды нет сил и времени, то ли системы распространения. Но действительно: ту же передачу «Вглядываясь в традиции» я пытался сформировать полгода — это же смешно! — пока протоиерей Владимир Вигилянский не подсказал мне имя протоиерея Максима Козлова. И так далее. Хотя Манежка катализировала процесс, у меня давно ходили «образовательные» мысли в этом направлении.
Журналисты (непрофессионально говорить отдельно о «православных журналистах», это как «православные врачи») должны создать контент, который должны представить максимально широкому слушателю-зрителю-читателю неважно какой конфессии. Человек прочтет и сделает выводы. Пока этого контента для всех — нет.
— Образ Церкви в медиа-пространстве сегодня — это…?
— Это государственный институт. Я это просто знаю. Вот отношение Церкви к такой идее, к той идее, к третьей идее. Собственно Церкви как отдельного общественного института в медиа не существует. На мой взгляд, это должен быть образ общественного института, а не государственного. Можно и нужно выполнять некие функции: например, полковые священники — это очень хорошо, лишь бы люди были профессиональными. Для нашей армии это очень правильно, я поддерживаю эту идею. В этом смысле это может быть государственный институт. Но в плане общественной работы, в плане благотворительности — мы вообще ничего не знаем про Церковь — не имею в виду православные СМИ, а масс-медиа.
— Но помощь погорельцам во время пожаров лета-2011 аккумулировалась именно в церковном Синодальном отделе по благотворительности и социальному служению, и это освещалось!
— Это единственный случай за последние 5−7 лет. Это правда, но это потонуло в заявлениях церковных иерархов о том и о сем с точки зрения государственной политики. И все — второго случая вы мне не приведете. А про другое было много. Нужны те истории, где Церковь может излечивать раны, — сиротские истории, например. Она это делает, наверняка. Но мы же говорим о том, как это отражается в прессе. А такого контента в моей практике — в прессе неправославной, в массовой — не существует.
— Но ведь в светских СМИ образ Церкви строится как? На Первом канале в начале поста обязательно скажут: у православных сегодня начался Великий пост; в Вербное воскресенье будет сюжет в стиле «у аборигенов этой страны сегодня принято взять веточки, пойти побрызгать на них водичкой и принести домой».
— Да, согласен. Образ смешной, но близкий к правде.
— И когда мы начинаем делать что-то образовательное, получается именно так.
— Нет. Вам объясняют, что делает ваш сосед, — это разные вещи. Мы идем от людей, а не от государства. Вот визит Патриарха на Украину — посмотрите, как он освещается. Это государственный визит. Переговоры по поводу пятого и десятого. А что он духовный отец — это никого из журналистов, его сопровождающих, не волнует. А это же вопрос примирения народов. Это не объединение народов, а примирение. Я еще раз повторяю: журналисты, которые работают в православных изданиях, занимаются сектантством. А журналисты, которые работают в неправославных изданиях, в том числе на «Эхо Москвы», занимаются освещением государственной роли Церкви. А я пытаюсь сказать, что Церковь — это общественный институт, и если не больше, то шире того. Она должна доходить до каждого человека. Государство — это в понимании людей чиновники, госслужащие. И Церковь либо сама получается госслужащей, либо доходит только до госслужащих, которые каждый раз под камерами крестятся левой рукой — какой-нибудь субпрефект в толпе.
— А как у вас в семье празднуют Пасху?
— Традиционно. Это семейный праздник для нас. Семья ходит в храм, семья покупает кулич и освящает. Вечером, когда начинается служение, я обязательно приезжаю под ужин. Обычно-то позже, а тут к ужину. Мы все садимся за стол, начинается богослужение. Это традиционная, не религиозная вещь — для меня. А для семьи — они ходят в храм, они выстаивают службы.
— Так это ужин в субботу или в воскресенье вечером?
— А я вам даже не скажу. Мне говорят, когда приехать, и я приезжаю. Вся семья — теща, тесть, все родственники — как на Новый год, все кто в Москве.
— Великий пост — тоже семейная традиция?
— Нет, но дома есть ограничения, поэтому я хожу есть в другие места. Но масса моих друзей и знакомых, до губернаторов и министров, держат пост.
— В каких соцсетях можно встретить Венедиктова? Активно ли вы общаетесь с народом?
— В «Твиттере». Я получаю оттуда информацию. Я «зафолловил» Московскую Патриархию, где активнее всего пишет Отдел внешних церковных связей, и, когда там что-то серьезное, обращаю на это внимание своих сотрудников. Например, в Москву приехал католикос Гарегин — и я говорю своим: ищите Гарегина или получите интервью в пресс-службе.
Во-вторых, я сам выдаю в «Твиттере» информацию о работе «Эхо Москвы» — то, что считаю важным донести до наших слушателей. Все-таки сейчас уже 14 000 людей меня «зафолловили». Среди них президент, кстати. Потом, есть люди, чье мнение мне интересно, но я по времени не могу читать их длинные постинги, я читаю эти 140 символов.
У меня есть аккаунт в «Фейсбуке», но я сначала хочу понять, сколько это займет сил и времени. Я не могу присутствовать там формально. За четыре месяца у меня порядка 5500 твитов — т. е. каждый месяц я размещаю около 1600, т. е. каждый день — сколько? При этом я там долго не сижу. А «Фейсбук» — видимо, задача на следующий год. Пока я не могу.
Беседовала Александра Сопова
