 |
| Эксперт | Елена Чудинова | 11.03.2011 |
Отсидеться дома не удалось. Пришлось все же выскочить в аптеку. Тут-то меня и поздравили две соседки и один сосед. 
Смягченный улыбкой, но категорический отказ эти поздравления принять, подозреваю, минут на двадцать развлек добрых людей сплетнями мне вослед.
А по улице несли торты и тяжеленные пакеты, нагруженные спиртным, колбасно-ветчинными деликатесами, курами-утками и прочим разным. Второй день Великого поста. По-хорошему — вообще сухоястие.
Спору нет, у нас в городе есть иудеи и буддисты, есть магометане и прочие граждане, от которых мы по справедливости никак не можем ждать, чтоб они соотносили свой образ жизни с Великим постом. Но ведь большая-то часть населения, как ни крути, а потомки тех, кто веками — веками — из поколения в поколение в эту пору не пил и не объедался. Вопрос веры — дело глубоко личное, кто бы возражал. Но вопрос самого простого уважения к десяткам поколений собственных предков — это уж не личное вовсе. Это фундамент той самой идентичности, о которой мы долго и много рассуждаем, той идентичности, поврежденность которой — вроде бы и не самый больной вопрос в сравнении хотя бы с нынешним истреблением науки и образования. А все же без нее так и будет у нас все истребляться и гибнуть.
Какова цена отказа от традиций предков? Возможность выпить и закусить в неподходящий день. Как дешево! Чечевичная похлебка, она, родимая. (Тоже, кстати, блюдо мясное.) Вот только не надо говорить о неудачном совпадении религиозного со светским. День 8 марта всегда приходится на Великий пост. Так было задумано. Более того, как тонко подметил один блогер, осьмомартовские возлияния-возъедания совпадают с вечерней праздника Обретения главы Иоанна Предтечи, казненного как раз по вине женщины. Такой юмор был у товарищей. И не только юмор.
В советское время почти и не было общих праздников, когда бы человек мог сесть за стол и не вкусить идоложертвенного. Добрый, веселый Новый год, горячо любимый всеми за якобы отсутствие идеологической подоплеки, был, по сути, подменой Рождества. Сначала елку просто пытались запретить. (Мой отец запомнил, как его и братьев, совсем маленьких, водили на елку тайно, как тщательно задергивали шторы в доме, где вокруг очень скромно украшенного праздничного дерева ходил детский хоровод.) А потом решили, что лучше не запрещать, а украсть. Украсть даже не саму елку, украсть из-под нее Христа-младенца. И водружение осиротевшей елки попало опять же на неизбежно постный день, и опять не случайно. Про всякие там 7 ноября и Вальпургиевы Первомаи не приходится даже говорить, тут ясно все.
Жрецы вечноживого трупа всячески поощряли усаживание за стол в назначенные дни. В эпоху продовольственного дефицита только в канун таких праздников можно было получить «заказ»: палочку копченой колбасы, замороженную импортную курицу, шоколадные конфеты-ассорти. Ну как не устроить застолье, если раз в кои веки есть чем полакомиться?
Те, кто еще помнит «заказы», были в те времена преимущественно детьми, но ведь засело, засело крепко. Но даже 23 февраля мы хотя бы можем твердо ответить, что именно празднуем. Празднуем мы подвиг руководящего матросика Дыбенко, спасшего от неудержимо наступавших германцев целую цистерну спирта (мужчины поймут), а также заключение «похабного мира» (оценят пацифисты). Но относительно 8 марта мы даже такого скромного положительного повода назвать не сумеем.
Почему праздник — международный, если празднуют его, кроме наших удрученных палестин, кажется, только в Буркина-Фасо? Ах да, еще в Монголии и Камбодже! Воля ваша, для международности как-то оно маловато будет. Почему женский? Кажется потому, что 150 лет назад в городе Нью-Йорке изрядно подебоширили в этот день ткачихи и, кажется, поварихи (во всяком случае, пустые кастрюли в роли барабанов там, несомненно, фигурировали). Город Нью-Йорк давно об этом забыл, чего и нам советует.
Почему международный, почему женский, почему, наконец, праздник? Потому ли, что празднования нами того, не пойми чего, хотели кровожадные бабенки Клара Цеткин, Роза Люксембург и Александра Коллонтай? Выйдешь, спросишь очередную соседку, несущую чахлую веточку мимозы: миленькая, ты впрямь столь уверена, что эти особы были такие мудрые твои доброжелательницы? Ты до сих пор веришь им на слово? Да нет, вздохнет соседка, ну это просто как бы «день весны».
Какая весна, любезная?! Сугробы по пояс!
Уж коли на то пошло, так есть настоящий праздник увеличения светового дня: 6 марта. День, когда положено печь из бездрожжевого теста жаворонков. Птички приносят весну.
Но как могли принести весну голые физкультурницы, маршировавшие, сверкая ягодицами, по Красной площади, под водительством Александры Коллонтай?
Парадоксальным образом праздник феминизма, половой распущенности и свободных абортов (вспомним все эти сравнения полового акта с выпитым «стаканом воды», присущие ранней советской эпохе) в позднесоветские времена преобразился в некое подобие прославления традиционных ценностей: положительный мужчина в неуклюже повязанном галстуке, белозубо сияя, вручает подарки седовласой маме с шалью на плечах, жене в кокетливом фартучке и малюточке-дочке в капроновых бантах.
Но на самом-то деле ничего не поменялось. Из-за цифр «8.III» по-прежнему выглядывают Клара, Роза, Александра, Инесса и Надежда и, помахивая батоном сервелата, зазывают нас повеселиться во дни, когда наши предки печалились, когда сама притихшая природа просит нас немножко подумать о смысле жизни и смерти, зовут нарушить традицию подлинную в пользу традиции мнимой, променять право первородства на накрытый стол.
Ну и сколько мы еще будем жить по их указке?
