Между двумя Европами

Как это широко известно, последние месяцы принесли множество новостей о нарастании жестоких гонений против христиан — в Египте, в Пакистане, в Ираке, во многих других странах мира.

Европейские структуры демонстрируют крайнюю непоследовательность в отношении к этим прискорбным событиям. Нельзя сказать, что они оставляют их совершенно без внимания — Европейский Парламент, как и Парламентская Ассамблея Совета Европы приняли резолюции, в которых недвусмысленно осудили насилие, направленное против Христиан. В частности, было предложено «в срочном порядке выработать стратегию ЕС, направленную на защиту и укрепление прав человека на религиозную свободу, включающую ряд мер, направленных против государств, намеренно отказывающих в защите религиозным деноминациям». Однако на уровне тех, кто должен принимать конкретные решения — министров иностранных дел — дело завязло. Комитет министров иностранных дел отказался вообще использовать слово «христиане» в проекте постановления, посвященного этой проблеме. Впрочем, голоса разделились — и тут стоит всех назвать поименно.

Представитель Европейского союза баронесса Катерина Аштон сказала, что упоминать конкретную религию было бы «нарушением политической корректности». В этом ее поддержали министры иностранных дел Португалии (Луис Амадо) Испании (Тринидад Хименес), Люксембурга (Жан Ассельборн) и Кипра (Маркос Киприаноу). Еще раньше в том же духе высказался министр Великобритании по европейским вопросам Дэвид Лидингтон. За то, чтобы вслух назвать вероисповедание гонимых — за которое их, собственно, и гонят — высказался представитель Италии, Франко Фраттини, который призвал решительно выступить в защиту преследуемых. Фраттини также пожаловался на «избыток секуляризма, который подрывает доверие к Европе» в проекте документа. Финальный текст документа, как заметил итальянец «вообще не упоминал христиан — как будто речь шла о ком-то другом». Кроме Фраттини, представители Франции, Венгрии и Польши также выступали за то, чтобы христиане были ясно упомянуты; но, поскольку к согласию в этом вопросе прийти не удалось, документ был отозван.

Что могло бы объяснить это явление? Неужели баронесса Аштон (и единомысленные ей) полагают, что взрывы, убийства, преследования по сфабрикованным обвинениям, изнасилования и пытки совершаются в отношении кого-то другого? Неужели всем известные и широко освещенные в СМИ факты прошли совершенно вне их внимания? Надо думать, министры иностранных дел люди чрезвычайно занятые, но, неужели, готовясь рассматривать эту резолюцию, они не могли уточнить, кого там взрывают и убивают? В крайнем случае, могли бы спросить у Фраттини — он явно был в курсе.

В конце концов, эти люди постоянно клянутся в своей верности идеалам прав человека — в частности, праву на свободу вероисповедания. Возможно, дело в том, что парламентарии еще могут позволить себе души прекрасные порывы, а вот министрам приходится заниматься тем, что называется Realpolitic — обеспечением интересов своих стран, для чего на взорванные церкви приходится закрывать глаза. Так бывает, увы. Когда политические или экономические интересы требуют напасть — в политическом или даже военном отношении — на какую-нибудь страну, в ней тут же обнаруживаются совершенно невыносимые нарушения прав человека; когда те же интересы требуют, напротив, поддерживать дружеские отношения, вопль жертв может восходить на небо — но никак не в кабинеты политиков.

Но многие обозреватели обращают внимание на другое — на тот самый «избыточный секуляризм», который упоминает Франко Фраттини. В самом деле, людей преследуют именно за то, что они — христиане; и если бы их преследовали за принадлежность к любой другой группе, будь дело в национальности или цвете кожи, или даже в религии — но какой-нибудь другой — наверняка бы не возникло никаких проблем с тем, чтобы ее назвать. Некоторые европейские министры люди вовсе не бессердечные, и они готовы высказаться в защиту гонимых и истребляемых — если только эти гонимые, случайно, не христиане. У них есть принципы, которым они глубоко привержены — принципы прав человека, если только этого человека не угораздило быть христианином. Почему для христиан делается исключение? Очевидно, потому что для некоторых (отметим правды ради, не всех) европейских политиков совершенно нестерпима мысль о Европе как о христианском мире. А заступиться за христиан — значит подать сигнал, который почти наверняка будет истолкован как «христиане-европейцы заступаются за своих единоверцев». Единая Европа, заступаясь за христиан, косвенно позиционирует себя как христианская — а вот на это Аштон со товарищи никак пойти не может.

Можно было бы сказать «нам все равно; у нас принцип такой — свобода вероисповедания; кого бы ни притесняли — Христиан, Иудеев, язычников, шаманистов — мы равно заступаемся за всех». Но в реальности этот принцип отступает перед более важными принципами секуляризма и политкорректности — ни в коем случае, ни прямо ни косвенно ни навлечь на себя подозрений в симпатиях к христианству.

Впрочем, было бы ошибкой не замечать и того, что воинствующие секуляристы в Европе вовсе не обладают абсолютной властью — но все же власти у них достаточно, чтобы заблокировать какие-либо реальные меры в защиту гонимых христиан. Что все это может означать для России? Нам часто говорят, что нам следует осознать нашу европейскую идентичность и присоединиться к Европе. Но к какой? К Европе, которая настолько стыдится своей истории и культуры, своих христианских корней, что даже боится заступиться за гонимых из опасения, что ее сочтут все еще христианской? Или к другой Европе — которую представляют политики вроде того же Франко Фраттини, Европе, которая отнюдь не стыдится ни Распятого, ни гонимых за имя Его? Россия сейчас может — и должна — использовать свое влияние для того, чтобы вступиться за гонимых, для того, чтобы засвидетельствовать о себе как о подлинно европейском государстве.