 |
| Вера-Эском | 05.04.2011 |
свет
Есть слова, которые отпечатываются в памяти надолго, если не навсегда.
«Могу совершенно уверенно сказать, что я видел в хосписе святых людей». Это отец Андрей Битюков сказал уже в середине нашего разговора, но до сих пор нарисованная им картина стоит перед глазами:
-…Никогда не забуду рабу Божию Ксению и буду вечно молиться о её упокоении, — рассказывает о. Андрей. — Когда она поступила в хоспис, у неё было за душой больше 10 абортов, и самое страшное, что только один — по медицинским показаниям. То, что составляет совокупность женских органов, было поражено опухолью, очень тяжёлой. Она была подавлена, но не спрашивала: «За что?» — то есть у неё не было никаких иллюзий. При этом она очень любила детей: у неё родилось трое и Ксения была им хорошей матерью. Но она оказалась женщиной плодовитой, и они не могли… Да, были, конечно, объективные причины, но ими она себя не оправдывала.
Первое, о чём она спросила на отделении: «Что я могу для себя сделать?» Наши женщины из сестричества ответили: «Ксения Ивановна, вы должны молиться. Это самое главное, чем вы себе можете помочь». Ей принесли молитвослов, акафист специально для женщин, которые совершили убийство во чреве. Она прочитывала за день весь патриархийный молитвослов «от и до»: утренние правила, вечерние, три канона, три акафиста, кафизмы и ещё вот этот акафист. И сколько я ни приходил к ним в палату, всегда видел: сидит такой «божий одуванчик» в кресле, на кончике носа очки — читает… И вот наступил момент, когда человек начал просто сиять. Она совершенно изменилась, стала тихой, всегда ровной; приходишь, а там словно фонарик светит, столько радости! И когда до неё дотрагиваешься (я помогал ей, ухаживал) — любовь, от неё исходящая, была почти осязаемой — это совершенно удивительное чувство.
Она практически не вставала, но всем как-то пыталась помочь, что-то сказать. Ведь в больших палатах хосписа атмосфера обычно тягостная. С одной стороны, хорошо, что люди могут пообщаться, но с другой — проявление болезней соседей по палате, а особенно если рядом кто-то умирает… И вот благодаря ей в их пятиместной палате установилась необыкновенная атмосфера. Так болезнь может человека украсить и переродить.
«Сам не лезь!»
Буквально на днях, 24 марта, отцу Андрею Битюкову исполнилось 33 года — как говорят, «возраст Христа». Уже восемь лет он окормляет различные медицинские учреждения Санкт-Петербурга, является настоятелем храма Св. мученицы Раисы при Медицинском университете им. акад. Павлова. На Васильевском острове Санкт-Петербурга он родился, здесь же, в Андреевском соборе, служит. (Интересно, что в Андреевском соборе, кроме настоятеля, ещё четверо священников, и все с медицинским образованием.) Начинал о. Андрей прислуживать в храме с 13 лет. Затем по совету нынешней монахини Анастасии, а прежде профессора-хирурга Н. Н. Артемьевой, получил медицинское образование. В 15 лет работал волонтёром в хосписе и, когда получил паспорт, устроился туда санитаром, совмещая работу с учёбой в медицинском училище. Сразу после училища пошёл на «Скорую помощь"…
- Ещё в хосписе, — рассказывает о. Андрей, — я увидел людей, которые прожили очень сложную жизнь и на пороге смерти многое переосмыслили, — по сравнению с ними я ощущал себя просто пушинкой, ведь у меня тогда ещё не было никакого жизненного опыта. Этот хоспис был первым в городе. Его организовал английский журналист Виктор Зорза, основатель хосписов в Англии. К нам приезжали медсёстры из Англии, рассказывали важные вещи — и практические, и психологические, — которые надо знать каждому человеку для общения с больными. Это было очень интересно. Работа с безнадёжными пациентами дала мне базу, которая серьёзно помогла, когда в 1996 году я поступил на «Скорую», как раз попав на закат бандитской эпохи. Огнестрелы, ножевые, отравления — всё это было, но постепенно, к концу 90-х, вызовы на разборки прекратились, зато один за другим начались вызовы по спасению наркоманов. Тогда-то я и подумал о том, чтобы поменять амплуа. И встал вопрос: куда? Либо идти в мединститут, либо… Вот тогда о. Василий Ермаков и благословил меня поступить в семинарию.
Корреспондент: Отец Василий был вашим духовником?
Отец Андрей: Да, и я ему очень благодарен: в конце концов именно он определил дальнейшее течение моей жизни. Мы с ним виделись нечасто, и батюшка всё время говорил: «Ты ко мне ходишь как на тренировку…» Так получилось, что он благословил мою раннюю женитьбу — мы с моей матушкой в 16 лет друг друга полюбили и о. Василий нас благословил через четыре года после знакомства вступить в брак. Всё было как-то сразу: и бракосочетание, и увольнение со «Скорой», и поступление в семинарию, и рождение сына… В общем, было непросто, но всё равно — очень хорошо. На третьем курсе ректор Духовной школы владыка Константин рукоположил меня во диакона. В следующем году я стал священником, и буквально сразу мне было дано послушание окормлять Санкт-Петербургский государственный медицинский университет имени академика И. П. Павлова.
Корр.: То есть медицинское служение возобновилось, но иначе…
Отец Андрей:Я, собственно, не стремился к этому, потому что отец Василий Ермаков мне сразу сказал: «Сам не лезь!» Действительно, молодыми священниками такая прыть овладевает, что надо «всё и срочно», — поэтому очень правильно он меня попридержал. Начал я служить каждую неделю в часовне на кафедре госпитальной хирургии, которая была открыта ведущим хирургом, профессором Н. Н. Артемьевой. Впоследствии удалось создать приход и освятить в 2008 году маленький храм во имя святой мученицы Раисы Александрийской в Институте детской гематологии и трансплантологии им. Раисы Горбачёвой. Такого центра в России больше нет. Он единственный, где осуществляют трансплантацию клеток костного мозга от неродственных доноров. Чаще всего это клеточки от доноров из Германии.
Смерть как таинство
Корр.: Наверно, надо пояснить, что гематология занимается лечением болезней крови, содержимым всей этой 100 000-километровой кровеносной системы, которая имеется в организме человека. И особенно тяжёлое заболевание — рак крови, или лейкоз…
Отец Андрей: Эта область онкологии — самая страшная. Своими физическими проявлениями, своим коварством. Потому что можно лечиться долго… и совершенно безуспешно. Наш замечательный доктор Борис Владимирович Афанасьев, профессор, директор Института детской гематологии и трансплантологии, как-то сказал, что самые несчастные люди на земле — это родственники больных лейкозом. Я сейчас это вижу, трагедий там много. Вот приехал из Пензенской епархии лечиться диакон о. Даниил. Заболел, ещё не будучи рукоположённым. Матушка вышла замуж за него, когда он был уже болен. Её отговаривали подруги: «Как ты можешь, это необдуманный шаг…» Но они поженились, он рукоположился и служил. Это тот самый случай, о котором я сказал: его очень хорошо лечили три года, были сданы все анализы, которые показали положительный результат лечения. Он вернулся домой, отслужил на Вход Господень в Иерусалим и почувствовал себя плохо. Снова были сделаны анализы, и оказалось, что болезнь вернулась. Всё, на что были потрачены силы, время, огромные средства, не дало результата. И после Пасхи у нас в больнице он умер. Я его облачал…
Корр.: В этом трагическом мире, где смерть всё время рядом, где трудно и родителям, и 
детям, живёт ли надежда?..
Отец Андрей: Лежала у нас мама с полугодовалым мальчиком. Мама эта состояла в браке со своим двоюродным братом: они с мужем понимали, что это недостойно, нельзя, но чувства оказались сильнее. В их близкородственном браке родилось двое детей здоровых, а в третий раз врачи поставили диагноз ребёнку: тяжёлый врождённый лейкоз. Буквально сразу он попал в больницу. Родители его быстро крестили, мы молились за него. Через полгода мальчик умер. Это был самый маленький православный христианин, которого мне доводилось отпевать. И прямо у гроба его мать мне сказала: «Батюшка, я теперь поняла, как мне надо дальше жить. Наверно, сейчас с мужем мы уже не расстанемся, но теперь я знаю, что существуют некоторые запреты, когда даже чувства должны уступать…» В этом человеке произошла внутренняя перемена, несмотря на такую потерю. В этом и есть надежда.
Корр.: Выходит, прав был поэт: «Сильны любовь и слава смертных дней, и красота сильна. Но смерть сильней…»
Отец Андрей: Говорят, что рождение — это таинство. Но когда у меня на руках умирали люди, я видел, что это всегда было таинство, какое-то торжество… нельзя сказать «красивое» — удивительное. Смерть совершается в присутствии Божием, и это очень ощущается.
Умирала 22-летняя девушка. У неё были сильные галлюцинации. Я её соборую, а она мне щиплет руку. Спрашиваю: «Что ты делаешь?» — «Мандарин чищу». Я попросил всех выйти и громко, внятно сказал ей: «Я сейчас буду тебя исповедовать!» И тут она пришла в себя, исповедовалась. Потом я прочитал разрешительную молитву, и она легла, как дитя: ручки так под щёчку сложила и заснула таким тихим-тихим сном. И через два часа умерла.
Другая девочка — она прямо у меня на руках умирала… Я спросил: «Катюша, а если бы ты сейчас стала здоровой, что бы ты хотела сделать?» И она сказала: «Я бы с вами в храм пошла». Это были её последние слова. И то, что Господь даёт мне это увидеть, — совершенно потрясающе.
Корр.:В чём смысл такого опыта?
Отец Андрей: Духовный опыт, наверно, складывается не только из молитвы, участия в жизни Церкви. Это и ситуации жизненные, в которых либо ты пытаешься вести себя как христианин, либо видишь, как другие ведут себя по-христиански. Как они встречают ту же самую смерть. Вот молишься каждый день о «христианския кончины живота нашего», а ты-то как к ней готов? У тебя на глазах люди уходят туда. Как они уходят? С чем? Для человека, который остаётся, для священника это очень важно понять…
Зачем священник в больнице?
Отец Андрей: Попробую ответить на этот вопрос просто. Например, в хирургии происходят ампутации; тяжело человеку в 40−50 лет лишиться ноги, а то и двух. Тут адаптация нужна колоссальная, чтобы мужчина, став калекой, не почувствовал себя ненужным. К сожалению, нередко у врачей нет времени поговорить с человеком. Я их понимаю: надо писать истории болезней, надо готовиться к конференциям, надо лечить и делать операции. В больницах есть штатные психологи, но тех единицы и могут они далеко не всё. Поэтому священник в больнице будет всегда. Даже просто из прагматических побуждений, потому что на него можно «скинуть» эту самую неприятную психологическую работу с пациентами. У меня опыт такой работы уже был — ещё когда в хосписе работал, я из петель людей вытаскивал и горсти таблеток из-под подушек доставал… И этим могли бы заняться как раз будущие пастыри. Я вообще считаю, что у нас в семинариях необходимо вводить медицинскую практику.
Корр.: До революции в семинариях она была…
Отец Андрей: Да, и на самом деле сумма базовых медицинских знаний никому ещё не повредила. У всех батюшек обычно много детей. Нужно уметь не пасовать в какой-то экстренный момент: подавился ребёнок, травма — всякое же бывает. Мужчина вообще должен быть готов к подобной ситуации. А то бывают случаи, когда священников приглашают в реанимацию и там в итоге помощь оказывается уже батюшке, который в обморок упал. Священническое служение — это не заседание в президиумах, не обожание бабушек на приходе. Это кровь, страдания, чужие слёзы. Вот это, собственно, суть служения и составляет. А остальное — чтоб расслабиться, «вдохнуть-выдохнуть», что называется.
Корр.: Как начинался ваш больничный храм на ул. Рентгена?
Отец Андрей: Возводился очередной корпус больницы, и мне подумалось: хорошо бы там построить храм. Потому что дети изолированы, они не могут никуда выходить, а ведь им храм, наверно, нужней всего. Но при этом сделать так, чтоб оставалась возможность доступа с улицы. Постепенно создался приход, появились люди, готовые помогать. Была задумка создать открытый иконостас на греческий манер. Чтобы прихожане видели, что происходит в алтаре. Для многих это новая веха в жизни, и их обращение к Богу должно быть таким — без завес, без покровов. И пришёл человек, который нам бесплатно сделал иконостас дубовый. Пришли люди, которые нам за совершенно смешные деньги написали иконы для него… Храм во имя св. мученицы Раисы (Ираиды) Александрийской был освящён 22 февраля 2008 года.
Помню такие моменты, чудесные… Есть среди прихожан Андреевского собора Андрей Михайлович Козлов — иконописец; он окончил Академию художеств и сейчас является крупным специалистом по русской храмовой живописи XII века. Я его попросил: «Напиши, пожалуйста, «Воскрешение сына Наинской вдовы», потому что это такой жизнеутверждающий сюжет». Он, как специалист, говорит: «Очень редкий сюжет, практически нигде не встречается». И написал. Эта фреска — она удивительная! — соединила классические традиции написания и в то же время — эмоцию, чувство. И тут он как-то случайно обмолвился, что в детстве перенёс лейкоз, чудом выжил. Теперь у меня есть серьёзный аргумент: когда несчастные мамы приходят молиться о детях, я им рассказываю, что на фреске изображено, и говорю: «Вот что может человек, переболевший лейкозом!»
Корр.: Кто, главным образом, посещает больничный храм? Бывают ли врачи?
Отец Андрей: Знаете, отслужив восемь лет, я уже ничему практически не удивляюсь — не сильно огорчаюсь и не сильно радуюсь. Потому что это всё происходит волнообразно, и эти волны сменяют одна другую. То в храме много людей, а потом какое-то время мы видим только прихожан из города, и вдруг опять появляется большое количество родителей с детьми… Как-то было сразу понятно, что в больницу я пришёл общаться не с врачами, занимая их время или устанавливая какие-то связи, а с пациентами, многим из которых такое общение жизненно необходимо. Врачи же, как и все люди, приходят в храм, когда им плохо. Поэтому ждать, что ко мне придёт весь личный состав сотрудников, я никогда себе не позволял. Знал, что этого не будет. У них своя работа, у меня — своя. Мы знаем, что в случае чего можем друг другу помочь. И это гораздо дороже.
Мечты о православной медицине
Корр.: Как вы считаете, будет ли та медицина, которая существует в России, по-простому говоря, православной? Будет ли она развиваться в синергии с духовной стороной жизни? Или останется такой, как сейчас, — сугубо материалистической?
Отец Андрей: У меня нет особых иллюзий в этом отношении, потому что идеологии у нас в стране нет. А раз её нет, то человеку очень трудно понять, в чём он должен меняться. Мне кажется, что, к сожалению, мединституты у нас сейчас выпускают менеджеров, а не врачей. Это не одно и то же. Плюсом коммунистической идеологии было то, что идеалы человека находились вне его материальных притязаний. Если человек шёл в мединститут, то он хотел стать врачом, собирался лечить людей, понимая, что на этом поприще у него может и не быть финансового благополучия. Когда человек шёл в пединститут, он понимал, что станет учителем, и соглашался с тем, что уровень его жизни не будет таким, как у завмага. Главное — то, что люди готовились к служению. Врач, священник, военный, учитель — это профессии, в которых человек мог реализовать евангельский призыв. Я не говорю, что все были такими. Но уверен, что люди действительно вдохновляются идеей помощи ближнему, даже не будучи верующими людьми. К счастью, русский человек так устроен, что ему одними материальными благами не удовлетвориться.
Корр.: В чём общность между хорошим врачом, скажем так, и хорошим священником?
Отец Андрей: Хороший врач, как и хороший священник, — это большая удача. Тот и другой сердце отдают и себя по-другому не мыслят — не отдыхают от служения. Они понимают: то, что их окружает — эти страдания, вот эти жаждущие исцеления, утешения, как в Евангелии, — они-то как раз и есть люди «мои», те, для которых я живу и существую.
В этом смысле меня многому научила Нина Николаевна Артемьева — дай Бог ей крепкого здоровья, — совершенно фантастический человек! Она сейчас монахиня. Конечно, она до сих пор консультирует, но уже меньше. Это был хирург потрясающей работоспособности; она оперировала, стоя у стола по 6−8 часов. Делала уникальные операции на поджелудочной железе. Работала так, что все стонали, потому что есть принцип «золотого часа» — в первый час после возникновения острой ситуации можно сделать очень многое, и она это время использовала: никто не спал на отделении — ни оперблок, ни лаборатория, никто! При этом она ещё всех угощала пирогами. А в воскресенье в 7 часов утра этот профессор с мировым именем приходила в наш Андреевский собор и одна драила его перед службой. А потом, помолившись на службе, шла в больницу и там наблюдала своих больных, которых она оперировала, чтоб в понедельник опять прийти к 9 утра и до позднего вечера там находиться. Это человек, который не умел делать добро наполовину.
«Делай это!»
Корр.: Невольно думаешь, что такие подвиги не в человеческих силах. Ясно: чтоб по семь часов непрерывно операции делать, нужны какие-то дополнительные силы Свыше. С другой стороны, я понимаю, что врачи обычно люди светские, не всегда благочестивой жизни. Насколько важно то, какие они сами, каков, так сказать, их «моральный облик»? Ведь если хороший священник всё же пытается соответствовать евангельскому идеалу, то хороший врач, мягко говоря, не всегда — часто он и пьяница, и прочее…
Отец Андрей: Видите ли, врач-то пьяницей становится именно потому, что очень уж затратное у него дело. И я думаю, что батюшки нередко заглядывают в горлышко потому же… Конечно, от врача требуется нравственность, но в первую очередь от него ожидают медицинской квалификации. Квалификация некоторыми врачами очень дорого продаётся, а кто-то готов отдавать себя безвозмездно. И это, наверное, главное — само вот это намерение.
Корр.: Может быть, не случайно у православных святых целителей подчёркивается характер их служения — «безмездный»?
Отец Андрей: Апостол Павел же говорит, что мы «носим сокровище сие в скудельных сосудах»; горшок-то может быть очень грязный. Мне кажется, что врач сродни дирижёру: он вдохновляется — и должен увлечь своим потенциалом других людей. Это, к сожалению, сейчас уходит — отношение к лечебному процессу, как к музыке. Особенно это ощущалось на вызовах (я старых реанимационных медсестёр расспрашивал), когда мы вместе с доктором слаженно «накидывались» на умирающего больного — в четыре руки, потому что сделать-то надо очень быстро немногое — оживить человека. Чувство, которое тебя в этот момент охватывает, — вдохновение в его наивысшей точке — приносит тебе наслаждение; это и есть — творчество. Ну, а потом, бывает, врач хочет выпить…
Здесь очень важный момент: когда человеку предстоит сделать какое-то добро, он невольно задаётся вопросом: «А не потрачусь ли я очень сильно?» То есть нам нередко кажется, что доброе дело — затратно: отнимает время, силы, средства. И мы за такими расчётами упускаем саму возможность. А что нам говорит апостол Иаков? — «Ведущему добро творити и не творящему, грех ему есть». Человек, упустивший эту возможность, согрешил. Важно почувствовать (у меня это было как-то), что, когда человек делает добро, он приобретает очень-очень много. И это вдохновение в нём остаётся. Митрополит Антоний Сурожский, размышляя о том, что значит любить самого себя, как раз и говорит об этом моменте жертвенного вдохновения, он говорит, что именно такого себя надо любить. Именно этот момент вдохновения — момент наивысшей реализации Божьего замысла о человеке. Таким должен быть человек всегда. И когда опять перед тобой встанет возможность что-то сделать, надо об этом вспомнить, чтоб почерпнуть силы на другие дела.
Корр.: Господь даёт это только для служения ближним или ещё и как дар самому человеку?
Отец Андрей: А ведь остаётся, знаете! Остаётся радость, рефлексия определённая, и ты понимаешь, что раз человеку хорошо — и тебе хорошо. Уже ты как-то наполнен этой радостью, ею живёшь.
Вот приходит батюшка домой. Понятно, что там дети, а ты за целый день наверняка устал. И можно на всех наорать, чтоб тебе никто не мешал, уйти и завалиться на диван, потому что ты же людям помогал, вымотался… А можно, подходя к двери, остановиться: «Там, за дверью, мои ближние, их много, они все очень шумные, и тебя они сейчас будут доставать весь вечер, пока не улягутся спать, но ведь они тоже имеют право на твоё сердце, на твою любовь! Поэтому соберись-ка ты, друг, в кучку — это не так долго, и дай им то, что у тебя осталось, что ты сегодня собрал. Ты ж молился, совершал таинства, общался с людьми. Тебе, наверно, удалось кому-то что-то хорошее сделать. То есть ты что-то получил. Ну так отдай им! Не береги!»
Корр.: А можно научить, заставить себя отдавать? Даже если нет такого воспитания с самого детства, даже если не чувствуешь призыва Свыше?
Отец Андрей: По-разному бывает. Ведь эгоистами редко рождаются, думаю, они всё-таки формируются под воздействием многих факторов. Когда я говорю проповеди, то пытаюсь до человека донести эту очень важную мысль — что надо почувствовать вкус к деланию добра.
Корр.: Главное — сделать шаг, начать творить добро?
Отец Андрей: Об этом говорит Амвросий Оптинский: даже если ты не хочешь, то сделай через силу. Внутри у нас живёт упрямый ребёнок. Он понимает, что неправ, но никогда не согласится: набычится и будет твердить своё. Потому что проигрыш уж больно горек. Нужно переступить через это, тогда поймёшь: «Ты упирался, а смотри, как хорошо!» И постепенно происходит так, что человек уже сам хочет делать добро. А бывает, даже такую епитимью приходится накладывать: переводи старушек через дорогу, просто подавай руку дамам, выходя из троллейбуса, спускай коляски с эскалатора. Увидишь — и набрасывайся на эту мамку, хватай у неё коляску, неси! Пусть она говорит, что ей не надо; донёс — и уйди, не жди «спасибо». Делай это!
Корр.: А результат вы знаете? Есть в этом толк?
Отец Андрей: Да, смотрю — человек улыбается, ходит такой довольный. Православие ведь — это религия радости. Важно, чтоб человек ощутил эту радость в себе.
Беседовал Игорь ИВАНОВ
