Игумения Святой Горы

На 81-м году жизни скончалась игумения Пюхтицого Успенского женского монастыря Варвара (Трофимова)

Семнадцатого августа минувшего года Варваре исполнилось восемьдесят лет. Она уже неважно ходила, и, в основном, сидела и передвигалась на коляске. Накануне приезжали с поздравлениями два министра Эстонии: юстиции — Реймро Ланг и внутренних дел Марко Померанц. На праздник съехались игумении других российских и зарубежных монастырей — в основном, из тех, кто некогда прошел школу Пюхтицкого женского Успенского монастыря; священники; архиереи. Толпился вокруг народ и, по нашему обыкновению, норовил пробиться поближе, благословиться игуменским крестом, так ярко вспыхивающим в августовском солнце, Она сидела в своей коляске белее мела. Одиннадцать дней спустя на Успение, отмечали столетие Успенского собора Пюхтицкого монастыря. Опять возле игумении закружился народ — и опять, собрав последние силы, она радовалась вместе со всеми. События и праздники ни в коей мере не меняли своей сущности; и юбилей самой игумении, и юбилей собора и уж, само собой, Успение Богородицы, неразрывно связанное со всем новозаветным циклом. Но звучала во всем этом некая скорбная, щемящая нота, была мысль, которую наверняка каждый хотел отогнать и вместо нее подумать хотя бы о красоте, которая царила в самом монастыре и которая древними сосновыми борами, перелесками и где-то совсем вдалеке — Чудским озером расстилалась вокруг. Между тем, красота, может быть, и спасет мир, но уходящей человеческой жизни ей не дано сказать, как некогда сказал девочке Спаситель: «Талифа-куми!» И в последнее наше свидание, в последний раз богатея от щедрости ее души, я все мечтал про себя: а ну как возьмет наш Создатель и молвит: «Встань, Варвара! Ты без малого шесть десятков лет так славно служила Мне! И бревна валила, и огороды вскапывала, и картошку под дождями перебирала, и за коровками ходила, и за всеми этими послушаниями никогда не забывала молитвы. А теперь и сестер пасешь — полторы сотни душ в твоем монастыре. Труд для Бога — и молитва для Бога. Ах, как нужны Мне такие великие подвижницы. Но, с другой стороны, ты и у нас, на Небесах, желанный гость.»

Я знаю и люблю ее четверть века, и с первого раза и на всю жизнь сохранил тот свет чистоты ясности и порядка, которым избыточно полна обитель, и тот свет доброты, которым, не переставая, сияют ее глаза. Я знаю ее в черном облачении, с посохом, на игуменском месте в храме напротив чудотворной иконы «Успения», знаю и помню на левом клиросе, где она пела чудесным своим сопрано, помню ее в заботах о страшках насельницах, которым она в ту пору устраивала богадельню. И в стройке я ее видел и помню — в кладке стен обители их древних валунов, в переустройстве подворья, Васк-Нарвы, где был в ту пору замечательный священник, о. Василий, этакий мужицкий Бог-Савоф, Царство ему Небесное, которому матушка раздобывала то кирпич, то железо, до доски, а то и пригоняла автокран. Возле нее — не то, чтобы согревались — оживали и делали свое дело десятки людей, приехавших в обитель за иноческой жизнью из разных концов Союза. Женских монастырей почти не было в СССР — вот и двигались в Эстонию, на Святую гору, в Пюхтицу. Какие-то были бесконечные мастерские, кололи иголками пальчики золотошвейки, писали иконы, создавали музей, приводили в образцовый порядок котельню, собирали урожай со своих полей, во дворе — особенно живописные зимой — стояли знаменитые пюхтицкие стога из дров, покрытые белыми снежными шапками.

А я, любуясь всей этой красотой и повторяя кого-то из древних, что труд есть молитва, иногда заходил в маленький игуменьский домик, напротив собора. Первая робость прошла. Я ожидал увидеть женщину суровую, крепкой рукой держащую посох, желания и помыслы ста пятидесяти сестер и немалое монастырское хозяйство. Но решительно и счастливо ошибся. Знавал я в жизни многих: умных и не очень; подчас даже и совсем дурных; неприступно-важных и милых в своей простоте; готовых удавиться за копейку и бескорыстно-щедрых — всяких знал, а вот светлее игумении назвать не могу никого. Ее вера непоколебимо-твердая, глубокая и сердечная. Если ты, друг милый, неверующий, то после разговора с матушкой как бы ни бы черств, хоть малость, а поскорбишь, что не пришел к Богу; если ты католик или, скажем, лютеранин, то порадуешься за Православную Церковь, в лоне которой выросла раба Божья Валентина, в иночестве — Варвара; а если ты еще сомневаешься в бытии Господа, то судьба настоятельницы Пюхтицкой обители станет для тебя доводом куда более сильным, чем все пять доказательств Иммануила Канта.

Осмысливая ее, русской православной монахини, судьбу, нельзя было, не поразиться той, почти невидимой, но несомненной связи, существовавшей между давним, невоплотившимся стремлением ее матери стать Христовой невестой, и решением дочери, в 22 года, в расцвете молодости и красоты, из всех нарядов мира выбравшей рясу и камилавку. Нельзя было не задуматься о громадном значении религиозного воспитания, принятого в большой семье стеклодува Чудовского завода Трофимова. И нельзя было, наконец, не учитывать благотворных для роста души уроков скорби, какими явились для будущей игумении годы войны. На примере ее судьбы можно с замечательной ясностью проследить становление русского народного характера с его стойкостью, терпением, добротой и всеобъемлющей жалостью ко всякому чужому страданию.

В войну, под Прагой, погиб рвавшийся на фронт ее двадцатидвухлетний брат Миша. Ощущение огромной народной беды слилось в ее жизни с высоким подъемом и укреплением религиозного чувства. «Я в церковь не шла — бежала», говорила она. Они в ту пору были в эвакуации, в Кировской области, в селе Хороши. Ближайший храм был двенадцати километрах в селе Ильинском. Эти 20 километров Валя Трофимов пробегала и в осеннюю распутицу, и в зимние бураны. Эти 20 километров меня как-то особенно поразили: ведь они и взрослого, сильного человека могли сломать, а тут все-таки хрупкая девочка. Я далек от мыли изобразить все это подвигом, прообразом, так сказать, будущего ее служения испытанием души и веры, но в то же время не могу отказаться от мысли, что в ее безоглядном стремлении были и подвиг, и прообраз, и достойно выдержанное испытание — и уж во всяком случае начало земной дороги, приведшей ее к монастырскому порогу.

Призвание к монашеству обладает столь мощной, проникающей в самую сердечную глубину силой, что не услышать, не почувствовать, не повиноваться ему — невозможно. И как бы в иные тяжкие минуты не манил нас монастырь (или даже пусть только мета о нем), как бы ни представлялся он нам спасением, утешением и надежным укрытием от житейских бурь без призвания, без непоколебимого убеждения, что именно тут надобно жить и умереть, непереносимым гнетом ляжет, в конце концов, на плечи монашеское одеяние.

Когда в последний раз я прощался с матушкой, она была уже облачена в схиму.

Теперь — не игумения. Теперь схиигумения. Все житейское позади.

Говорят, незадолго до кончины она увидела маму. Сказала: «Скоро приду домой».

И пришла.

ИЗВЕСТИЯ