Улыбка Евдокии

«Ещё минуточку», — говорила себе Евдокия, сидя на лавке в храме после Пасхальной литургии. Уже и похристосовалась с такими же, как и она, богомольными старухами, и батюшке яичко крашеное вручила. Ноги гудели, а путь предстоял неблизкий. Нет, до дома ей недалёко, только не домой сейчас собиралась Евдокия. «Всё, пора», — решила она и вышла из храма.

Ежегодно после ранней Пасхальной службы она шла к Никольскому храму, возвышающемуся над округой, словно Ноев ковчег на горах Араратских. И пусть храм давно стоял разорённым, поруганным и заброшенным, Евдокия стремилась навестить его в Великий праздник, как друга, с которым было пережито немало.

Первая Пасха маленькой Дуси, венчание с мужем Григорием, Царствие ему Небесное, крестины первенца… Никольский храм закрыли в начале тридцатых. Иконы и утварь погрузили в телеги и увезли в неизвестном направлении. Ни слуху ни духу не было и о настоятеле храма, отце Фёдоре, пропавшем в одну из холодных осенних ночей.

Евдокия медленно поднималась на холм. Когда-то широкая, разъезженная дорога превратилась в узкую козью тропку — мало кто ходил теперь к недействующему Никольскому храму. В деревне работала лишь кладбищенская церквушка — её прихожане (главным образом прихожанки) отстояли, движимые не только верой в Бога, но и верностью родителям, ибо чувствовали: закроют церковь — сгинет погост.

Лет десять назад, в начале девяностых, из города нагрянула комиссия и внимательно осмотрела конструкцию Никольской церкви. Вся деревня пришла полюбопытствовать, что задумали сделать непрошеные гости. Старух успокоили и пообещали восстановить храм на деньги благотворителей. Вот это был праздник! Позже приехала бригада деловитых рабочих. Они выгребли из храма мусор, возвели леса, стали чинить кровлю. Благодарные старухи носили им молоко, яйца, пироги и нарадоваться не могли, предвкушая возрождение церкви. Кровлю частично залатали, но дальше дело не двинулось. Дюжие мужики объяснили, что деньги спонсоров кончились, быстро свернули реставрацию и уехали, оставив бабок в горьком недоумении.

Евдокия наконец добралась до храма, перекрестилась и робко зашла внутрь. Осторожно обошла помещение, стараясь не ступать на границу солеи и алтаря. Обшарпанные стены с еле видными следами фресок и щемящая пустота — вот и всё, что осталось от роскошного убранства. Едва различимый на белёсой стене, порхал в алтарной апсиде нарисованный голубь, явно свидетельствующий о том, что Святой Дух, несмотря на поругание святыни, не покинул сей храм.

И не надо было напрягать память, чтобы вспомнить, как выглядела церковь в прошлом — никакая фотокарточка не сохранит то, что навеки отпечатывается в сердце. Наверно, в утешение старческой немощи с годами некоторые воспоминания свежеют и приобретают яркость, словно преломляясь сквозь волшебные цветные стёкла.

Евдокия взглянула на всё другим зрением… Она увидела яркие, уходящие под своды росписи, словно вырезанный из тёмного воска иконостас, трепещущие язычки свечей, наполняющих храм вкусным медвяным духом. Выделялась богатой ризой икона святителя Николая, украшенная на пожертвования прихожан. Где она теперь?..

Утомившаяся старуха прислонилась к стене. Вдруг она увидела молодого улыбающегося Григория, отца Фёдора в праздничном облачении, своих матушку и батюшку… Совсем рядом засияло что-то белое и одновременно золотое, стало тепло, но не телесно, а как-то душевно; кто-то ласково позвал её по имени, Евдокия улыбнулась, вздохнула с облегчением и протянула навстречу руки…

Хватились Евдокии ближе к вечеру.

Отдохнув после Пасхальной службы, старухи собрались в избе у Капитонихи. Уже по второму кругу пили чай, а Евдокии всё нет и нет. Кто-то сходил позвать её, но вернулся ни с чем: изба тёмная, на калитке висит замок. Призадумались. Может, родные в город забрали на праздник? Да нет же, Пасху Евдокия всегда отмечала в деревне и не могла уехать, не предупредив. Всполошились, обошли деревеньку, опросили всех встречных. Почуяв беду, пошли к дому священника отца Евгения. Тот не видел Евдокию с Пасхальной службы и не раздумывая подключился к поискам прихожанки, за которую, как и за других бабок своего прихода, чувствовал почти личную ответственность. По пути кто-то сказал, что видели Евдокию, поднимающуюся к Никольскому храму. Встревоженные старухи во главе со священником направились туда.

То, что предстало их взору, позже, на отпевании, отец Евгений назовёт кончиной тихой, мирной и непорочной.

Евдокия сидела, прислонившись к студёной каменной стене храма. Голова в белой праздничной косынке склонились на бок, безжизненные руки лежали на корзинке, накрытой тряпицей. Закатные лучи солнца выхватили из полумрака лицо усопшей — и причитающие на разные лады старухи замерли перед удивительной картиной: Евдокия улыбалась. Простосердечные бабки, мало что видевшие в жизни, кроме труда и забот, даже в цветущие годы, слыхом не слыхивали о какой-то там улыбке Моны Лизы — творения хитроумного мудреца, над разгадкой которой бьётся суетное человечество. Посмертная улыбка Евдокии, своей родной старухи, чья линия жизни мало отличалась от их собственных судьбин, сейчас произвела на них большее впечатление, чем самый факт её ухода в Пасхальный день, когда «двери райские отверсты».

Так и стояли, тщетно пытаясь постичь тайну светлой улыбки новопреставленной Евдокии, объединявшей видимое и невидимое, земное и небесное…

http://www.rusvera.mrezha.ru/633/5.htm