 |
| Татьянин день | Протоиерей Александр Шастин | 23.03.2011 |
Благочинный Галичского округа Костромской епархии протоиерей Александр Шастин — сын священника и брат священника. 
Его детство проходило в деревне Словинка Костромской области и в самой Костроме, в советской школе, где он единственный в классе не вступил в пионеры, и в храме, где приходилось быть даже маляром и кровельщиком.
— Отец Александр, вы коренной житель Костромской области?
— Родился я в Костроме, и родители мои — коренные костромичи. Я родился в 1959 году, то есть в застойные времена. Воинствующего атеизма с арестами уже, можно сказать, не было, но, тем не менее, конечно, много приходилось отстаивать. В большей степени, конечно, не мне самому, а моим родителям.
Я считаю, что я счастливый человек: меня воспитывали мои бабушки. Бабушка Анна Васильевна, папина мама, родилась в 1903 году. Я застал то умудренное опытом поколение людей, которые родились до революции, которые получили воспитание тогда. Хотя они были крестьянского происхождения, они восприняли то благочестие, которое было в России. К сожалению, детям боялись рассказывать о прошлом, боялись высказывать своё мнение относительно власти, потому что ребенок мог совершенно искренне передать кому-то.
Допустим, староста предыдущего прихода рассказывал такой случай. Когда в первом классе им рассказывали о Ленине, то один мальчишка сказал: «А чего вы рассказываете нам? Ленин — это враг народа!» Это не просто фраза! Сейчас это может показаться чем-то забавным. Учительница сразу же встала перед вопросом: рисковать собой, чтобы спасти семью этого школьника, либо предать и его родителей, и родственников. Та учительница нашла в себе мужество прилюдно физически наказать этого ребенка и попросить всех остальных первоклассников, чтобы ни в коем случае никому не рассказывали. (А ведь что такое целый класс первоклассников? Поручиться за то, что не расскажет именно тот, у кого родители могли донести, — это был очень большой риск). Она вызвала родителей, конечно, и предупредила, чтобы больше этого не было, но практически эта учительница совершила подвиг, защитив целую семью людей, которые говорили что-то при ребенке. Это были сталинские довоенные времена, то есть это было небезопасно.
Поэтому при нас не выскакивали мнений об этом. Разве что иногда проскакивало. Я помню, был какой-то юбилей Брежнева, и бабушка с иронией сказала: «Ну вот, юбилей царю-то нашему!» Я учился тогда в первом или во втором классе и по-детски сказал: «Он не царь, он же генеральный секретарь!» На что она, посмеявшись и похлопав меня по плечу, сказала: «Да это вам говорят, что он не царь! А кто они? Они власть у царя нашего отобрали!» Она не побоялась это сказать, и я после этого стал об этом думать.
Было нетрудно на всех занятиях узнавать, что действительно, революция была не для того, чтобы принести народу какое-то счастье, а для того, чтобы отобрать и захватить власть. То есть проскальзывало немножко, а в основном боялись говорить, но иногда были воспоминания о прекрасной, замечательной жизни времен их молодости.
Допустим, бабушка всегда говорила, что грустно смотреть, как сейчас молодежь и хочет веселиться, но не умеет праздновать. Ну что это за праздник? Одни сидят за столиками, другие работают: пляшут и поют. И у этих работа, и эти сидят без движения! Разве так праздники праздновали? Все участвовали, все пели, все играли, все умели и плясать, и петь. Поэтому она с грустью говорила, что у молодежи потребность есть, а традиции праздников утрачены. Рассказывала, как гуляли раньше. Она была родом из деревни Дровинки под Костромой, там же родились и её родители, а в трудную молодость она уже переезжает в Кострому, спасаясь от бедности и нищеты, и там уже рождается мой отец. И вспоминая свою молодость, она говорила: «Ведь когда незнакомый человек приходил в деревню, его всегда встречали с радостью!» Даже в революционные времена каждому оказывался традиционный почет, уважение, приветствие. Потом это утратилось. Утратилось не потому, что люди перестали такими быть, а потому что пришедшие стали разными. Опасными.
— Вы изначально предполагали поступать в семинарию?
— Нет, я поступил в семинарию в двадцать восемь лет, уже будучи женатым, у меня уже было двое детей.
— А до того работали кем?
— Армия, а потом работал в основном по строительству. Когда уходил в семинарию, думал, что все мои специальности прекращаются. А практически так всё и осталось: и прораб, и снабженец, и инженер, и так далее. Всё приходится уметь, поэтому слава Богу, что школу прошел. Я могу сказать, что я в этом отношении был рукоположен согласно канону: согласно правилам рукополагать можно в тридцать лет, не раньше. Я всего на один месяц опередил.
— Это была диаконская хиротония?
— Нет, и священническая. Было так: меня на Благовещение посвятили в диаконы, а двадцать третьего июня — в священники. И на следующее воскресение я уже служил на сельском приходе.
— То есть священнического сорокоуста в соборе не было?
— К сожалению, не было. Просился я тогда, чтобы послужить хоть сколько-нибудь, попрактиковаться: ведь трудно, тяжело. Тогда поехал мне помогать на первую службу еще один священник.
— Как Вы поступали в семинарию? У Вас на тот момент светского высшего образования не было?
— Нет, не было. Тоже моя ошибка! Тогда человек, не будучи партийным, не мог занимать руководящие должности даже на предприятии. Поэтому смысла в высшем образовании мы не видели. Предположить, что наступят другие времена, было очень сложно. У нас такое было мировоззрение: гонения будут усиливаться, постепенно будет меньше и меньше верующих, и таким образом вера иссякнет в людях, и будет Второе Пришествие. Как потом оказалось, высшее образование не помешало бы. Хотя как сложилось — так и сложилось, слава Богу.
— Но по крайней мере, такой проблемы, чтобы у Вас семинарию закрывало высшее образование, не было.
— Нет, когда я учился в семинарии, у нас немало ребят было с высшим образованием. Правда, они сетовали немножечко, что советское светское высшее образование немножечко мешало. Им некоторые вещи, которые мы просто воспринимали, давались сложнее.
Так как я был сын священника и брат священника (отец Виталий уже закончил семинарию), когда я надумал поступать в семинарию, за мной, конечно, очень следили. На каждое время экзаменов меня вызывали повесткой в военкомат и забирали на переподготовку. Практически даже не забирали, а убеждались, что я не поступаю, и тем не менее, вызывали каждый год. А в тот год, когда я поступал, в Московской семинарии при реставрации был пожар, нанёс очень большой ущерб, и в связи с этим экзамены в Московскую семинарию отсрочили. А в Петербуржской семинарии они были в обычное врмя. И я поехал туда. Когда повестка пришла из военкомата, я уже сдавал экзамены в Петербурге.
Когда я приехал, нужно было выписываться. Я сам не пошел, потому что могли просто из злобы забрать. Пошла моя матушка. Её, конечно, там всячески запугали, но меня выписали, и я прописался в семинарии. Помню, когда мы поступали, в семинарии был Гена Морозов, абитуриент из Чернигова. Он тоже поступил, и когда говорили, что через военкомат забирают, он как-то посмеялся: «Ну что вы сочиняете! Уж тоже тут страхов навеваете таких!» Он поступил. Все приехали на учебу — он не приехал. Присылают извещение в семинарию с просьбой, чтобы его сохранили, потому что его забрали на переподготовку. Он приехал только через полтора месяца, но его приняли, зная уже такой приём наших властей. Ему очень сложно было догонять программу, мы тут все старались помочь ему, все предметы объясняли в свободное время, чтобы он вошел в ритм. Семинарская программа очень насыщенная, тем более что она была сокращена до четырех лет, старались очень много дать, поэтому ему, пропустившему самые азы по всем предметам, было очень, конечно, тяжело.
— Учебников ведь тогда толком не было? Это была диктовка и конспекты?
— Нет, Петербургская библиотека была роскошная! У нас, помню, если посмотреть со стороны, была такая странность: когда заканчивался обед, после молитвы семинаристы бегом наперегонки убегали из столовой. Все бежали в библиотеку занимать книги. Потому что вне семинарии у нас не было духовной литературы. Мы до поступления в семинарию, если где какую-то книгу доставали, нанимали машинистку печатать, и шесть экземпляров печатали! У меня до сих пор сохраняются эти печатные книги. Потом жребий кидали, кому какой экземпляр: первый четкий, а последний, шестой, — едва разберёшь.
Духовная литература была очень редкой, поэтому, учась в семинарии, мы старались сидеть в библиотеке. Всё было забито, книги нарасхват, но библиотека была, конечно, роскошная. Я, помню, начал толкование на Священное Писание переписывать в общую тетрадь, такое было рвение: придёшь на приход священником, надо будет где-то брать. Но когда я учился в семинарии, как первый подарок нам подарили двенадцать томов (он в трехтомнике вышел) Толковой Библии Лопухина. Это был настолько ценный для нас подарок! Когда ректор сказал, что будет такая вероятность, мы все скептически к этому отнеслись. А когда вручали, это было, конечно, такое торжество!
— Давайте вернёмся немного. Вы говорите, что пионером, октябрёнком не были, а как это удавалось? Это же вне системы человек оказывался.
— Это, конечно, заслуга стойкости нашего отца. Я помню такой случай, когда принимали в октябрята. Мой отец тогда ещё не был священником, кстати, он поступал в семинарию, когда я был, по-моему, во втором классе. Родители уже нас предупреждали, и я сказал, что я не буду вступать в октябрята. Все ушли на церемонию, вступать в октябрята, а меня оставили в классе. Вдруг приходит учительница и говорит: «Сейчас приходил твой отец и сказал, чтобы ты вступал в октябрята».
Я до сих пор запомнил своё рассуждение! Для меня это было совершенно неожиданно. Ну, отец сказал — надо идти, и я пошел. Иду по коридору и думаю: «Раз отец сказал, что надо в октябрята вступать, значит Бога нет, а этого не может быть!» Детское рассуждение такое. И вернулся в класс, не пошел, не уступил, Господь сохранил. Иду домой, думаю: «Если папа сказал, то сейчас меня, наверное, ругать будут». Пришел, рассказал. «Кто тебе сказал?» «Вот так и так, учительница сказала». Он ходил разбираться с этим делом.
— Он, естественно, не ходил в школу вообще в тот день?
— Да, просто учительница обманула. У меня, конечно, сработала такая неправильная реакция: раз учительница врёт, я потерял к ней всякое уважение и по-мальчишески дразнил её. В общем, поведение у меня было не очень. Старшего брата, допустим, учительница заставила скрутить, и нацепили ему звездочку на грудь. Он её снял и бросил ей на стол. А пугали ведь как: если дети не будут вступать в октябрята, то мы в школу не возьмем. А отец наоборот говорил: «Если только запретите моим детям носить крест и будете принуждать вступать в октябрята, мои дети в школу больше не пойдут!» Это для них тоже было страшно.
— А как ребята в классе относились к вашей вере?
— Учителя пеняли, а в классе с ребятами у нас никаких проблем не было. Я встречался с сыном священника из какой-то южноамериканской страны, не помню точно. Из Боливии или другой страны. Он говорил, что им гораздо было труднее. Он был православный один в школе, а остальные были других вер. И к нему сверстники относились как к некоему изгою.
— А на пионерские праздники Вы ходили? На первое мая, демонстрации какие-нибудь?
— Нет, я на первомайскую демонстрацию ни разу не ходил, при этом меня тоже взяли на заметку. Не ходили мы собирать металлолом на воскресники, которые были в Пасху. Нам всячески угрожали. Один раз меня предупредили: «Если только на первомайскую не придешь, будут разбираться с твоими родителями». Я пришел, постоял, меня отметили, что я здесь, колонны пошли, и я сразу убежал.
Первый раз я был на первомайской демонстрации совершенно случайно, будучи семинаристом. Когда я ехал из семинарии, достал билеты только до Ярославля, а от Ярославля тоже билетов на поезд не было. Было первое мая — так совпало. Мы ехали после Пасхальной службы на Пасхальные каникулы по домам. И мне сказали, что можно уехать только речным транспортом. Нужно было идти в центр. И вот в центр шли все первомайские колонны — и я с чемоданами шел параллельно демонстрации и думал: «Надо же! Ведь за всю жизнь ни разу на демонстрации не был, а тут — семинарист — иду!» Конечно, не как участник.
— Одноклассники задавали Вам вопросы, почему Вы живёте по-другому? Почему не октябрёнок?
— Задавали, задавали, да.
— А как Вы объясняли это?
— Они знали, что я сын священника. Естественно, друзья бывали у меня дома. Сверстники любили у нас бывать. У нас была Библия с иллюстрациями и были два журнала: дореволюционные подшивки «Родины» и «Нивы». Замечательно иллюстрированные. Вот придут к нам, как будто что-то надо, а потом: «Ну покажи. книжку!» Начнём рассказывать, смотреть.
Мы не скрывали, естественно, что каждое воскресение мы в церковь ходили. Просто нас знали как людей верующих, город всё-таки достаточно небольшой. Вопросов особых не было.
— И сверстники считали это нормальным, раз сын священника, то не октябренок?
— Некоторый спор, я помню, был однажды у меня с одноклассниками. Они купили специально атеистическую книгу, Библию, и у нас был диспут. Там настолько примитивно было все написано! Я помню один вопрос: в Библии написано, что у Адама было изъято ребро, а наука-то доказала, что ребер одинаково что у мужчины, что у женщины. Ну, естественный ответ: если у тебя руки не станет, то дети у тебя что — без руки будут рождаться?
Что обнаружилось — всё-таки многие были верующими. Со мной сомнениями не делились, но это выражалось в том, что к нам относились не враждебно. Мы не всегда, может быть, правильно себя вели по детству, не всегда по-христиански. Естественно, бывали драки и все прочее, были и нападки. Папа всегда утешал. Особенно если мальчишки начали и дракой закончилось, девчонки идут и начинают дразнить: попёнок! Помню, папа спросил: «Что с тобой?» «Вот, девчонки!..» «Так, а что ты расстроился? Ты же за Христа пострадал! Ты в следующий раз встретишься — и поздоровайся с ними. Ты просто пройди и поздоровайся!» Я помню, на следующий день набрался терпения, а насколько это тяжело мальчишке! И я поздоровался с ними. Одна покраснела, наверное, от темени до пят, насколько ей было неудобно после того, как я поздоровался. И все, больше никогда не было. Господь как-то покрывал милостью Своей.
Вроде бы с одной стороны трудности были, но небольшие. При этом надо сказать, что многие падали от этих трудностей. Есть примеры наших сверстников, детей священников, которые стали относиться к родителям враждебно, вплоть до отречения у некоторых дошло.
Что являлось основой веры? Нам в школе говорили что-то, а отец нам все разъяснял, всегда с нами беседовал. И у нас была возможность сравнивать. Мы очень часто слушали разговоры, когда приходили взрослые люди и пытались оспорить, осудить папу. Он всегда с любовью вступал в любые споры, никогда не гневался на них, не ругался и достаточно легко всех их оспаривал. Это происходило на наших глазах, это было, конечно, очень для нас значимо.
— А что это за люди приходили и зачем? Просто сами по себе энтузиасты?
— Не то чтобы специально. Допустим, соседи, в гости кто-то приходил из родни, причем папа их всё время провоцировал на спор. Спровоцирует — и начинается диспут. Потому что это тоже была своеобразная проповедь.
Мы очень любили ездить в Троице-Сергиеву лавру, в Елоховский собор в Москве. В Елоховском соборе мы всегда стояли со своими сверстниками и молились. Это было очень значимо, особенно в таком возрасте: десять-двенадцать лет, отрочество. Помолиться со своими сверстниками в Костроме было невозможно, а там, в Москве всё-таки молодежь верующая всегда была.
У нас было очень сложно. Мы ходили за раннюю службу, потому что позже неоднократно дружинники ходили, и если дети есть, выводили из храма, стыдили, угрожали, чтоб больше не ходили, отсылали. В Москве, очевидно, боялись таких действий на глазах у иностранцев. Это мог быть скандал международный. Наши же города закрытые были, иностранцев у нас не было, поэтому делали, что хотели. Это, конечно, были уже застойные времена, мы не захватили уже, слава Богу, воинствующего атеизма.
Был такой момент: мы учились в школе, в первом-втором классе, а из четвертого класса прислали «старшеклассниц». Девочки пришли отрядом обличать папу и сказали: «Вы неправильно воспитываете своих детей!» Папа ответил просто: «Девочка, ты знаешь, сколько на кастрюлю каши нужно соли положить?» Она говорит: «Нет.» «Ну ты сходи сначала, узнай, а потом придёшь меня учить». И они развернулись и пошли. Их посылали с таким заданием — перевоспитывать родителей. Вообще мы относились к детям из «неблагополучной семьи». К таким семьям относились алкоголики и священники.
— Учительница тоже должна была домой приходить, проверять, как воспитывают?
— Да.
— И приходила?
— Не знаю, формально может быть что-то было, но я не помню такого. Понимали, в чем неблагополучие, естественно, и отличали от семей алкоголиков, но числились мы как «неблагополучные»: не октябрята, не пионеры и так далее. Когда мой сын пошел в школу, ещё октябрята были. Мы, конечно, сразу же сказали, что наш сын не будет вступать в октябрята. Учительница была православная. Я ещё не был священником. Они сказали: «Когда в праздники вам на службу надо будет, так вы говорите, мы отпустим!» Уже так было. Старшему-то брату ещё немножечко пришлось повоевать, отстаивая. Когда Максим, мой крестник, старшего брата сын, в садик ходил, отцу Виталию сделали замечание: «Почему у Вашего сына крестик?» «А почему не должно быть?» «А он играет им!» «А Вы говорите, чтоб не играл». «А Вы знаете, ведь он оказывает влияние на детей! Мы детям-то говорим, что Бога нет, а они отвечают: «Это у вас нет, а у Максима есть!» Но тогда уже было проще.
— А Вы крестик носили, когда в школе были?
— Да, естественно. У нас был аргумент, что октябренок не должен носить крестик, а мы без креста ходить не можем! Это было наше знамя, которое нам позволяло говорить.
— Как Вы познакомились с матушкой?
— Ну, в общем-то познакомиться с верующей девушкой было сложно. У нас было обычное знакомство. Мы познакомились, когда я в школе учился, ещё до армии. Мы уже вместе начали в храм ходить. У неё были верующие бабушки, и с детства она была воспитана в вере, она причащалась, исповедовалась в детстве, а потом это ей запретили, отвели. Но ей это было достаточно близко.
Она человеком была активным: студентка, комсомолка и просто красавица! Поэтому она была в том числе и секретарем комсомольской организации. Как в фильме «Кавказская пленница» говорится: «А в соседнем районе члена партии украли!» А я всегда говорил: «А я женился на секретаре комсомольской организации!» Конечно, когда узнали, что она со мной дружит, её вызывали в комсомольскую организацию, пугали, говорили, что я её буду заставлять на коленях всю ночь стоять, истязать буду. Но она все-таки в верующей среде жила, для неё это было понятно. Она мне об этих проработках рассказала уже после того, как вышла замуж.
Когда мы только подали документы на регистрацию брака, её сразу же уволили с работы. Она тогда сказала: «Я просто решила перейти.» Хотя работала она медсестрой в первой городской больнице, не какая-то великая должность, тем не менее, для неё это тоже был своеобразный подвиг.
Потом, когда я пришел из армии, мы уже вместе ходили на службы. Её родная тетя постоянно была на службе, то есть моя матушка из такой среды, хотя по-своему была уже человеком светским: комсомольская организация, передовой комсомолец. Они просто брали человека с положительными качествами, а там — ну комсомол и комсомол, молодежная организация и всё. Когда спрашивали нас: «А почему вы не вступаете в комсомол?», мы-то знали, почему. Сами не читали, но родители нам говорили: потому что там, где ты расписываешься, есть указание, что каждый комсомолец должен быть атеистом. «А я атеистом быть не могу и расписаться в этом не могу, поэтому я не могу вступить в вашу организацию». Причем, когда сверстники задавали вопрос: «Ну и что, что верующие, а что вы в комсомол-то не вступаете?», мы объясняли и они удивлялись! Никто об этом не знал. Они не читали то, что подписывали. То есть практически они подписывали отречение от Христа, но это проходило без участия их сознания.
А когда меня рукоположили, мы уже вместе долго прожили, у нас уже дети были, там-то вообще никаких вопросов не было. Матушка работала старшей медсестрой в детском садике, я учился в семинарии. Заведующая была в отпуске и она оставалась за заведующую. И к ней пришла разнарядка провести работу в связи с таким чрезвычайным происшествием: её сотрудница покрестила в церкви ребенка. А я ей говорю: «Ну чего ж ты? Тебе было дано конкретное послушание: провести работу. Не написано же, какую работу! Ну, ты бы и просветила её и рассказала бы, что такое крещение, всё-таки жена семинариста!»
Когда я работал на производстве, в строительном отделе комбината Ленина, приходят ко мне: «Вас вызывает руководитель партийной организации». Я говорю: «Я партийным не был никогда. Нужно — пусть придут». «Ну уж сходите, пожалуйста, потому что просят», — уже в виде просьбы. «Ну хорошо, схожу». Он сразу же говорит: «У нас о Вас очень тревожные сведения. У Вас есть очень серьезные нарушения. Вы венчались в церкви! Через год крестили ребёнка!» На что я совершенно спокойно и естественно ответил: «Я каждое воскресение бываю в храме, исповедуюсь и причащаюсь и Вас приглашаю, пожалуйста, приходите!» Сразу же тон изменился, он очень поинтересовался верой, часа полтора меня спрашивал о Церкви, о вере, и мы мирно с ним разошлись.
То есть это были времена, когда ещё что-то от атеизма было по разнарядкам, но люди уже относились к вере нормально. Даже те, кто работал на таких должностях.
Я встречался как-то с протестантским пастором из Германии, он был у нас в епархии в гостях у владыки, и мы разговорились. Он говорит: «У вас в России всё гораздо проще! У вас партийный руководитель: у него мать ходит в церковь, у него дома где-то иконочки и дети все крещеные! А он партийный руководитель! У немцев другой менталитет. У них, если он партийный руководитель, он ни мать в церковь не отпустит, ни дома не разрешит молиться, ни детей не даст покрестить». Поэтому там выхолащивание веры сильнее прошло. Он жил на территории Германии, ГДР. То есть, восстановить было сложно. У нас в этом отношении проще: там что-то покричат, тут поругают, но сами понимают и с понятием так и оставляют, как есть. В наше время уже, когда не арестовывали, не так это было трагично. Всё-таки, люди уже все понимали, убежденных атеистов, с ненавистью, было немного.
— А откуда брались люди, которые доносили, что кто-то покрестил, кто-то повенчался? В Москве, например, очень много историй, как даже домой приходили поговорить о том, что надо сотрудничать. Даже не столько к священнику, к семинаристу, а приходили к прихожанину какому-нибудь, вызывали.
— Мне сложно сказать, откуда это бралось. Я приехал сюда в храм в Галич, когда уже перестройка прошла. Батюшка один, отец Алексий Розин, достал где-то документы, подтверждающие то, как «вбивали клинья», чтобы расколоть общину. Вызывали старост сельских храмов. Старостами были бабушки, но всё равно, к начальству, к печатному слову относились с доверием. Их вызывали и говорили такую образно говоря, «утку»: «Вы знаете, вам нового священника прислали, он вор. Он иконы ворует. Поэтому вы поглядывайте за ним. Пусть он также служит, вы никому не говорите, но вы поглядывайте за ним». Вроде бы, клевета небольшая, но уже всё. Староста приходила, своим говорила, и противодействие настоятелю было обеспечено. Если только священник начинал заниматься молодежью, привлекал молодых, тоже вызывали и говорили: «Вы знаете, его надо судить, он извращенец, смотрите, чтобы молодые люди к нему не подходили». И уже детей к нему не пускали.
Они приобретали себе сотрудников не только по принуждению, но и обманным образом. И конечно, когда у человека есть подозрение, он периодически видит то, что ожидает. У нас пытались и священников привлечь, священники это между собой всегда обсуждали, поэтому это всё каким-то образом преодолевалось.
— В какой форме органы ожидали сотрудничества?
— Я не знаю. У меня был такой разговор: во время регистрации к уполномоченному подошел сотрудник КГБ, начал говорить, что я назначаюсь на сельский приход, показывать фотографии террористов, которые хотели сделать взрыв в метро, но их задержали. Мол, если увидите. могли бы сотрудничать. У меня обошлось очень просто. Он спросил, с кем я учился в семинарии. Я сразу сказал, уже заранее зная, чего они боятся, что со мной учился американец, мы сидели с ним за одной партой, очень хорошо дружили. Он меня попросил не рассказывать об этой встрече, и больше меня не беспокоили. Они боялись иностранцев, боялись разглашения своих действий.
— А откуда американец взялся в семинарии?
— А у нас учились. Православный американец.
— Он был из русских эмигрантов или тамошний американец?
— Тамошний. Там не только американцы были, и из Индии паренёк учился, из Японии. Они сначала год изучали русский язык, а на второй год уже поступали учиться.
— А с Западной Украины много народу было?
— Да, тогда много было. Спивали они нам колядки, а после пасхальных и рождественских каникул мы познавали добротную украинскую кухню.
Беседовала Александра Сопова
