 |
| Богослов. Ru | Анна Гальперина | 21.04.2011 |
Страстную Седмицу мы воспринимаем через призму уже сложившегося богословия, 
которое растолковывает каждый шаг Спасителя и рассказывает о том, что мы должны чувствовать. А что если попробовать прожить эту неделю так, как будто ты ничего этого не знаешь, полностью пропустив её через себя и запечатлев в сердце?…
Приближается Пасха. Страстная уже на выдохе. Привычный круг богослужений. На какие-то минуты — уж будем честны перед собой хотя бы — удается хоть краем сознания зацепить происходящее. Или происходившее?
Без экзальтации и неофитского задора тяжело ощутить себя причастным к Страстной. Не то чтобы лед на сердце, не то чтобы трезвомыслие было какое-то особенное, просто все время фоном идет обычная жизнь — работа, дети, кастрюли, весна, грязные машины, стоптанные ботинки, а для особо продвинутых юзеров еще накладывает свой отпечаток жизнь в виртуальных мирах. Происходит раздвоение, рас-троение — ты как игрушка, собранная из разных картонных слоев — здесь один, там другой, и ни один не настоящий. Ни один не живой. Дернешь за ниточку — игрушка дрыгнет ногами, за другую — качнет головой, за третью — руками всплеснет. Механистичность скрашивается заведенными порядками — куличами и крашением яиц.
Я не хочу сказать, что все остальные притворяются, что энтузиазм и восторженность — это плохо. И может быть, меня отталкивает от этого всего лишь моя нелюбовь к театральности, патологическое желание быть честным, неумение притворяться. Особенно сейчас, на Страстной.
Да, говорю я себе — я не трепещу и не волнуюсь, так как это подобало бы его ученикам, я не сокрушаюсь и не каюсь так, как об этом пишут в книжках и говорят в проповедях с амвона. У меня никогда не получалось плакать о своих грехах — в прямом смысле. Обливаться слезами. Ну, не умею я. Когда-то, конечно, глядя на других, я выжимала из себя что-то похожее. Но оно было такое же ненастоящее, как картонные слои моей жизни, оно было — похожее. Но не то.
Но может быть, просто не надо бояться этого? Не нужно прятаться? И просто честно до конца посмотреть на себя. Не прикрываясь красивыми словами, не причитая, как у нас любят: «Ах, искушение!» И увидеть пустоту, прикрытую кое-как картонными слоями. Папье-маше. Печальный клоун Пьеро.
Его, между тем, уже предали. А я — пью чай. Как совместить все это? Не пить чай? Не делать ничего? Дергать за ниточки картонного сердца, чтобы оно стучало, когда нужно? Я не хочу притворяться, не хочу казаться. И я остаюсь никем, потому что внутри — ничего, кроме чая.
Он собирает учеников, Тайная вечеря. Они тоже едят и пьют. Рядом с Ним — страдающим, боящимся, нахмуренным. И Он — тоже ест. Конечно, скажут мне все знающие люди — Он ест не просто так, он устанавливает Таинство Евхаристии. Но знали ли об этом его ученики? Те, которые ругались из-за места рядом с Ним, на которых Он сетовал за их бестолковость. Вряд ли. Они просто ели и пили рядом, они были с Ним, они, наверное, болтали о какой-то ерунде и боялись за себя. Но вряд ли они притворялись, изображая из себя Апостолов — тогда. Они стали ими потом.
Он молится, плачет о Чаше. А они спят. Ну каково? Он укоряет их. Не молчит — псевдосмиренно, поджимая губы, а обижается. Он — живой. Пока живой. Но и они — настоящие, не выдуманные. Такие же, как мы. Они не могут проснуться. И мы спим, потому что мы очень устали. Особенно к концу Поста.
Мы воспринимаем эту Неделю через призму уже сложившегося богословия, которое растолковывает нам и каждый Его шаг, и рассказывает о том, что мы должны чувствовать — когда ужас, когда печаль, когда радость. Интересно было бы прожить эту неделю так, как будто ты ничего этого не знаешь, полностью через себя пропустить и запечатлеть в сердце.
Но это невозможно, потому что за нашей спиной — двухтысячелетняя история — христианства, культуры, мысли. Так или иначе, мы соприкасаемся с тем, что было, через эту пелену. Словно бы ощупываем предметы через очень толстую ткань. Я не призываю отказаться от всего, не зову в протестантизм. Я просто хочу честно прожить эту неделю. Не то чтобы без богословия — нет, но без некоей наружной идеологии: иди туда, почувствуй то, скажи это, испеки куличи.
Я хочу разрушить стену — не отвергнуть историю и мысль, нет, разрушить стену, построенную мной самой же, при помощи наших верующих масс. Как пишет О. Седакова: «Идеология — это защитная стена человечества против непредвидимой и неподдающейся разуму реальности. Хорошо если бы она на самом деле от этого защищала! Но на самом деле это стена очень ненадежная, и потому идеологии постоянно приходится с кем-то и с чем-то воевать. Поэтому настроение идеологии — бдительность. Эта бдительность как правильное состояние идеологического человека достойна анализа. Идеологический человек всегда чувствует себя в осажденной крепости — и враг, который эту крепость осаждает и засылает в нее лазутчиков, видится необычайно могучим и коварным. Или же — он чувствует себя на идеологическом фронте. Что говорить, это, в самом деле, страшно — такая возможность, что весь наш мир может рухнуть, и мы окажемся „без всего“ и перед лицом совершенно другой реальности. Но это и есть вера в живого Бога, а не вера в веру и концепцию, которую предлагает идеология. И, как мне кажется, это ожидание Другого продолжается до последнего часа. Причем ожидание с любовью и надеждой: это ожидание Друга, а не Врага, он приходит разрушить не наши крепостные охранные стены, а нашу тюрьму». (http://religo.ru/columns/14 179)
Пятница, день распятия. Он умирает, а у нас не сотрясаются здания и не разверзается небо. И завеса в храме не раздирается надвое. У нас едут машины, бойко идет торговля, звонят мобильные телефоны и работает интернет. Мир прочно застрял в сетях функциональности и успешности. И мы вместе с ним. Как жить с этим? Если бы мы были до конца честны перед собой, мы не должны были бы пережить эту пятницу — Пятницу, когда умирал Тот, Кто любит нас по-настоящему, Кто носит нас на руках и не оставляет даже тогда, когда мы предаем себя сами. Но мы живем. И неплохо.
«Скажу снова: мы не успеем покаяться, мы не успеем изменить свою жизнь до того, как мы встретимся сегодня вечером и завтра, в эти наступающие дни, со Страстями Господними», — пишет митрополит Антоний Сурожский. И это правда. Человек иногда не меняется за всю жизнь.
Напряжение последних дней Страстной Седмицы заставляет нас лгать — мы понимаем, что должны быть рядом с Ним, умирать рядом с Ним, но этого не происходит. И мы искусственно раздуваем внутри себя огонек экзальтации. А если не врать?
Тогда мы полные банкроты. Все, что мы делаем — превращается в прах, вся наша жизнь — суета. Единицы проживают ее так, что им не стыдно за бесцельно прожитые годы. Мы и любить не умеем, и прощать не научились. Мы просто проживаем эту жизнь — день за днем.
Что же держит нас здесь? Привычка? Страх перед смертью? Страх загробного наказания? Ожидание?
Ожидание невозможного. Великая суббота. Он умер. Его нет. Я стою на опустевшей земле и не знаю, почему я живу. Ведь все кончилось. Или нет? Нет, еще нужно сделать кое-что. Попрощаться с Ним. Проводить, как должно. Отдать последнее целование. И я иду. Иду к тому месту, где Он похоронен. Где огромный камень закрывает вход. Иду уже давно. Почти сорок лет. И не знаю, сколько еще придётся идти. Я уже растеряла по пути ароматы и благовония. Иду с пустыми руками. Просто сказать: «Прости». И прикоснуться рукой к ледяному лбу. Сколько я еще буду идти, я не знаю. И кто мне отвалит камень — тоже.
Но почему-то — несмотря на абсурд и безнадежность — я продолжаю идти. И мне очень хочется услышать в конце: «Его нет здесь, Он воскрес!» Воскрес, несмотря на мою пустоту и никчемность, воскрес, несмотря на мою невзрачность и картонность. Воскрес — вопреки всей моей дурацкой жизни и смерти. Он воскрес не потому, что я постилась, нет. Он воскрес бы, даже если бы я не знала о Нем. Он не выдвигал мне никаких условий и не торговался со мной: «Если ты не будешь пить молока, то я воскресну и избавлю от смерти тебя». Он не пытался купить мою любовь, обещая блаженство после смерти. Он просто воскрес. И все. И это — единственное, из-за чего пока еще стоит жить.
