Смиреннословие

Великим постом все православные испрашивают себе от Бога целомудрия и смиренномудрия. Эти древние и необычные слова подсказывают нам: недостаточно быть просто мудрым человеком, бывают ведь и злые гении… Нам нужно что-то иное. Говоря евангельским языком — сочетание змеиной мудрости и голубиной простоты, а говоря языком святоотеческим — смиренномудрие. Но эта статья написана вовсе не в похвалу смиренномудрию, которого нам всем — абсолютно всем, даже мудрейшим и смиреннейшим! — не хватает, раз мы так неотступно просим о нем Бога. Она — о смиреннословии, о том, что только рядится в одежды смиренномудрия и потому мешает его приобрести.

Мне уже доводилось писать о такой увертке, которую можно назвать «я плохой, а мы хорошие»: человек охотно признает себя великим грешником, но при этом он говорит о себе как о члене некоей праведной и безупречной группы людей. Он принадлежит к истинной Церкви, к народу-богоносцу, к правильной партии… да неважно, к кому и к чему. Важно, что это позволяет ему снова стать хорошим в своих глазах и в глазах окружающих: пусть сам он никчемен, но как член этой самой партии (а при таком подходе и Церковь, по сути, становится партией) он обладает высшей правотой и чистотой. И значит, получает право поучать и обличать других.

Но это не единственная западня, которую предлагает нам хитрейший змей (именно так описывает искусителя книга Бытия в рассказе о грехопадении Адама и Евы). Еще одна его уловка состоит в том, чтобы направить наши усилия на стяжание величайшей добродетели, смирения… но с одной только поправкой: не смиренномудрие, а смиреннословие. Не мыслить, а говорить, и даже более того: не быть, а казаться смиренным.

Есть церковный анекдот про двух бабушек, поругавшихся в очередь на исповедь. Одна из них, внезапно осознав, как всё это выглядит, говорит другой с тонной яда в голосе: «Ну, спаси вас Господи!» А другая, разгоряченная ссорой, тут же отвечает на смиреннословном языке с еще большей порцией яда: «Нет, это вас спаси Господи!» Слова вроде как все правильные, но такой обмен репликами выглядит ничуть не смиреннее и не мудрее, чем знаменитое детское присловье: «дурак! — сама дура!» Обе бабушки прекрасно помнят, что положено молиться за своих врагов, и спешат занять правильную позицию: вот видите, как она меня обидела, как мне нагрубила, а я молюсь за нее! Да так, чтобы все видели и слышали, разумеется. И чтобы оценили.

Сколько раз приходилось видеть такое… Нахамил ближнему человек — и тут же крестится, повторяя скороговоркой «прости-господи». Именно так, с маленькой буквы и слитно и стоит писать подобные выражения, потому что не слышно в этом подлинного молитвенного обращения, имя Божие звучит чуть ли не как разрешение на хамство: я ведь сразу же покаялся! А еще лучше объяснить всё это своими аскетическими подвигами: «первая седмица поста, всех порвать готов!» (реальные слова одного человека). Дескать, я так строго пощусь, такие страдания от этого испытываю, что вы уж не ожидайте от меня никакого сочувствия, да просто минимальной вежливости — я выше всего этого!

Не в том даже беда, что человек хамит и не извиняется, а сам себе находит веские «духовные» оправдания, а в том, что такое смиреннословие несовместимо с подлинным смиренномудрием. Глядя на подлинно смиренного человека (наверное, всем нам приходилось встречать таких в жизни), просто не замечаешь, что там у него, как строго он постится, за кого он молится и вообще на кого раздражается. Зато ты можешь быть твердо уверен в том, что он всегда сделает тебе шаг навстречу, если только ты попросишь его об этом, и никогда, ни за что не станет повторять последнюю букву алфавита: «я, я, я».

«…пришедый грешныя спасти, от нихже первый есмь аз» — меня, как и многих, долго смущали эти слова молитвы перед причастием. Ну не могу я всерьез говорить, что нагрешил сильнее Гитлера или какого-нибудь другого маньяка-убийцы… Вот у них действительно были грехи чудовищные, кровь в жилах стынет — у меня в основном мелкие грешки, хоть и не менее от того противные. Что же, насильно загонять себя в некий шаблон, считать свои повседневные падения чем-то вроде развязывания Второй мировой войны и носиться с ними повсюду: «я такой великий грешник, я ужасно плохой, я, я, я»? Смиреннословие предполагает именно такое поведение.

Я теперь понимаю эти слова перед Чашей так: Христос пришел спасти грешников, и когда он обращается к нам с призывом приступить к Чаше во оставление наших грехов, мне не на кого оглядываться: дескать, я, конечно, грешен, но зато вот он или она… Нет, я грешен, это за меня взошел Он на крест. Я первый в этой очереди, и точка. Что там и как с Гитлером — меня не касается, я говорю о себе, и говорю Ему, а не средствам массовой информации, пусть в рамках одного отдельно взятого прихода. Мы ведь утверждаем, что ищем в Церкви спасения, и Библия даже добавляет такой образ — «как из огня». Когда человек спасается от пожара, он не думает, ровно ли повязан галстук и как выглядит его прическа — бежит, в чем есть, да и окружающие не ждут от него безупречного внешнего вида, лишь бы успеть спасти от гибели самое дорогое.

Смиреннословие, напротив — это сплошная забота о подобающем внешнем виде. Казалось бы, ну не так уж это и страшно, в конце концов, если человек хочет выглядеть подобающим образом. Но беда в том, что нас сразу на всё не хватает. И вот человек, в котором, на самом деле, бурлят самые обычные страсти, а точнее страстишки, напускает на себя вид умудренного старца, который давно с ними распрпостился — и отныне почти все его силы уходят на поддержание этого прекрасного образа, а вовсе не на достижение подлинного бесстрастия. Сил-то у нас не так много, особенно если поститься всерьез… И вот «житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею», тащит в своих волнах человека, а ему и выплывать-то некогда: он делает вид, что не касается его это море, что уже сидит он на берегу в тишине и безопасности.

Мы несовершенны, мы слабы и глупы, но Бог может преобразить нас. Надо Его только попросить, а для того — признать свою слабость и глупость, попросить о даровании смиренномудрия. А вот если говорить Ему, а прежде того окружающим, что всё уже состоялось, что нет ни в чем недостачи — тогда и дать Он ничего не сможет, просто потому, что место окажется занятым. Вместо смиренномудрия — смиреннословие.

А прощать по-настоящему действительно трудно. Меня поразил в свое время рассказ владыки Антония Сурожского о том, как он в юности не мог простить проступок какого-то своего товарища. Казалось бы, у него была такая прекрасная возможность сказать кучу всяких благочестивых слов, всяких «это-вас-спаси-господи"… но в сердце он не ощущал прощения. Тогда он рассказал об этом своему духовнику. И духовник посоветовал быть честным перед Богом — а это, в частности, означало, что когда он будет читать в следующий раз молитву Господню, он должен пропустить слова «и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», раз на самом деле он не прощает своему должнику. Заметим, что духовник не отлучил его от причастия, не велел ему сделать какое-то громкое заявление… Он просто предложил ему быть честным перед Богом, оставив все подробности на его совести.

Вечером юноша Андрей — будущий владыка Антоний — стал читать молитвы, и споткнулся на этих словах о прощении. Совесть не позволяла ему произнести их по привычке, что называется, «оттарабанить положенное». И ему пришлось, да, буквально пришлось прервать молитву, побеседовать со своим сердцем… и простить обидчика, чтобы можно было двигаться дальше. Наедине с Богом и своей совестью так обучался смиренномудрию один из самых мудрых и смиренных людей, какие только жили в этом мире.

В конце такой статьи положена мораль, но нужна ли она сейчас? Если я скажу нечто очень назидательное и правильное, не будет ли это очередным приступом смиреннословия с моей стороны? Даже если я просто процитирую слова великопостной молитвы Святого Ефрема Сирина, не стоит делать этого на публику. Поэтому, дорогой читатель, пусть каждый делает выводы сам, наедине с Богом и своей совестью.

http://www.ioannp.ru/publications/839 824