Апостол Британии

Беседа — воспоминание о митрополите Антонии Сурожском (Блюме)

Многочисленные рассказы англичан, которые под влиянием проповеди митрополита Антония (Блюма), а вернее, под влиянием его личности в целом, перешли в православие, делают правомочным именование его апостолом Британии.

Собиранием свидетельств об апостольском служении владыки Антония вот уже третий десяток лет занимается питерский режиссер Валентина Матвеева. В ближайшем будущем должен выйти фильм, в который войдут и те рассказы, которые мы хотим предоставить вниманию читателей.

Профессор Аврил Пайман и ее муж — художник Кирилл Соколов были друзьями владыки Антония. Знакомы с ним почти полвека. Но вот что интересно, в рассказе каждого из них жил «свой владыка», а когда в разговор включилась Валентина Ивановна Матвеева, снявшая 21 час бесед владыки (часть из них выпустило издательство «Сатис»), то появился еще один образ. У автора этих строк, незнакомой лично с владыкой, но с большим вниманием на протяжении последних трех десятков лет читавшей его труды — сначала в самиздате, потом и в различных издательских вариантах — существовал и существует свой образ митрополита Антония (Блюма).

В чем причина такого многообразия? Ответ на этот вопрос дал сам владыка в беседе с Кириллом Соколовым. Когда художник писал портрет митрополита, они много беседовали, и в то же время, он был свидетелем того, как много людей обращаются за советом, за поддержкой к владыке, и тогда он спросил: «Как вам удается всех помнить. Как вам удается откликаться на нужды столь разных людей?» И владыка ответил: «Знаешь, я действую по принципу шкафа. Когда я беседую с каким-то человеком, я как бы выдвигаю один ящик, а другие задвигаю». В сущности, это апостольский принцип: «Для всех я стал всем…» Однако, в образе шкафа (можно воспользоваться тут реминисценцией, из нелюбимого митрополитом Антонием, К. Льюиса) явна идея закрытости, — когда открыт один ящик, другие закрыты.

В нашем разговоре вчетвером я предложила и другой образ. Это образ сокровенного подвижника из воспоминаний о Святителе Игнатии (Брянчанинове). Как известно посетителей он принимал в кабинете, обставленном по законам приличия того времени (не хочется говорить моды), а в келье, куда он почти никого не пускал, царил аскетизм, она была почти пустой. Большинству людей Игнатий представлялся блестящим, ученым и придворным архимандритом, а потом епископом, и только немногие знали о его аскетических подвигах, то есть о «внутреннем человеке».

Многие читатели трудов митрополита Антония видят и ценят именно его внешнего человека — эрудицию, умение видеть болевые точки времени, умение ярко выражать мысль, его смелость в обличении недугов церковного общества и в целом — живость в общении.

Но для близких людей было открыто другое — молитвенность владыки, постничество, дар прозорливости и рассуждения, его строгость во всем, что касается духовной жизни. Однажды он это выразил одной фразой: «С Богом кокетничать нельзя».

Иногда духовные дары владыки открывались и «случайным людям» при «случайной встрече».

В начале 90-х годов я снимала фильм о кладбищах — «Над вечным покоем». Владыка согласился принять участие в съемках, в это время он как раз приехал в Москву.

Режиссеру пришлось пригласить не своего питерского, а московского дорогого оператора, весьма далекого от Церкви. Свое безразличие и даже некий снобизм он и не скрывал. Два часа он снимал митрополита Антония, а когда работа кончилась, перед владыкой стоял смущенный и заикающийся «бывший сноб», который задал только один вопрос: «А в 50 лет креститься можно, не поздно?» — «Это никогда не поздно, это как любовь. Ведь влюбиться можно и в 80 лет!»

Именно так надо было ответить именно этому человеку, а вот мне, стоявшей в этот момент рядом, запомнились из разговора другие слова: «Почему мы так ухаживаем за кладбищами? Почему русские так любят могилы близких? Потому что это не помойка, куда мы сбрасываем останки, а это место, на котором мы ждем воскресения!»

Владыка Антоний крестил меня в 1963 году. В церковь я стала ходить потому, что занималась русской литературой и поняла, что без знакомства с православием, это занятие невозможно. Перед крещением владыка исповедовал меня и сказал тогда слова, которые до сих пор мне очень помогают. Он сказал мне: «Имей в виду: Бог прощает не так, как человек прощает. Чтобы потом припомнить и спросить. Бог прощает так, чтобы никогда больше не вспоминать греха».

Во время крещения владыка вставал на колени, чтобы помазать ноги миром, и в этом жесте был образ апостольской преемственности, простоты и величия.

Потом он мне дал молитвенник, в котором были подчеркнуты слова: «Даруй нам, бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития ночь прейти». У него было трагическое мироощущение. «Настоящее житие» — это ночь, но надо пройти ее бодренным сердцем и трезвенною мыслию. И это, конечно, не было только мироощущение, — он так жил. Он всегда был собран. Мне запомнилась именно такой образ владыки.

Он меня крестил накануне Пасхи, а потом была Пасхальная служба и, когда она кончилась, те, кому слишком далеко было добираться до дома, остались ночевать в домике у владыки. Спать улеглись прямо на полу, а я не могла уснуть и увидела, что владыка тоже не спит — он сидит за столом и пишет пасхальные поздравления тем стареньким прихожанам, которые по немощи не могли придти на службу. А потом он встал и стал ходить между спящими, молясь за них, благословляя их. Бодрый, прямой, собранный.

Потом я узнала, что до этого он не спал три ночи — он никогда не спал на Страстной седмице, начиная с четверга.

Владыка много не говорил. Но, как он умел слушать. Я помню его глаза, когда приходила с каким-то горем, — он смотрел так, что всю твою боль забирал. В последнее время он почти ни с кем не общался — не оставался после службы, на телефоне был автоответчик и на письма не отвечал. Но мы всегда чувствовали его поддержку. Когда моему мужу Кириллу предстояла серьезная операция по онкологии, я написала об этом владыке и просила его, чтобы Бог дал мне силы все перетерпеть. Владыка не ответил. Но вскоре я почувствовала такую духовную и физическую крепость, которой раньше не знала.

Он не утешал, он был строг, но по его молитвам утешение подавал Бог.

Хотя сам, может быть, при этом и страдал физически.

У владыки была серьезная болезнь позвоночника. Его выправка, всегда прямая спина — ортопедического свойства — ему приходилось носить корсет. И при этом он делал земные поклоны… Только представить можно, как ему было трудно.

В быту он не прибегал к помощи. У него никогда не было ни кухарки, ни секретаря, ни шофера, да и машины у него было. Помню, когда я в первый раз шла к владыке, я спросила друзей: «А что ему принести?» — «Еды». Так я ему и носила борщ в баночке, и он не отказывался.

У меня есть свой, особенно потрясший меня образ владыки. Однажды я приехала на приход, для того, чтобы поснимать собор. С владыкой я не намеревалась встречаться. Я снимаю, и вдруг моя подруга мне шипит: «Владыка». Я обернулась, смотрю: идет старик довольно бомжеватого вида, в потрепанном пиджаке с каким-то колпаком на голове и тащит два больших полиэтиленового пакета. «Какой владыка?» — и продолжаю снимать. «Он сейчас уйдет», — продолжает «шипеть» подружка. Тут я вижу, что «старик» подходит к боковой двери в храм (где жил владыка), достает ключ, открывает дверь и скрывается за ней. Вот такой образ смирения, в котором не было ничего от «величия владычня». И очень обидно, когда говорят: «Да ты ничего не знаешь, все у него было, у него прихожане были богатые…»

О богатых прихожанах. Когда у нас стало появляться много «новых русских», меня многое возмущало в их виде, в их поведении. Я написал владыке очень эмоциональное письмо, надеясь, что он со мной во всем согласится. Он мне не ответил. Но постепенно я обнаружил, что он нашел какой-то убедительный тон с ними. Сейчас изменился весь приход. Покупать пучками свечи и ставить их все перед распятьем, вызывающе одеваться — этого уже не происходит. Владыка их не отталкивал, но и не попадал в зависимость от них. Притом, имейте в виду, он был довольно жесткий человек.

Он мог быть очень жестким. И иногда говорил «аки лев рыкающий». А даже иногда не говорил, а делал так, сжав рот «гм — гм»! И это было очень выразительно, понятно было — что-то не так делаешь или говоришь. Вообще он насквозь видел человека, в его сущности, а не внешне.

Он вообще был очень трагический человек. Он не ждал от людей совершенства. Потому он любил трагических поэтов и писателей: Блока, Тютчева, Достоевского. Даже Камю любил. Говорил: «Это-дело».

Когда я ему показывал мои иллюстрации к Блоку, он выбрал самый трагический лист и еще рисунок К. Оля «Блок в гробу». Потому что он всегда думал о смерти. Это была его главная мысль, главная его тема. Но он не просто думал о смерти, он всегда помнил о Христе распятом. Отсюда и его трагичность. Он мне как-то сказал: «Если ты хочешь о чем-то просить Бога, то помни, что просишь Того, Кто висит на кресте».

У меня его образ именно с таким предстоянием связан: он всегда стоял у Распятия.

Образ владыки, который рождается на основании его печатного и устного (на радио и ТV записанного) наследия.

Он идет всегда вперед, не останавливается. Даже об одном и том же, например: очень часто в разных рассказах он упоминает об одном и том же событии из своей жизни, — и говорит каждый раз по-разному, как будто заново переживает, и видит что-то новое в уже привычном.

«Живой Бог» — любимые слова владыки. И это были не только слова. Потому он всегда был во внутреннем движении. «Какая живая душа», — с удивлением говорила себе, читая каждую новую книгу владыки. Никаких схем, дурной идеологии, постоянные поиски источников веры — всегда, в любых обстоятельствах.

Видела мысленно владыку таким: стремительная походка и белый клобук развевается, но глаза внимательные, не мечтателя-романтика, а врача-практика.

Да, идеологичности не было. Но с католиками, например, ему приходилось схватываться. И всерьез. Это касается того периода, когда он был экзархом Западной Европы. Тогда католики в Италии сокращали православные приходы. Владыка по-настоящему воевал с ними. И к экуменизму он так же относился, как к несерьезному явлению. Он не ходил на всяческие экуменические встречи в Англии.

Он о них сказал любопытную вещь: «Здесь все происходит со взаимными реверансами. Одни говорят хорошо про тех, а эти — хорошо про других, а о сущности разговора нет. Если бы они ругались, это было бы интересно, потому что можно было бы сделать выводы какие-то, а так — все друг друга хвалят».

Хотя при этом он не был привязан к каким-то внешним ценностям веры. Так он никогда, например, не стремился на Святую землю, на Афон, еще на кое-то святое место. Хотя, когда я после года жизни в Англии, пришел к нему с жалобой на то, что моя ностальгия доводит меня до депрессии, он сказал про депрессию: «Это пройдет». А о ностальгии сказал: «А это никогда не пройдет. Привыкайте. Это не оставит до смерти». Раз он так говорил, значит, ему знакомо было это чувство.

Я могу сказать, что мной записан его замечательный ответ об отношении к католикам. Очень короткий. Я спросила: «Как нужно к ним относиться, владыка»? Он сказал: «В быту можно дружить с католиками, но не с Ватиканом, потому что Ватикан — это не Церковь, это государство. Недавно Святейший спросил у меня, — говорил он, — вот Папа говорит, что наши две Церкви — сестры. Как к этому относиться? И я ему ответил: Святейший, когда мне кто-нибудь говорит — я брат твой, я спрашиваю у него: а как имя твое — Каин или Авель?»

Мне в связи с этим почему-то вспомнились слова из одного из последних интервью владыки: «Христос со Своей группой учеников создал Церковь, которая была до того глубока, до того широка, до того цельна, что содержала в себе всю вселенную. Мы за столетия сделали Церковь одним из обществ человеческих. Мы меньше мира, в котором мы живем, и когда мы говорим об обращении этого мира в христианство, мы говорим, в сущности, о том, чтобы всех, сколько только возможно, людей сделать членами ограниченного общества. Это, мне кажется, грех наш. Мы должны понять, что Церковь христианская, верующие должны стать верующими не только по своему мировоззрению, но и по жизни, по своему внутреннему опыту, и что наша роль состоит в том, чтобы в этот мир, где так темно, где порой так страшно, принести свет».

Видимо, к себе самому, к духовным чадам он относился именно так: самое важное как человек живет, а не что он пишет и говорит?

Я помню, как об одном человеке он сказал: «Представляешь, он думает, что он неверующий». Тот человек жил по-евангельски.

Да, он требовал поступков, причем самостоятельных поступков. Как было со мной, когда умирала моя мать. Она была в России, я — в Англии. Я разрывался, так хотелось проститься. При этом я знал, что если я поеду — меня не выпустят обратно. И я пошел к владыке, спросить, как он благословит поступить. Он помолчал, а потом сказал: «Ты сам должен решать. Есть такие моменты, когда человек сам должен выбрать свой путь».

Я спросил: «Прикажи мне остаться или уехать?» И он сказал, что не имеет права приказывать. Это было жестко сказано, мне было очень трудно это принять.

Ушел человек и целый мир ушел с ним…

Нет, не ушел. Как при жизни он все видел, так и теперь. Я вспоминаю последнее время, когда он никого не принимал. Но это не означало, что он не знает кому что нужно. Были случаи, когда он все-таки принимал приезжавших, значит, этим людям действительно необходимо было его видеть и что-то важное от него услышать. Он, и умирая, в бессознательном состоянии, как-то знал, что происходит. С ним сидел один батюшка и сказал ему: «Владыка, если вы меня слышите, пожмите мне два разу руку». И он пожал ему руку.

Он видел многое. Мы с Кириллом Константиновичем помним такой случай. Однажды ночью он во сне сильно кричал. Я разбудила его и спросила: «Что такое?» Он сказал: «Мне снился Антихрист». Потом, он спросил у владыки, что это значит. А владыка ответил: «Будет война». Через два дня началась война в Афганистане.

Да у него был свой взгляд на события. Он видел их смысл. Право же, я сначала удивился, почему такая маленькая война требовала такого большого прихода? А потом, когда все это дело развернулось на весь мир, стало мне ясно.

Он вел себя, с одной стороны, сообразовываясь со временем, а с другой стороны — независимо. Когда он встречался с Куроедовым, и тот его спросил: «Когда вы кончите нас ругать»? Владыка немедленно ответил: «А когда вы кончите нас преследовать»? Он был очень смелым, сказал как-то: «Если меня вызовут в Россию, я, если надо, пойду до последнего».

Он всегда внимательно следил за тем, что происходит в России, в Церкви. Он первый стал с тревогой говорить о проблеме младостарчества. Но в последнее время он говорил, что главная проблема — образ епископства в России.

Ему было чуждо то явление, которое обозначается словами «князь Церкви». Он был прост и, кроме того, любил и пошутить.

Некоторые его шутки я запомнил. Например, он рассказывал, как приезжала какая-то церковная делегация из Москвы, и один из епископов попросил владыку сопровождать его на базар и они там долго искали какую-то диковину. Владыка смеялся и называл это «духовным общением» иерархов.

Так же он рассказывал о своей поездке на Афон. Там тоже был какой-то церковный съезд и были накрыты столы и владыка сказал: «Вот, наконец-то я хотя бы на Афоне пепси-колу попробую».

Он вообще часто говорил парадоксальные вещи, не общепринятые.

Владыка не только шуткой приближал к себе людей. Он, например, очень любил играть в волейбол. Есть фотография, на которой он «забивает свечу».

Он учил своих соратников всегда оставаться детьми. И потому на приходе всегда было много детей, — с ними умели найти общий язык.

Детское в человеке владыка очень ценил, но и был очень строг. Учил быть ответственным за свои слова и поступки. Но, учил не словами, а тем, каким был он сам.

И при этом он принимал людей творческих, в их поисках, в их свободе. Главное — честность, отсутствие кокетства — «нельзя кокетничать перед Богом».

Он молился за мятущихся людей, однажды сказал, что молился в алтаре даже за Иуду.

В книгах, в интервью владыки Антония запечатлелось то, что можно назвать его «учением о священстве». Приведу небольшой отрывок из всего написанного на эту тему:

«Быть священником — это искусство. Есть вещи, которые богословская школа не преподает, потому что она занята всецело богословским образованием. Я встречал многих молодых священников, которые недостаточно подготовлены во многих областях, которые не вошли еще в приходскую жизнь. Например, как исповедоваться и как учить других исповедоваться, как исповедовать других. Из каких источников произносить проповеди. Духовные писатели, отцы духовные говорили на различные темы, но проповедь говорится от сердца, говорится себе самому. Если она тебя не ударила в сердце, она никого не ударит в сердце. Если она не течет из твоего ума, переживаний, то она и другим не передастся. Дальше — вопрос, который я уже затронул: о том, как самому научиться молиться не только словами, не только уставно, но и глубинно, и как вести других в тайну этой молитвы».

Владыка был враг формализма во всем. Когда я спросил у него (видимо, достаточно формально) о том, как научиться Иисусовой молитве, он сказал мне, что не занимается ею. Хотя это не означало, что он не пребывает постоянно в молитве. Вероятно, он боялся фаустовского: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» — какой-либо привязанности даже в духовной жизни.

Хотя для него, конечно, существовали нерушимые, неизменные жизненные принципы.