Церковь в режиме on-line

На что наступает религия в России?

Священнослужители — в партии, в армии, учебники религиозной культуры — в школе: светская жизнь общества больше не отделена от религиозной бетонной стеной.

Почти каждое крупное событие в жизни Русской православной церкви становится общественным. Недавно президент принимал у себя членов Архиерейского Собора. Как Церковь определяет свои позиции в обществе, учится видеть себя и свое развитие, не боится правды — об этом наш разговор с церковным интеллектуалом, известным богословом, профессором Духовной академии протодиаконом Андреем Кураевым.

Российская газета: Позицию Православной церкви сегодня в российском обществе многие определяют как наступательную: ОПК в — школах, священники — в армии, участие в выборах. Но многие считают, что, наступая, Церковь теснит, например, культуру.

Андрей Кураев: Церковь теснит культуру? Вот икона из музейных запасников переходит в храм. Что потеряла культура? Как культурное ведомство использовало эту икону, если оно ее даже никогда и не выставляло? В каждом музее есть избыточное количество икон, с которыми он не работает: не реставрирует, не экспонирует. Знаете, можно было бы понять право минкультуры на икону, если бы это министерство создало хотя бы одну школу иконописания. Вот тогда было бы понятно: мы этот вид культуры производим, мы ее передаем из поколения в поколение, а потому и храним его плоды. А пока как-то странно: тех, кто икону создает и воспроизводит, обвиняют в том, что они же якобы на иконы, как культурное достояние, покушаются.

РГ: Сможет ли Церковь должным образом обеспечить их сохранность?

Кураев: Прежде передачи икон Церкви надо жестко ставить вопрос о подготовке церковных «менеджеров по культуре», управляющих имуществом, полученным из музеев. Иконы надо передавать по заранее подготовленным адресам. Пусть Церковь в сотрудничестве с минкультуры определит список монастырей и храмов, способных принять ценные иконы. Это означает, что священники для таких храмов должны будут подбираться особые — с интересом к людям, истории и искусству. В таких монастырях и приходах должны быть подготовленные специалисты (не как прихожане, а как штатные сотрудники), проведены курсы подготовки персонала (чтобы уборщица не протирала пыль с иконы влажной тряпкой), продуманы системы вентиляции и освещения, и т. д. Должны быть решены вопросы и охраны и страхования. Может быть, при храме появится свой музей — и икона перейдет именно туда.

РГ: И все же передача Церкви когда-то принадлежавшего ей религиозного имущества вызвала очень острые дискуссии.

Кураев: Размеры реституции более чем скромные. Мы не просим даже компенсации за уничтоженное. Мы просто просим вернуть выжившее. Вот если бы при реконструкции здания Государственной Думы (бывшего Госплана СССР) Московская патриархия запросила себе в порядке компенсации от ущерба, нанесенного взрывом стоявшего здесь раньше храма Параскевы Пятницы (1760−1928), 20-процентную долю офисного фонда, тогда бы речь шла о полной реституции. Что такое полная реституция, поинтересуйтесь у тех юристов, что защищают интересы еврейских семей, пострадавших в годы Холокоста.

Давайте внимательно посмотрим на город, в котором мы живем, и соотнесем долю зданий ХIХ века и старше с долей построенного в ХХ и ХХI. Выйдет капля в море. А в этой капле еще одна капля — того, что когда-то было церковным. Размеры возвращаемой недвижимости ничтожны в масштабах того, чем страна располагает сегодня. Церковь была заметным собственником только по дореволюционным масштабам. Это — все равно что сопоставлять миллионы купца Третьякова с состоянием нынешних олигархов.

Не будем забывать и о том, что церковная собственность — это не столько результат вложения капитала («монастырь решил: куплю-ка я себе вот это здание»), сколько результат дарения. И воля церковного дарителя часто была последней. Имеем ли мы право устраивать в таком здании что угодно, в том числе и то, от чего бы даритель в гробу перевернулся?

Хотел бы обратить внимание на противоречие в позиции наших критиков. Против реституции выступают обычно либерально настроенные люди. Они хотели бы, чтобы Церковь держалась подальше от государства и была бы самостоятельной общественной силой (обращать внимание на аргументы тех, кто хотел бы, чтобы Церковь была вообще бессильной или чтобы ее просто не было, не буду).

Но в современном демократическом обществе независимость обеспечивается независимостью источников финансирования. (Я говорю о независимости не личности, а института. Личности для независимости достаточно просто иметь живую совесть…)Недаром же Хомяков считал, что слово «свобода» происходит от «свой быт». Так вот, никакие реставрационные и строительные работы, серьезные гуманитарные, благотворительные и просветительские проекты Церковь не сможет осуществить без «своего быта». Только на молочные продукты для студентов Московской духовной семинарии в месяц надо тратить 800 тысяч рублей. Вот чтобы церковные проекты не зависели от наитий спонсоров и от госбюджета, у Церкви должна быть своя экономика, в том числе своя недвижимость.

РГ: Еще одна тема для дискуссий: Церковь заявляет, что в Москве катастрофически не хватает храмов: один приходится на 40 тысяч человек, а нужно как минимум 200 новых. Чиновники разводят руками: нет свободной земли.

Кураев: В Москве действительно, наихудшее в России соотношение количества населения и действующих православных храмов. Даже на Дальнем Востоке лучше. И большинство храмов сосредоточено в центре, где люди не живут. А храмы спальных районов, окраин — это бывшие сельские или усадебные храмы, рассчитанные на небольшое количество людей. Поэтому каждый новый микрорайон Москвы надо заново церковно обживать, приспосабливая его в том числе и для людей с ограниченными физическими возможностями. Я уж не говорю, что вокруг такого храма должна быть «инфраструктура» — помещения для Воскресной школы, библиотеки, центров милосердия.

Есть ли земля под храмы? С точки зрения прохожего, — да, свободная земля есть. Но вполне возможно, что лужковские умельцы уже продали все пустыри. И тут уж пусть свое слово скажут следователи и юристы. Конечно, храм не принесет в городскую или личную казну такой прибыли, как торговый центр. Поэтому и слышится годами: «Нет земли». Но приезжает Патриарх на Сахалин, и выясняется, что земля есть, причем на центральной площади. Перед лицом Патриарха все вдруг осознали, что на Сахалине должны быть внятные знаки русского присутствия. И что таковыми должны быть храмы, а не вкопанные в землю танки.

РГ: Одним из самых значимых событий последнего времени вы назвали возникновение церковного суда. Почему?

Кураев: Наиболее заметная линия преобразования церковной жизни при новом Патриархе — обретение управляемости. Вольница церковной жизни предыдущего периода уже начинала пугать (достаточно вспомнить пресловутого епископа Диомида). Входя в церковь, мы не становимся совершенными людьми или ангелами. Даже между «профессиональными православными» происходят конфликты. Но попытка говорить о болезнях церковной жизни у многих вызывает отторжение. Или же методы врачевания предлагаются исключительно «благодатные», «духовные» и «чудесные». В церкви, конечно, есть место для чуда и благодати, для смирения и молитвы за обидчика. Но есть место и для обычной дискуссии и суда.

Сегодня социальная структура Церкви мало соответствует тому, на что ориентируется светское общество. Во внутрицерковной документации и церковном менталитете еще совсем недавно никак не была обозначена тема защиты интересов личности внутри самой Церкви. Гражданское общество озабочено тем, что будет с человеком, реализующим свое право сказать «нет». А в Церкви такой темы вроде бы и нет.

Сейчас от преподавателей требуют указывать, какие «компетентности» освоят учащиеся по ходу обучения. А как в церковной жизни оценить компетентность пастыря? Каковы критерии деятельности священника, епископа?

Если в некоем городе жители избрали мэром сектанта, как отнестись к деятельности епископа этого города? Он такой отшельник и схимник, что городская политика для него не существует? Тогда пусть он вернется в монастырь. Или епископ — в курсе всего, переживает, пробует влиять, но его авторитет в городе по каким-то причинам настолько низок, что его слово ничего не значит? И в этом случае стоит ли ему тогда оставаться епископом?

А вот не менее реальный вопрос: если в городе к власти приходит откровенный криминал, епископ все равно заслуживает награды за выслугу лет?

Могут ли люди, которых «пасет» этот пастырь, сами поставить ему оценку? И кто должен уйти, если эта оценка окажется отрицательной? Есть ли у паствы возможность созидательной, действенной, но оборонительной реакции?

А какова возможность прихожан влиять на жизнь своего прихода? Приходские собрания проводятся фиктивно, поименного членства в приходе нет. Влиять на подбор духовенства невозможно, разве что при очень громких скандалах с выходом на светских начальников и прессу.

РГ: А когда-то священников выбирали.

Кураев: Чтобы выбирать священников, необходимо фиксированное членство в приходе. И нужны квалифицированные выборщики, то есть люди действительно православные. Думаю, что одна из инициатив Патриарха Кирилла — обязательное церковное обучение перед Крещением и венчанием — через поколение может привести к тому, что ситуация изменится.

Но пока в глазах прихожан настоятель — «царь и Бог». И он же в глазах епископа — правовое «ничто». В случае недопонимания с церковным начальством он не имеет никаких возможностей отстоять свою точку зрения и право служения. Священники многих областей описывают свое положение как «крепостное». Эту формулу можно облагородить: как офицер в армии… Но в армии деньги движутся от министра к лейтенанту. А в Церкви — наоборот. Так что реальный добытчик оказывается нередко совершенно бесправен перед капризом епископа. В этом году, например, Красноярский архиепископ выдавил из своей епархии двух самых активных и образованных священников: о. Геннадия Фаста и о. Андрея Юревича…

РГ: Почему так сложилось?

Кураев: Тема личностной значимости человека своими корнями уходит в евангельское видение человека. Но это та евангельская «дрожжинка», что прорастала в жизнь общества помимо церковных канцелярий и амвонов. Это один из главных парадоксов церковной истории: в своих этических поисках порой атеисты и вольнодумцы оказывались более верны духу Евангелия, чем кардиналы и клерикалы.

Богословы говорили о высоте человеческой природы (воспринятой самим Богом), но не об уникальном достоинстве каждой отдельной личности. Эта тема в европейской истории появилась довольно поздно, когда стиль церковной жизни уже сложился. Так что иногда Церковь принуждает общество вспомнить о совести. А иногда и светское общество призывает Церковь вспомнить о Боге, принявшем казнь ради людей.

Скажем, в современных США общество вынуждает Церковь перестраиваться. В Американской православной церкви в 2006—2008 годах был скандал: прихожане судились с главой своей Церкви из-за непрозрачного распоряжения церковным имуществом и деньгами. И митрополит Герман вынужден был уйти в бесславную отставку… А избранный вместо него митрополит Иона сказал: «В Церкви должна произойти большая внутренняя реформация. Мы должны перейти на систему администрирования и отчетности, принятую в некоммерческих организациях США XXI века».

Конечно, в американской привычке сутяжничать есть и плюсы, и минусы. Но в нашей Церкви явно не хватает формализации такого рода отношений. То, что Патриарх Кирилл возродил церковный суд — это очень важно для атмосферы внутри самой Церкви.

РГ: Антицерковная настроенность продолжает оставаться излюбленным настроением некоторых интеллектуалов… Чего стоит заявление Владимира Познера о том, что православие — причина отставания России.

Кураев: Вряд ли кто сегодня имеет право говорить от имени всех интеллектуалов. Интеллигенция «многоголова»; у интеллектуалов самые разные позиции. И, слава Богу, сегодня в любой сфере интеллектуального творчества есть люди (не обязательно в рясах), которые творят современную православную культуру.

Что касается позиции Познера, то мне было бы интересно прочитать на эту тему честную культурологическую книгу, а не перебрасываться «партийными агитками».

У того, кто считает, что православие тормозит развитие, для начала хочется спросить: а каковы критерии развития? Всякое ли развитие хорошо? Во всяком ли направлении? Как писал Андрей Вознесенский: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Не будем забывать, что иногда и отставание большое благо. Православная инквизиция, например, в своем развитии катастрофически отставала от развития протестантской и католической инквизиции. Это ли печалит господина Познера?

Православные мыслители и сами готовы ставить вопросы об ответственности Церкви. Так, замечательный русский философ, историк зарубежья Георгий Федотов предполагал, что запоздалое рождение русских университетов связано с наследием Кирилла и Мефодия. Совершение Богослужения на родном языке дало огромный импульс нравственному развитию народа. Но были и тени.

Первая из них: не сложилась система профессионально-корпоративного образования клириков. Мальчику, отданному в монастырь в Германии в XII веке, чтобы стать священником, надо было выучить то, что он никогда бы не узнал дома: чужой язык (латынь) и огромный пласт литературы, с ним связанной, Цицерона, Вергилия… В результате именно потому, что Западная Европа служила не на родных языках, возникала потребность в профессиональных, постоянно действующих клерикальных школах, из которых затем возникли университеты.

В России же грамоте обучить мог любой дьячок. А больше для совершения службы ничего и не было нужно. Священник, избранный селянами из своей же среды и не получивший специального образования, не мог своих односельчан научить чему-то новому. Да, грамотность была массовой. Но школы, более, чем начальной, так и не появилось, ибо у Церкви не было потребности для осуществления своего профессионального служения создавать постоянно действующие учебные центры. Как очень точно сказал Федотов, древнерусские монастыри — это святые зародыши неродившихся университетов. Думаю, тут есть толика правды.

Вторая тень: доступные и понятные богослужебные книги создали иллюзию обладания истиной. Больше и не нужно ничего узнавать. Любопытство вредит. Надо лишь исполнять то, что сказано в сборниках молитв. Традиции интеллектуального состязания, столь значимые для истории европейских университетов (и даже для Византии), к нам пришли лишь в ХIХ веке.

Так что почему бы и не обсудить тему сложных взаимных влияний. Но не надо это делать на уровне примитивных инвектив.

РГ: Православию полезно критически оглядываться на свое собственное устроение?

Кураев: Христос чист. Евангелие прекрасно. Но если мир и Россия до сих пор не влюблены во Христа, значит, что-то в церковной истории и жизни не заладилось. Как мы можем другим предлагать покаяние, если сами неспособны покаянно смотреть на себя?

РГ: Церковь сегодня вмешивается в этические и социальные практики? Патриарх выступил с предложением не делать аборты на деньги налогоплательщиков.

Кураев: Любой нравственный совет можно расценить как «вмешательство». Церковь не предлагает свои размышления по формированию оборонного заказа. Но хотя бы по этическим вопросам мы имеем право высказывать свои суждения?

Тем более что в данном случае предложения Патриарха — это голос не богослова, а просто здравого смысла. Бюджетные деньги должны использоваться на спасение жизни, а не на убийство детей.

В ответ нас пугают ростом нелегальных абортов. Но это очевидная (и потому циничная) путаница. Если, предположим, государство не выделит деньги на протезирование зубов, это же не будет означать, будто все протезы, носимые гражданами, станут нелегальными! Негосударственный — совсем не значит нелегальный. Сама Церковь у нас негосударственная, но это не означает, что она назаконна. Просто есть платные услуги и частные клиники. Кроме того, нелегальный аборт будет в любом случае стоить дороже легального платного. Если у тебя нет денег на платный аборт в госклинике, на платный в подпольной — тем более не хватит.

РГ: Как возникла в столь будоражущем виде тема нескромной одежды женщин, православного дресс-кода?

Кураев: Отец Всеволод Чаплин не предлагал ввести именно православный дресс-код в качестве общероссийского. Речь шла о том, чтобы само общество поставило перед собой проблему приличий, в том числе и в одежде. В конце концов если каждый клуб имеет право принимать для себя такого рода решения, почему этого не может сделать общество в целом?

Кроме того, это дало бы импульс к развитию отечественной легкой промышленности и избавило бы нас от засилья чудаковатых западных стилистов. Я второй год ищу зимнее пальто — мечту советского пенсионера… А в заМКАДовских гипермаркетах мне предлагают то осенние пальтишки (в них в январе можно ходить только по Риму), то китайские пуховики, то что-то невозможно яркое.

Еще более поражаешься однообразию одежды для молодежи. При заявленной свободе выбора на самом деле именно свободы как раз и нет. Может, наличие ясного общественного отечественного заказа сможет составить конкуренцию транснациональным монополиям и тем самым даст возможность большего выбора потребителю?

РГ: Одним из самых сильных поворотов в церковной жизни ХХ века стали решения Второго ватиканского собора в Римской католической церкви — работа с молодежью, ставка на знаменитостей. Не что-то ли подобное происходит сейчас и у нас?

Кураев: А что в этом плохого? На том Соборе был принят целый букет решений, часть из них — удачные, часть — нет. Но идея «Литургии после литургии», призыв к возрождению общинной жизни, горизонтальных коммуникаций, важны и для нас. Более того, эти решения гораздо раньше были приняты у нас, на Поместном соборе 1917−1918 годов. На фоне того нашего Собора Второй ватиканский выглядит весьма робким. Но свои робкие решения католики все же реализовали, а мы наши грандиозные — нет. Вообще у нас сегодня дикий, позорный разрыв между нашей идеологической трескотней и реальной жизнью. На словах — соборность, русская общинность, а в реальности — страшная автономизация, несвязанность людей друг с другом, отсутствие взаимопомощи и солидарности как национальной, так и гражданской. Вот и хорошо было бы с приходов начать воссоздание социальной ткани!

РГ: Только что прошедший Архиерейский Собор что-то изменил?

Кураев: Да. На нем приняты решения о развитии церковных судов. О создании касс взаимопомощи. О развитии общественных православных организаций. О введении в каждом приходе платной должности социального работника. Об индексации зарплат церковных работников с учетом инфляции.

РГ: Но в основном говорят не об этом…

Кураев: Для светского общества интереснее всего то, как Церковь видит свои отношения с ним. Собор подтвердил традиционный церковный запрет на участие священников в политической и выборной деятельности. И при этом сделал оговорку: «Исключения из этого правила могут делаться только в том случае, когда избрание иерархов или духовенства в законодательный (представительный) орган власти вызвано необходимостью противостоять силам, в том числе раскольническим и иноконфессиональным, стремящимся использовать выборную власть для борьбы с Православной церковью. В каждом подобном случае Священный синод, или Синод самоуправляемой Церкви определяет лиц для участия в выборах».

Поясняю:

1. Священник не может сам пойти на выборы по той причине, что его возмутила какая-то теленовость и он решил: «у меня в душе жар-птица и тоска по государю!». Его имя должно быть названо Синодом.

2. Это исключение нельзя считать относящимся именно к российской политической жизни. Русская православная церковь — это глобальный институт глобального мира. Она осуществляет свою деятельность в десятках стран мира.

3. Церковь может вспомнить об этом исключении, только если кто-то первым назвал нас «земляным червяком». То есть некая политическая группа, не будучи маргинальной, уже находясь у власти или в одном шаге от нее, открыто заявляет, что нашей Церкви тут быть не должно (по религиозным, политическим или национальным причинам) и что они намерены вытеснять нас из жизни страны и общества. Ну, например, гей-партия потребует запретить открывать рот тем, кто не в восторге от их парадов.

4. Еще условие: возможности медийного диалога исчерпаны. И вот тогда, чтобы избежать уличного противостояния, Церковь может пойти на парламентскую дискуссию.

Но есть и еще одно неоговоренное и все же очевидное условие политической активности священников и епископов: если в парламенте нет депутатов, которые могли бы адекватно говорить о позиции Церкви или даже от ее имени, а в Церкви нет богословски, исторически и политически подготовленных мирян.

И, значит, из этого «исключения» следуют два довольно жестких вывода.

Первый: если епископ идет на выборы пусть даже и в свой городской (областной) парламент, значит, «враги в городе!» и пахнет предчувствием гражданской войны. Готов ли этот епископ именно к такой интерпретации своего поступка?

Второй: если сегодня (не 20 лет назад, а после десятилетий свободы) епископ должен выйти из своего кабинета и идти на выборы — это огромный минус самому епископу. Если политически активных мирян у него под рукой не оказалось, это не оттого ли, что эта же рука раньше их же и придушила?! Не потому ли он должен стать исключением, что раньше сам же и пресекал нормальное развитие православных общественных и политических движений? Если в некой стране епископы отсекли активно думающих и говорящих мирян от массмедиа и от активной политической жизни, значит, они сами и создали себе этот форс-мажор, который теперь преодолевают героическими, но не вполне каноническими усилиями.

В общем, это только для поверхностного взгляда кажется, что Собор открыл для священников двери парламента. На самом же деле он скорее прикрыл их.
акцент

Российская газета: По вашему учебнику в российских школах уже почти год преподают Основы православной культуры. Каковы итоги эксперимента?

Андрей Кураев: Лучший из достигнутых результатов — отрицательный. То есть он формулируется в форме отрицания: страна НЕ захлебнулась в жалобах обиженных детей и родителей. Опасения, что дети, расходящиеся по разным кабинетам изучать разные религиозные культуры, станут враждебны друг другу, не подтвердились. Согласно данным опроса, проведенного Общественной палатой, только 1,8 процента родителей заметили какое-то усложнение отношений детей. А 30 процентов считают, что их дети стали добрее и терпимее. И это всего за 30 уроков!

Кроме того, из всех школ, вовлеченных в проект, раздается дружный стон учителей: мало часов, надо больше! И детям интересно, и нам.

http://www.rg.ru/2011/02/10/kuraevl-site.html