Так умирать нельзя

1. Краткое предисловие.
2. Итоги гуманизации: «гуманоиды», псевдодуховность, тотальный психологизм.
3. Русская Голгофа как «память смертная».
4. Бессмыслица прогресса и врожденная тоска по смыслу.
5. Инерция рокового заблуждения.
6. Ересь «апостасии» и современность.
7. Апостасия, процесс рационализации, менталитет.
8. Научно-материалистическое мировоззрение как генерация и стимул ложных целей.
9. Постмодерн — «Идеология Пустоты».
10. Цивилизация: «сущность вещей» и нигилизм целей.
11. Время еще есть…

«Худые сообщества развращают добрые нравы», — сказал апостол (1 Кор. 15, 33). Тем самым он признал довлеющую моральную власть общества над личностью. Каждая историческая эпоха формирует личность сообразно с качеством ее духа. Времена могут сильно розниться между собой. И все же, с христианской точки зрения, нельзя однозначно заключить, что бывают абсолютно благие, благодатные, и совершенно злые, крайне неблагоприятные для духовного развития личности времена. Даже если зло, тесня и попирая добро, победоносно шествует по городам и весям, до неузнаваемости искажая нравственный и мировоззренческий облик эпохи и замутняя сознание миллионов, всегда находятся люди, готовые до конца стоять в Истине. Не зря первые христиане назвали таких, пострадавших за веру людей, «свидетелями»: своим стоянием до конца в данном Христом смысле жизни, они самой своей мученической смертью засвидетельствовали «миру» всю его ложь. «Россия, — сказал на открытии ХII Рождественских чтений митрополит Ювеналий, — за минувшее столетие явила миру такой сонм святых мучеников и исповедников, который можно сравнить с подвигом первых веков христианства. Русская Православная Церковь на примере святых своих мучеников дала образец нравственного совершенства, мужества, незамутненного видения вечного смысла жизни для себя и всего мира» (1). Такие жизнь и смерть, как наглядное обнаружение Промысла Божьего о человеке, как свидетельство и обличение праведной кровью темных дел века сего — удел избранных. Мы, современные, в массе своей живем и умираем по-другому, часто даже не стремясь задуматься о своей подлинной, загробной судьбе. Хотя именно такая, запредельная «задумчивость» только и может дать человеку абсолютно новую перспективу видения жизни и эпохи, в которой он живет.

ИТОГИ ГУМАНИЗАЦИИ: «ГУМАНОИДЫ», ПСЕВДОДУХОВНОСТЬ, ТОТАЛЬНЫЙ ПСИХОЛОГИЗМ.

Еще в самом начале христианской эры ап. Павел произнес неоспоримую истину об активном неприятии миром самого духа Евангелия: «Мы как сор мира, как прах, всеми попираемый доныне» (1 Кор. 4,13). «Мир» с момента грехопадения человека его злым выбором как бы вкоренен во зло. Если угодно, «мир» статичен в своем пребывании в зле, а значит постоянен и агрессивен в отторжении христианской Истины. Но что сказать об исторической нравственно-мировоззренческой динамике мира, чередующей различные эры? Какова его общая духовная тенденция с точки зрения христианского вероучения? Стал ли «мир» более добр или зол сегодня, спустя два тысячелетия после земного воплощения живого Логоса? Приблизился или отдалился он по своему религиозно-духовному состоянию от Вечного Смысла? Так ли плотно, как и прежде, или еще более эффективнее нынешняя эпоха мировоззренчески обкатывает и трамбует включенные в нее личности? Насколько серьезную роль в оформлении нравственного сознания человека играет теперешняя жесткая информационно-пространственная вовлеченность личности в социум? Наконец, какова сегодня высшая цель прогресса цивилизации? Без четкого и однозначного, христианского критерия различения добра и зла, сегодня бессмысленна сама постановка подобных проблем: задающийся такими вопросами человек уже частично обладает истиной бытия, поскольку сама направленность вопросов говорит о многом. Ясно, что от ответа на правильно возникающие в душе вопросы во многом зависит миросознание, самоопределение человека, его тип жизни и качество смерти.

Отрицательная духовная динамика последних пяти-шести столетий европейской истории, с момента возникновения на заре Нового времени, крепчания, становления и экспансии гуманизма, все более отделявшегося от христианской веры и начавшего трансформироваться в различные формы последовательно атеистического нигилизма, сомнений не вызывает. Хотя, несомненно, такая оценка стоит в явной оппозиции к прогрессистской цивилизационной парадигме. Именно эта интеллектуальная модель истории, выражая себя в различный светских теориях общественного развития, движет духом современности, направляет и формирует его ментальную мощь. При такой, одолевшей миллионы социально активных и агрессивных умов установке сознания, видимая европейская (а шире — западная и прозападная) история последних веков становится последовательным воплощением в культуре ныне доминирующей, измельчающей и выхолащивающей душу человека тенденции. Она выражается во все большем мировоззренческом и религиозном отдалении современной эпохи как от ортодоксальных христианских истин, так и от фундаментальных догм тех мировых религий, которые признают идею Творца, Его универсальные законы мироздания и Его постоянное участия в мире. Как прямое и практическое следствие этого процесса секуляризации сознания — всемерное утверждение и насильственное насаждение посредством неограниченных информационных возможностей сугубо земных ценностей, ежечасное вторжение которых в душу человека приводит к атрофии духовного чувства и неразличению добра и зла.

Ныне мы находимся на той стадии светского развития, когда силам зла, в сущности, удалось осуществить глобальную подмену смысла и полностью извратить содержание самого понятия «духовность». Последняя воспринимается теперь огромными массами людей как субъективное качество автономного человека вне его связи с Творцом. Человеческая психика, разум полностью замещают собой духовное видение как результат приобщения к тварным и нетварным божественным энергиям, что являлось главной целью христианской аскетики. Субъективные творческие фантазии (пусть и очень талантливые) объявляются «духовностью», что в конечном итоге приводит к одухотворению и превозношению чисто земных, общественных идей, идеалов и целей жизни. По-другому сказать, «духовность» ныне очень многими воспринимается как насильственное внедрение в философию под видом «идеального» некоего по сути материально-психологического образования. Автономное сознание человека как результат развития и функционирования материи с одной стороны, и возникший в истории «общественный продукт» с другой, наделяется качеством духовности. Получается, что «идеальное» не вполне правомерно отождествляется с «духовным»: последнее теперь мыслится только как функция мозга, а не как априорно заложенное Богом качество человеческого сознания, способного проникать в глубины трансцендентного мира. И не просто проникать, но и созерцать трансцендентный мир, частично сливаться с ним благодаря своему предвечному родству с подлинно идеальным, запредельным. Строго говоря, только здесь, на стыке воли человека и Бога по благодати может появляться истинно духовное видение вещей, и далеко не всякая идея, не каждое культурное творение обладает таким высоким достоинством. Однако, по нынешним временам такие качества по-настоящему религиозного, вкорененного в поиск Высшего Смысла сознания встречаются очень редко из-за все большего отдаления и выпадения человека и целой культурной эпохи из сферы умопостигаемого мира, как выразился Кант.

За критерий все большего удаления мира от истины Откровения мы берем вполне очевидное религиозное, нравственное, духовно-разумное иссякание цивилизации с закономерным искажением общего облика нашего современника. Как следствие — видимые изменения морального (и даже географического) климата эпохи. Внешне удобная, комфортная, с блеском витрин и рекламы, чисто светская по мироощущению жизнь граждан «свободного мира», подкрашенная историческим энтузиазмом, юридическими гарантиями и военной мощью, с легкостью попирающей законные права «остальной планеты», — все это лишь красивая и удобная заставка внутренней обезбоженности и психологической опустошенности: «Жизнь без Бога, — констатирует арх. Рафаил (Карелин), — превращается в сплошной обман. Те, кто служит этому обману, становятся его жертвами. По временам, как очнувшийся пьяница, они видят, что страсти — это ловушка для души, и переживают ад в себе самих. Но им некуда бежать, Небеса для них закрыты».2 Бежать, тем не менее, пока есть куда: хотя «Небеса молчат», количество психологов, психиатров и психотерапевтов, которое, наверное, скоро превысит на Западе половину его населения, — яркое подтверждение убогого религиозного и психического состояния процветающего западного общества. Ныне все больше дает о себе знать какая-то патологическая неспособность современных цивилизованных людей к нормальной, излечивающей душу, ортодоксальной религии, требующей постоянных, значительных духовных и физических усилий (а главное — не гарантирующей «свыше», в отличие от рекламы явных преимуществ фитнесклубов, расслабляющих мягких кресел в затемненном кабинете психиатра и экстрасенсов, ни прозрений, ни социального успеха). Нынешний «нормальный», «средний» человек, пронизывающий собой все слои общества, включая так называемую элиту — это религиозно, духовно и нравственно недоразвитый, психически эксцентричный и отсталый, зато светски, социально и ментально продвинутый индивид. Поэтому и западное христианство, всеми своими худшими чертами проникающее в Россию, все больше отрекается от своего прямого дела, превращается из «религии спасения» в светскую психотерапию, имеющую целью излечить постоянно испытываемые стресс, подавленность и душевный дискомфорт в условиях беспрестанной гонки за бессмыслицей. Превращение религии в психологию — это результат глобальной религиозно-мировоззренческой ошибки с поворотом веры от Богочеловека к человекобогу и замыканием сознания на самом себе, что по-научному именуется «имманентностью», занятой исключительно своими переживаниями.

РУССКАЯ ГОЛГОФА КАК «ПАМЯТЬ СМЕРТНАЯ».

Раньше русские мыслители часто говорили о «Русской Голгофе» как реальном и духовно-смысловом средоточии в России распятия миром воплощенной Правды, как о культурно-географическом пространстве, включающем в себя смысловой центр переживания страшной сердечной боли от этого непрекращающегося уже 2000 лет процесса крестных мук воплощенной Истины. Вот и нынче, кажется, вся мировая бессмыслица (в дополнение к нашей собственной) лезет к нам из всех щелей небытия, сконцентрировалась на нашей территории, причем, как всегда, в самой омерзительной, издевательской и даже карикатурной форме. Недавняя, известная, расхожая, пригвоздившая нашу действительность констатация ныне творящегося со всеми нами — «так жить нельзя» — требует серьезного уточнения в плане запредельного существования личности: «так умирать нельзя», ибо смерть как предельное смысловое, итоговое выражение качества жизни концентрированно переносит в вечность самое главное в человеке и тем самым определяет его дальнейшую, вневременную судьбу.

Действительно, так позорно, бездарно, зазря, бесцельно, бессмысленно, безвольно, а часто даже с каким-то никчемным и пустым куражем и остервенением пропадать, вымирать, «уходить» — это для некогда великой нации и массы составляющих ее людей просто недостойно и недопустимо, даже если народ, так много внесший в копилку вечности, теперь до предела надсажен всем ходом чугунного ХХ века. Чтобы хотя бы начать понимать, что неподготовленная личным обращением к Высшему Смыслу смерть — это жизненная незавершенность, венец религиозно полой и обессмысленной жизни, нужны теперь, при нынешней скоротечности и отчуждении от Истины, не человеческие разумение и воля. Смысловое понимание своего конца может быть благодатно даровано только свыше, ибо верное, глубоко религиозное по своей сути осмысление всего происходящего с человеком — не его внутреннее качество, а дар Божий. В стоически христианском плане можно утверждать, что смыслом жизни каждого, не до конца расцерковленного, дегуманизированного, деморализированного человека сегодня является заслужить, вымолить приличную, по возможности внутренне достойную (не чисто внешне, не со стороны стороннего наблюдателя) смерть как финальное, всегда трагичное и тяжкое завершение и разрешение борьбы за подлинно человеческий облик в себе. Чтобы это сделать, нужно внутренне искоренить превалирование, как правило, ложных современных ценностей жизни, лежащих в глубинах сердца, проросших в душе метастазами пустых увлечений. Сделать это без свободного участия нас самих невозможно даже Богу, ибо «мир» держит всех нас очень крепко, а мы, обмирщенные, также крепко держимся за него. Святоотеческое выражение «возненавидеть мир», т. е. страсти — это и есть кардинальное исправление самой оценивающей себя и мир основы нашего мышления. Приступая к этой, самой важной в жизни работе сознания, необходимо поставить себе ближайшую цель — на первых порах хотя бы несколько улучшить свою личную духовную траекторию, приобретенную по рождению в цивилизации вместе с искажающими реальность бытия онтологическими пустотами. Необходимо попытаться интуитивно узреть себя таковым, каковым ты являешься по замыслу свыше, стряхнуть с себя толстый светский слой пыли эпохи и, вопреки всему ее ходу и давлению на сознание, вспомнить о жизни за гробом, не полагаясь в вопросах своей вечной судьбы на фундаментальное светское образование. Гордый светский менталитет бессознательно чувствует свою неукорененность в бытии и оттого, как правило, крайне агрессивен и охоч на длинные аргументы, особенно когда речь заходит о его мировоззренческой пустоте и противоречивости3.

Трезвому духом, не до конца укатанному светскими атеистическими постулатами человеку даже без Священного Писания и трех мировых религий видно, что мир сотворен. Более того, христианство вот уже два тысячелетия убеждает человечество в долготерпении и благости Творца, ожидающего обращения от каждого человека. Как подмечает митрополит Антоний Сурожский, «украинский философ Григорий Сковорода сказал, что в жизни замечательно устроено: вещи нужные несложны, а вещи сложные ненужны. Конечно, такие слова можно развить в карикатуру. Но если принять их с трезвостью, то можно увидеть в них указание и на то, как можно жить. Мы очень часто не умудряемся жить, потому что чрезмерно усложняем жизнь. Мы стараемся делать невозможное, проходя мимо возможного. Мы думаем, будто только то достойно нас, что так велико и так далеко, что мы его никогда не достигнем».4 А Истина, замутненная современным гуманистическим образованием, лежит рядом, в нас самих, хотя мы все время норовим отринуть Ее в себе, прорваться к «великому, далекому и достойному нас», полагая, что кто-то из авторитетных светских просветителей лучше и дальше нас видит, научит и сделает за нас нашу работу духа. Нужно раз и навсегда понять, что мы, нынешние — это не мы подлинные: мы, внешние, навязаны нам самим всей образовательной и пропагандистской мощью атеистической цивилизации, открыто провозгласившей себя на Западе «постхристианской».

БЕССМЫСЛИЦА ПРОГРЕССА И ВРОЖДЕННАЯ ТОСКА ПО СМЫСЛУ.

Чтобы стать человеком, хотя бы частично подготовленным своей жизнью к смерти, нужно не так уж и много: перестать, как сказал иеромонах Серафим Роуз, «хотеть верить в то, что человек произошел от обезьяны», при этом еще и гордясь такой верой и хвалясь своей столь благородной родословной. Сверх того, хорошо бы посмотреть вглубь себя и, всмотревшись, понять, что имел ввиду лауреат Нобелевской премии в области молекулярной биологии Жан Моно, когда, в понятных современному человеку биологических терминах, утверждал, что ТОСКА ПО СМЫСЛУ ЖИЗНИ врождена человеку и записана где-то на уровне генов. Неужели эта исходная тоска, с разной степенью интенсивности и болезненности переживаемая каждым нормальным человеком, «записана» на уровне генов самой изменяющейся в процессе эволюции материей, прошедшей длинный путь от бескачественного хаоса до совершенного мозга и на каком-то этапе почему-то вдруг воспылавшей грустью по смыслу своей случайной и бессмысленной жизни? Если честно и непредвзято, из экзистенциальной глубины самого себя, а не из навязываемого эпохой мнения ответить на этот, главный для жизни и смерти человека мировоззренческий вопрос, то не избежать другого вопроса: «Почему, вопреки бесчисленным данным науки и экспериментов, огромная часть человечества, и в первую очередь ученых, до сих пор упорно держится убеждения о самопроизвольном возникновении всего живого, пытаясь продлить жизнь средствами современных научных разработок до возможно дальних пределов, вместо того, чтобы мужественно признать физическую смерть неизбежным фактом конечного существования?». И еще один, юридико-нравственный вопрос: «Является ли злонамеренное замалчивание от людей научных данных и недостойное порядочного человека мухлевание фактов учеными — хранителями скрытых от общества данных, на корню отрицающих материализм, — серьезным преступлением, подпадающим под уголовное преследование еще здесь, на земле, и не имеющим (если оно сопряжено с явным, сознательным богоборчеством) оправдания за гробом?». Очевидно, что существует целая сеть нечистоплотных цивилизационных стратегов, управителей и их слуг, которые всячески пытаются утаить от нас не только подлинный смысл жизни: эта антисистема намеренно игнорирует, замалчивает, прячет бесспорные факты, указывающие за пределы видимой жизни и, тем самым, искажает не только наши, истинно духовные земные цели, но и нашу, абсолютно превосходящую любые ограниченные «смыслы» вечную судьбу. Тем самым лишний раз подтверждается правильность указанного в начале этой работы положения апостола — худое сообщество вполне способно нарушить вживленные в личность нравственные принципы и до предела исказить ее мировоззрение посредством утайки и оболгания истины и намеренной защиты лжи.

Так современный цивилизованный мир, имеющий ярко выраженный нигилистический мировоззренческий стержень, весь целиком втягивается в сугубо социально-ментальную, т. е, чисто мифотворческую утопию, с железной необходимостью формирующую ложные теории своих родословных истоков и целей. Именно о таком «мире», погруженном во тьму духовного неведения, десятилетиями «рыдал до великих слез» старец Силуан Афонский, в монашеском уединении и молчании хорошо представлявший, «что если бы народы… познали любовь и смирение Божие, то оставили бы они, подобно апостолу Павлу, как сор (Фил.3,7−8), как детские игрушки, свои увлечения, все то, чем поглощено их существо…. И если бы это совершилось, то изменилось бы лицо земли, и судьбы всех людей, и весь мир преобразился бы… в один час. Так велика эта сила».5 В другом месте старец, возлагая ответственность, в первую очередь, на тщеславных и ненасытных правителей мира сего, пишет: «Если бы цари и правители знали любовь Божию…, Если бы начальники хранили заповеди Господни, а народ и подчиненные слушались их во смирении, то на земле был бы великий мир и веселие; но ради властолюбия и непослушания гордых страдает вся вселенная"6.

Сила смирения и любви, несомненно, велика, ибо Бог от преизбытка в Нем любви, в великой тишине создал вселенную, «усмирившись» в деятельности, упокоившись в седьмой день творения и благословив именно этот день отдохновения, а не предшествующие ему шесть дней созидания. Но тварный и отпавший от Бога мир, по-видимому, укоренился именно в непрекращающейся, созидательной, инновационной деятельности, причем деятельности с ложным вектором развития и потому очень часто, как минимум, — бесполезной, как максимум, — вредной и губительной. Поэтому и усугубленная светским нигилизмом духовная темнота, и наступившая во многих, некогда процветавших оазисах веры вечная религиозная мерзлота, не могут сами собой, механически исчезнуть, как это бывает в природе в связи с окончанием цикла полярной ночи или из-за глобального потепления климата. Только благодаря свободному человеческому желанию приостановки и отторжения в себе мирской, обессмысливающей суеты, а также надежды приобретения в дальнейшем душевного покоя с последующим, глубоко религиозно-экзистенциальным осознанием происходящего; только в результате отречения от векового груза ложных цивилизационных идей и ценностей, кармически ведущих человечество то ли к новым, бесчисленным воплощениям неведомых культур, то ли к непреложному концу истории, можно очиститься и, успокоившись духом, перестать участвовать «на пути прогресса» в марафонской гонке, не подразумевающей финиша.

ИНЕРЦИЯ РОКОВОГО ЗАБЛУЖДЕНИЯ.

Какие же въевшиеся в душу, мозг и сердце возвышенные мотивации не дают человечеству душевного покоя, заставляют его роковым образом двигаться к столь уже предсказуемому неведомому? Что это за «ценности», путь следования которых светский человек готов устелить всей своей жизнью без остатка и даже пойти за них на смерть, крайне недостойную и не имеющую никакого смысла с точки зрения вечности? В какой круговерти и кручении хаоса погряз вольный человеческий дух, увлекаемый вихрями все новых, до дна существа пронзающих страстей?

Вся современная научно-техническая цивилизация так устроена, что до 99% сил и продуктов ее деятельности идет в отвал, обращается в шлак, вредные отходы, свалки, захламления, захоронения и т. п., на которых уже ничего не растет. Все перечисленное в полной мере относится к работе пораженного духа, называемого менталитетом, а экологические и прочие проблемы планеты как раз и являются густым, черным, порочным шлейфом отчужденного, тяготеющего к тотальному господству интеллекта, следствием его неукротимого стремления жить за счет постоянного расширения — знаний, удовольствий, производства, потребления. Все эти отвалы и завалы, развороченные горы и глубокие котлованы, загрязнения, засухи, ураганы, наводнения, землетрясения и проч., есть только материальная форма духовного невежества и ненасытного, крайне ограниченного миросознания, не знающего высших, вне мира находящихся целей, и потому с энтузиазмом роющего вслепую. Ставка на его хваленую рациональность, разумность стратегически и эмпирически не оправдала себя и угрожает ныне обернуться невиданными еще катастрофами.

Если растянувшийся на века и все усиливающийся процесс индустриализации, электрофикации, компьютеризации, информатизации нам еще понятен как с точки зрения самой сути человека, 7 так и в перспективе его насущных потребностей, то нынешние потуги не скованной религиозными запретами, непомерно и постоянно расширяющейся вселенной цивилизации противоречат здравому смыслу и чувству меры, наглядно демонстрируя неиссякаемую, исходную порочность и неукротимость светского менталитета. Особенно наглядно это проявляется теперь, когда он имеет реальную технологическую возможность утвердить, продлить и предельно растянуть себя во времени и пространстве.

. «Порочность» как «наклонность к худу» (В.И.Даль), как неизгладимый никакими чисто человеческими средствами духовно-нравственный изъян, как постоянное усугубление первородного греха, ныне дает о себе знать серьезными внутренними и внешними нарывами на пока еще дебелом теле западной цивилизации. И прямым делом философской чести сегодня становится позитивное, публичное, кричащее развенчание нынешней порочной политики и идеологии мировой верхушки, решающей судьбу мира. Цель — избежать тотального манипулирования общественным мнением со стороны правящих миром и предельно отчужденных от общества и Высшего Смысла антиэлит. Как утверждает чуткий социолог и политолог П. Бурдье: «…настал момент, когда ученые совершенно полноправно должны вмешаться в политику со всем авторитетом и правом, которое дает принадлежность к автономному универсуму науки».8 Поскольку, продолжает он в другом месте: «Общеизвестно существование интереса к добродетели и выгоды от соответствия социальному идеалу добродетели, и нет таких традиций, которые не преминули бы предостеречь от фарисейства…, (поскольку в политике идет открытая -В.К.) борьба за монополию легитимного символического насилия, за право диктовать право, истину, благо и все так называемые универсальные ценности…"9.

Но, несмотря на важность деятельного вторжения ученых в реальную политическую жизнь на уровне ее высших сфер, истинной задачей христианско-философского созерцания, осмысления и переделки происходящего является выявление и корректное толкование исторических ошибок духа, тех ложно завязанных в прошлом узлов сознания, которые и сегодня питают энергию рокового заблуждения эпохи, по инерции стремясь в грядущую обреченность. Когда, на каком участке христианской истории европейская культура окончательно сбилась с дороги, указанной Божиим перстом и выстраиваемой Церковью еще с апостольских времен? Когда неукротимый, не сдерживаемый Церковью соблазн новизны как основоопределяющий тип жизни и стиль мышления окончательно превозобладал и одолел остатки религиозного разумения и совести христианизированного европейца? Когда вожделенная рациональность, изживая себя в «буйстве разума» (Гоголь), переродилась в свою противоположность и обратилась страстью неукротимого насыщения, лишь окрашенного в рациональные тона? Когда непомерно выпятившийся, не питаемый религией разум, решив окончательно подавить остатки религиозной веры в душе, сам стал игралищем и орудием демонической иррациональности, берущей начало вовсе не от Божественного Источника, а от противоположных Ему, небытийственных стихий, работу которых в себе светский человек, все более играющий роль их медиума, всегда склонен горделиво выдавать за свое собственное творческое качество высшей пробы?10

Если в самом широком смысле, по религиозно-философски определить ныне происходящее, можно достоверно утверждать, что современная эпоха — это высшая, научно-техническая, геокультурная стадия трансформации грехопадения, а цивилизация есть предглобалистское, модернистское, информационное оформление истории первородного греха в его изначальном необратимо-неизменном, но технически усовершенствованном, авангардно истонченном и повсеместно распространяемом виде.

Однако, чисто методологически, чтобы, выявляя причины нынешнего духовного кризиса, не погрязнуть в ветхозаветных временах Адама, следует разделить историю на циклы. Для понимания трагедии европейского духа можно воспользоваться, например, леонтьевско-шпенглеровской культурологической конструкцией, где цикличность, ритм и такт вполне характеризуют культурно-историческую поступь народа, нации, общности. Глядя на вещи таким образом, современная цивилизация представляется как религиозно разреженное, срединное, предсмертное состояние увядания культуры (по Шпенглеру, — эквивалент мертвого «пространства», «интеллекта», «напряжения»). Ныне она располагается в мертвой зоне духа, в целом почти не несет в себе пассионарного порыва к вечности. «Позитивный» менталитет как саморефлексия обездушевленного цивилизованного общества, «роет» уже не в глубь, которой он вовсе не чувствует, не знает и не желает знать, а вширь, кроя и обустраивая общество по своему духовно блеклому образу и подобию. О. Шпенглер предугадал онтологическую неукорененность и бессмысленность как общую судьбу европейских, современных ему и последующих поколений. Он предсказал тотальный релятивизм как результат отказа от какого бы то ни было мировоззрения. От такой установки уже стало недалеко до современного гнета плюрализма, модернизма, постмодернизма и бессодержательной, аморальной политики, основанной на личном, групповом, национальном эгоизме и голом пафосе покорения земного пространства и его недр. Осуществляемый ныне неотвратимо-естественный отбор религиозной и умственной посредственности, усредненности, в отместку за такие свои качества блещущей оригинальностью тем и стилей, дает о себе знать все больше и больше. Печальный результат — «прорыв» через рафинированность, дизайн страсти и голый эстетизм в искусстве, через популяризаторское превозношение науки к «массовому обществу», оторванному от национальных и нравственных корней — достойный итог интеллектуальных напряжений, лишенных укорененности в метафизике. «В жизни часто приходится сталкиваться с людьми, которые как будто совсем не чувствуют самих себя», — констатирует глубокий испанский мыслитель Мигель де Унамуно11. Теперь, спустя столетие после написания этих строк, можно уверенно заключить, что чуть ли не большинство западного и значительное количество российского общества состоит из таких людей, которые, кроме отчуждения от своей собственной сущности, к тому же еще напрочь лишены самооценки.

Что же легло в основание такой всеобщей «ситуации растущего отчуждения»? Можно много сказать о «ереси гуманизма» как общем мировоззренческом истоке и начале просвещения, натурализма, материализма, секуляризации, реформации, нигилизма. Можно определить его как ту духовно-историческую «точку», с которой реанимация и эскалация грехопадения начали осуществляться в полной, предапакалиптической мере. Можно, подобно Ницше и Хайдеггеру, попытаться измерить всю глубину нигилизма, опуститься до самого его дна, чтобы либо воплотить собой его мятежный дух (Ницше), либо обнаружить его глубинные истоки с целью попытки очищения от него (Хайдеггер). Но, по-видимому, узреть в черной бездне абсолютного «ничто» какие-то контуры смысла тотального нигилизма, безбожия, богоборчества, равно как и подняться из его пучины «очистившимся», не удастся никому из людей, вставших на путь безблагодатной, самостоятельной борьбы с «демоническими небытийственными структурами», как выразился протестантский теолог П.Тиллих. Борьба с бездной в одиночку — поступок не человеческого достоинства: только Один Богочеловек Иисус Христос после Своего «сошествия во ад» смог разверзнуть темницу вечного «небытия» и освободить пребывающие в нем души. Видимо, искать последние онтологические основания и начальные истоки абсолютного отрицания Бога и исцеления от этой проказы духа — не дело философии. Ее задача — выявить причины уклонения цивилизации от христианского вероучения и описать нынешнее духовное состояние отпадшего мира, его динамику и тенденции.

ЕРЕСЬ «АПОСТАСИИ» И СОВРЕМЕННОСТЬ.

Всегда при изучении истории той или иной проблемы, отыскивая причины их возникновения, приходится без достаточных оснований вторгаться умом в глубь веков и тысячелетий: без такой мысленной операции не понять сути нынешних процессов. Далекая от нас по историческим временам проблема «апостасии» (отхода, отдаления от Бога) как религиозно-мировоззренческая ересь непонятна и неинтересна современнику. Апостасия, как неверное, безблагодатное отражение смысла христианского вероучения, в свое время началась во внутрицерковной среде и привела Запад к тому состоянию, которое он сам в лице своих вечно рефлексирующих идеологов обозначил теперь как «постхристианство». Если сегодня светскому, образованному человеку сказать, что очень многое из его нынешнего мировоззрения и мироощущения коренится в ереси варлаамитов, извративших учение святителя Григория Паламы о нетварных божественных энергиях или «субстанциях», он, в лучшем случае, промолчит. Ибо сама суть светского, прагматического и внесмыслового мышления такова, что она, копируя человекобожеские интеллектуальные претензии Конта-Маркса, считает всю прошедшую историю ложно ориентированной предыисторией, чем-то спрессовавшимся во времени и ушедшим из реальной жизни навсегда. Все минувшее, кроме декларации «прав и свобод» и научно-технических достижений, — это, в конечном итоге, ненужный, отягощающий образованного человека хлам, еле мелькающая в сознании череда сменявших когда-то друг друга событий и вечно возобновляемых в истории мысли заблуждений, первым из которых, для любого позитивиста-материалиста, конечно же, была и остается религия12.

Если в качестве контурной прорисовки обозначить суть происходивших в эпоху зарождения гуманизма духовных процессов, то получится, на наш взгляд, следующая картина. Более или менее понятен общий гностический корень и внутреннее родство гуманистов всех времен. Отметим, что и Мартин Лютер, через пятнадцать лет пребывания в монастыре вышедший в свет, женившийся и родивший пятеро детей, и, весь гуманизм в целом, и Ренессанс, и Просвещение, и позитивизм, и материализм и нигилизм, — все это лишь различные проявления апостасийного духа, рознящиеся между собой не по сути, а по степени удаления от христианской истины. В основании всего этого процесса материализации сознания лежат проявившиеся в Новое время зачатки хорошо понятной нам неспособности к последовательной и упорной исихастской аскетике. Скорее всего, человек, будучи изначально недостаточно духовно мотивированным и внутренне неподготовленным к подвижничеству, ожидая скорейшего и все не наступающего озарения в мистическом опыте, со временем отчаявшись в приобретении такого внутреннего созерцания, недостаточно духовно смирившись, не обладая терпением великих подвижников Церкви, в конце концов переориентировался на внешний, осязаемый мир. Так и не получив ожидаемого «сигнала» свыше и не имея фактического «опыта созерцания священного», многие начинают внутренне роптать, вплоть до отрицания в принципе такого внешне невыразительного аскетического пути религиозно-трансцендентного боговидения и мироведения. Такому человеку ничего не остается, как (вполне оправданно) сделать главную ставку на внешние чувства и разум, на рациональное, схоластическое по типу мышления богословие. Тогда, когда тяга к внешнему опыту окончательно перевешивала и вдобавок обнаруживался какой-то талант, человек и вовсе оставлял религию и переходил на полусветские, а порою на чисто светские рассуждения и писания, изобразительное искусство и т. п. сферы самовыражения как доступные и приятные ему формы отражения мира13. И нам, современным людям, ориентированным на внешнее, ментально приземленным и религиозно немощным, хорошо понятны, в сущности, светские потуги выразить себя в оригинальном богословии, философии, искусстве, науке, литературе. Очевидное измельчание, преимущественный формализм и невнятный символизм культурных творений нашей эпохи происходят от того, что современный, технический, рефлексивный, виртуальный человек лишен былой решимости и надежды на саму возможность получения Откровения, обоснованной веры в потенциальное наличие в нем синэргического религиозного опыта. Из всего этого получается явный перекос в мышлении в сторону видимого, деятельного, осязаемого, рационального описания, изображения и преображения тайн мироздания, человека в нем, его внутреннего мира 14.

Цивилизация с ее научно-технологическими достижениями, как последний этап веками длящегося наращивания внешнего господства над природой и одновременного измельчания христианского духа, который, тем не менее, все еще питает традиционно-культурную основу Европы, это, говоря словами К. Леонтьева, «предсмертное, мнимое многоцветье», иссохшая «зимняя вишня» культуры. Наступающие тотальная информатизация и виртуализация — это лишь видимые индикаторы лишенного трансценденции, запутавшегося в сетях рационализации, замкнутого на самого себя сознания. Исторически все выглядит так, что мы теперь находимся на такой стадии апостасии, которая характеризуется сильным дефицитом истинно духовного опыта, прохладностью души, толерантизмом как нормой жизни, нежеланием, неспособностью, невозможностью христианской трансценденции. Отсюда же проистекает нигилистская ненависть ко всему, что превосходит наш выпестованный светским образованием, повернутый к себе, субъективный, имманентный опыт как обедненную, усеченную часть рассеянного духа, утерявшего способность к превосхождению своей ограниченности. Без преувеличений можно сказать, что почти все сегодня — и культура в целом, и искусство, и наука, и мораль, и философия, и политика, и экономические теории, и социология, — это только расходящаяся на спектры интересов проекция апостасийного провала «мира гуманизма и прогресса», выхолощенное выражение процесса метафизического измельчания духа. Часто столь увлекательная бессмыслица, обрамленная вычурными аналитическими теориями и «идеологией Пустоты», коррозией изъедает тело цивилизации, и духовная ржавчина уже достигла России.

Глобализация, как повсеместное проникновение под видом необходимой экономической интеграции религиозной недееспособности и мировоззренческой бессмыслицы, есть раковый спрут человечества, где, конечно, еще имеется достаточное число живых «клеток», по отдельности борющихся с грозной болезнью. Но эти «клетки» — оазисы нормального состояния духа — почти ничего не решают в общем, стратегическом, геополитическом, социокультурном плане. Словно блокированные спрутом цивилизации, духовно здоровые силы современного общества почти никак не влияют на постмодернистский, демо-либеральный ход прогресса. Более того, — впереди готовящаяся кампания тотального сыска и новой охоты за диссидентами в изначальном, подлинно религиозном смысле этого слова. Посткультура как отражение и «надстройка» глубоко пораженного духовного «базиса» цивилизации, больше других сфер несет в себе и выражает его полое внутреннее состояние15.

Как оказалось, из-за разрушительных для личности последствий долгого процесса апостасии коренное, исходное, потенциальное наличие у нее свободного личного выбора добра или зла стало возможным вымарать, иногда почти до конца. Глядя на повсеместный моральный разлом, в принципе понимая его истоки, сам собой приходит в голову вопрос: «Неужели дарованная Богом внутренняя свобода, изуродованная «худым сообществом», может так, неразличимо замутняться, попираться и выкорчевываться из души, в том числе и в первую очередь самим человеком, изначально обладающим этим даром? Неужели подлинное, укорененное в христианской культуре добро, сегодня растаяло где-то за дальним горизонтом социального бытия и почти никем в мире, кроме Церкви, по-настоящему не охраняется? Неужто власть «худого сообщества» стала столь абсолютной, что нормальному человеку неимоверно трудно выпутаться из силков навязываемых ценностей, пустых, приземляющих забот, мозгоблудной суеты элит и неимоверной, подмеченной еще С. Булгаковым «вожделенной тяги эпохи к богатству?». Ведь человек — не только «социальное животное», и хотя апостол метко подметил неимоверную силу социума, катком давящего личность, но она все же способна не до конца раствориться в культивируемых обществом ценностях и не полностью подпасть под цивилизационный «ход и такт». Ведь даже с точки зрения биолога «тоска по смыслу записана на уровне генов», и человек всегда имеет шанс проникнуться этой праведной тоской, отдаться ей целиком и в конце концов подняться из болота социальной распластанности и обратиться за помощью к Небесам. Если такое обращение все-таки произойдет с человеком, то и смерть как не только итоговое попрание, уничтожение и растворение «конечной экзистенции» в пучине небытия, но и как предельное утверждение и начало вечной жизни, указанное и учрежденное Иисусом Христом через Крест, смерть и Воскресение, может оказаться, с помощью Божией, заслуженной и метафизически достойной.

АПОСТАСИЯ, ПРОЦЕСС РАЦИОНАЛИЗАЦИИ И МЕНТАЛИТЕТ.

Всемерно утверждая демократические свободы и права человека, «мир прогресса и гуманизма» фактически игнорирует самого этого «человека». Постепенно, но постоянно отсекая от него вечное и всемерно утверждая в нем только земное, «постхристианская» цивилизация, при забвении ей Божьего в человеческой личности, с необходимостью идет к ее окончательному игнорированию. Эта общая закономерность светского гуманизма, провозглашавшего «права и свободы» автономного человека и отрицавшего бытие Божие, не раз проявлялась в истории, особенно наглядно в периоды французской и русской революций, заканчивавшихся массовым террором ради свободы.

Теперь везде, где речь заходит об общественных связях, культуре, науке, философии, власти, политике, праве, экономике, т. е. повсюду, где рассуждают не о человеке, а об отношениях, событиях, схемах, научных теориях, общих идеях, идеологиях, скандалах и проч., мы наблюдаем живой отклик и интерес. Но когда речь заходит о личности в связи с ее вечной судьбой и загробной жизнью (т.е. не только земным, конечным существованием), что-то не просматривается живого интереса. Недостаток (а иногда и полное отсутствие) нормального метафизического чувства привели к тому, что даже в западной богословской и философской среде при рассуждениях о «Боге», «Самом Бытии», «Абсолюте», «Смысле и Значении Бытия», «Беспредельном» и т. д., преимущественно говорится не о спасении души и путях его достижения, не о реальном соединении человека с Богом, богоуподоблении как типе жизни, не о синэргии (сотрудничестве, соработничестве Божественной и человеческой воль), возможной только в лоне Церкви, а описывается структура и рациональная схема происходящего в глубине личности религиозного «опыта». Спору нет, бытие персоналистично, и Бог может открываться только в опыте личного сознания, всегда сугубо индивидуального, вне Церкви отделенного от других «опытов» непроходимой стеной. Но западная, инерционно апостасийная религиозная мысль, словно нарочно резко субъективирует, обособляет, вытесняет и выносит отдельного человека за пределы Церкви как ecclecia, собрания, сбора, собора верующих. Тем самым Церковь во многом лишается своей мистической сущности, связывающей Святым Духом воедино всех пребывающей в ней. Личность под видом ее превозношения отсекается от живой полноты церковного общения: индивидуальный «опыт» резко обособляется, замыкается на себе и с необходимостью становится строго имманентным, психологичным, почти не связанным с церковной полнотой благодати.

Так, на сугубо индивидуалистической основе «прав личности» попирается сам принцип Церкви как мистической и реальной связи в единстве Ее членов. Так, уже на светском уровне, утверждается атомизация общества и крайняя, болезненная индивидуализация сознания. Так апостасийный дух проникает во все общественные сферы и институты, питает собой религиозную рассудительность, духовный формализм и часто встречающуюся светскую бессодержательность массы латиноязычных богословских трактатов. Нужно признать, что такое внешнее, систематическое, доктринальное изложение религиозного видения, как правило, лишенное глубины и теплоты тайны проникновения в душу «Священного», «сокровенного», что так характерно для восточной патристики, несомненно, является серьезным культурным достижением. Беда в том, что в наш духовно немощный век все эти писания, являющиеся производными от пораженного, рефлективного духа, вторичными по своей религиозной значимости, в силу их фундаментальности становятся эталоном религиозного мышления эпохи, стоящим чуть ли не вровень с Библией. Светских нтеллектуалов впечатляет, в первую очередь, сама форма западного теоретико-теологического, рационально-концептуального изложения, наукообразное, аналитическое изложение веры, поскольку все эти качества слишком соответствуют научному духу эпохи и уровню религиозного восприятия современного образованного человека.

Итак, апостасия охватывает собой все сферы и уровни общественной жизни, дает себя знать в полной мере не только в светской культуре, но, в первую очередь, внутри накрепко соединенной с мирским сознанием западной церкви: все говорят, проповедуют, пишут трактаты, но вряд ли кто-нибудь лично испытывал в религиозном опыте снисхождение благодати Богооткровения. Таковы наши времена, таков наш общий уровень духовно теневого восприятия трансцендентного. В богоскательском порыве исписываются целые объемные тома, но подавляющее большинство авторов, если они претендуют на свою богословскую, проповедническую значимость, как и все мы живут в мире теней, пишут о том, чего лично не испытывали и чего не знают. Они и близки интеллигентскому уму потому, что ни современные богословствующие писатели, ни мы сами не ведаем опыта св. отцов. Нас коробит от простого, «не научного» изложения Богооткровения св. подвижниками Церкви: оно «слишком устарело», «недостойно» образовательного ценза и ментального уровня интеллектуала. Отсюда, из естественной склонности современного человека все рационализировать, анализировать, схематизировать и обобщать, происходят и умозрительность, и дискурсивная абстрактность религии, и поворот к сугубо земной проблематике вне ее прямой связи с запредельным миром. Так посюсторонние ценности жизни, мораль как таковая, никак не связанная по своему происхождению с религией, абсолютизируются, становясь не следствием напряженного духовного делания, а чисто общественным продуктом и сферой приложения усилий «познающего субъекта».

Словом, апостасийный процесс — это осуществляемое во времени отделение, автономизация ставших самостоятельными, лишившихся связи с Богом культурных сфер, все чаще становящихся вотчиной демонических структур бытия и объектом свободного исследования секулярного, социологизированного менталитета и богословствующих философов культуры. Парадоксально, но факт: именно отсюда, из умозрительного холода и светской по характеру, вынужденной и непомерной погруженности в социальные проблемы, произрастает проблема ухода, побега из давящего своим конформизмом и прагматизмом социума. Это связано и с тягой к восточным религиозным медитациям со стороны западного (а теперь уже и российского) человека. Отсюда же, из исчерпания религиозной энергии и разочарования в клубной, психотерапевтической, слишком земной, западной «постхристианской» религии появляются очевидные симпатии к более пассионарно заряженному исламу. Отсюда же отчасти проистекает и склонность к так называемым «научным фикциям и фантазиям»: не желающие взрослеть взрослые, подобно детям, вожделенно тянутся к современным сказкам с элементами оккультизма, на манер последней части «Матрицы» и «Гарри Поттера». Люди в состоянии духовного нечувствия тянутся к подобным произведениям гурьбой, включая английскую королеву и первую леди Соединенных Штатов, с детской пылкостью и непосредственностью публично заявившую о том, что восемь раз читала «Поттера» и не знает в мире ничего лучше этой книги.

Полученные в наследство от апостасии неиссякаемый инфантилизм, желание чуда, тотальное погрязание в виртуализации, склонности к играм (включая демонстрирующееся широкой публике в прямом эфире компьютерное наведение на сербскую или иракскую «злую» цель и бандитские разборки со стрельбой и горой трупов) — все это показатель, с одной стороны, остатков в душе детской, ложно воплощаемой печали по искаженным в мире до неузнаваемости истине, добру, высшей правде и справедливости, а с другой — результат нарушения подлинной, живой связи с Богом. Последнее всегда чревато сознательным и неосознанным выбором зла, постепенным погрязанием и неимоверным упорством в нем. Утеря главного смысла существования при фактическом, только укрепляющемся с годами неверии в вечную жизнь, ведет, при остатках религиозного чувства, к подмене самого предмета веры с чисто внешним сохранением традиции и терминологии, к неподлинной, сектантской, внесобороной, внецерковной жизни в рамках своей конфессии или вне ее, а при отсутствии веры — к полному религиозному охлаждению, прагматизму, позитивизму, материализму, нигилизму как типу жизни. В конце концов разум и чувства объявляются критерием «истины», ощущения неисчерпаемости вселенной продлеваются в суеверия, играющие компенсаторную роль в эпоху сплошного рационализма. Существование загробного мира либо по-оккультному искажается, либо по-материалистически объявляется голым мифом, либо утилитарно отсекается от нашего, видимого мира и объявляется не человеческим уровнем компетенции. В результате в душе прорастают, поселяются и утверждаются совсем иные, не христианские, хотя иногда религиозно окрашенные, но по сути натуралистические, очень часто агрессивные и безжалостные принципы и интересы. Это морально целлофановое, религиозно пластмассовое состояние души ныне становится повсеместно встречающейся реальностью нашей постэкуменической эпохи, готовой объединять в единое целое не только мировые религии, но и фантазмы, мифологемы, экстрасенсорику и проч.

НАУЧНО-МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ КАК ГЕНЕРАЦИЯ И СТИМУЛ ЛОЖНЫХ ЦЕЛЕЙ.

Возникает вопрос: «Почему современная цивилизация, в массовом порядке плодящая таких, не чувствующих себя, „целлофановых“ индивидов, так несдвигаема в своих главных, ложных ценностях?». Сегодня невооруженным глазом видно, что результаты процесса нигилизации сознания, как крайней формы отхода от Смысла, сказываются все больше и больше. У современного, продолжающего апостасийную траекторию человечества, готового вести свою родословную от обезьяны, склонного признать и поверить в любую, отрицающую существование Бога, безумную теорию, по-видимому, со временем выработались «защитные механизмы сознания» против Него, и процесс этот затянулся на века и только усиливается. Еще полтора столетия тому назад, во времена триумфа нигилизма в научной и студенческой среде, митрополит Санкт-Петербургский Григорий констатировал: «Посмотрите на ученых, иные занимаются физикой, химией, механикой, медициной…, чтобы удовлетворить житейские потребности. Занимаются этим очень усердно, но своей душой и не думают заняться и не стараются узнать, что она такое, не близка ли к порче и чем отвратить порчу? Чтобы подумать о себе, к этому они не способны, для этого у них нет времени"16. 120 лет тому назад Л.Н. Толстой, будучи, как известно, совершенно внецерковным, нехристианским человеком, обратив внимание на то, что взгляды материалистов никак не связаны с данными науки, писал: «Во всей деятельности э т о й науки видишь не столько желание исследовать явления жизни, сколько одну, всегда присущую заботу, — доказать справедливость своего основного догмата. Что потрачено сил на попытки объяснений происхождения органического из неорганического и психической деятельности из процессов организма? Не переходит неорганическое в органическое; поищем на дне моря — найдем штуку, которую назовем ядром, минерой. И там не будет; будем верить, что найдется, — тем более, что в запасе у нас целая бесконечность веков, куда мы можем спихивать все, что должно быть по нашей вере, но чего нет в действительности… Мы верим, что будет, и все усилия ума употребляем на то, чтобы доказать хоть возможность этого"17.

Итак, «мы верим, чтобы доказать возможность», возникающую как игра воображения в сознании человека, исходящего из надуманных и ложных материалистических догматов, а потому не усматривающего в творении работы Творца. Верим в возможность жизни на Марсе и разумных ее форм на других планетах и в других галактиках; возможность в прямое влияния звезд и черных вселенских дыр на нашу жизнь; возможность нахождения новых пятен на Солнце с целью предсказания на Земле возможных глобальных изменений и даже катаклизмов; возможность бомбардировки нашей планеты кометами и астероидами; возможность полной расшифровки генома человека; возможность искусственного создания человека и превосходящего человеческий разум по помощи искусственного интеллекта; возможность достижения вожделенного бессмертия как нескончаемого существования во времени посредством то ли замораживания умершего «до лучших времен», то ли бесконечного клонирования и т. д., и т. п. Все эти возможности, питаемые энергией заблуждения, создающего необходимое напряжение в познающем сознании, кажутся нам реально осуществимыми чисто человеческими силами. Непрекращающаяся, грандиозная работа человечества, связанная с естественной, врожденной ему тягой к познанию перед лицом неисчерпаемой тайны мироздания, несмотря на неограниченные технологические возможности, сегодня все больше напоминает попытку замкнутого на самого себя, метафизически пораженного духа вырваться за свои пределы при помощи научно-технических рычагов, иногда усиленных оккультным гностицизмом. Последний все чаще вкрапляется в околонаучное сознание, как мне представляется, из-за все более осознаваемой ученым сообществом ограниченности возможностей человеческого знания, что происходит в результате некоторой пробуксовки многих научных теорий и отсутствия ярких, мировоззренческих, копернианских открытий за последние десятилетия. Часть наиболее метафизически чутких ученых, продолжая еще ньютоновскую богословскую линию в науке, начинает по-своему, через разум понимать своеобразное присутствие в мире Божества. «Моя религия, — признавался Эйнштейш, — состоит в чувстве скромного восхищения перед безграничной разумностью, проявляющейся в мельчайших деталях той картины мира, которую мы способны частично схватить и познать нашим умом. Эта глубокая эмоциональная уверенность в высшей степени логической стройности устройства Вселенной и есть моя идея Бога"18. Такое отрицание атеизма великим ученым закономерно для философских по складу научных умов, но эта нередко встречающаяся в научной среде «идея Бога», во-первых, не слишком характерна для ученого универсуума, и, во-вторых, не имеет никакого отношения ни к христианству, ни к какой-либо другой «религии спасения», признающей Творца вселенной. Такого, рационально-теоретически выведенного «бога» можно обозначить как познавательное подспорье ученого, как догмат, придающий уверенности в смысле своей научной деятельности. По сравнению с голым натурализмом эта религиозно-научная позиция хороша, но крайне недостаточна. Сформулированная Эйнштейном веровательная установка (увы, морально слишком нейтральная) — все еще редкий цветок на религиозно скудном научном поле: на нем, в основном, произрастают многочисленные и разнообразные сорняки трансцендентного агностицизма, попросту говоря — неверия в существование Бога.

Итак, главным и общим для современной цивилизации мотивом предельного расширения и утверждения себя посредством захвата все новых пространственных, информационных и прочих «площадей» по-прежнему является лишенное религиозного и интеллектуального чувства меры человекобожие. Не знающая удержу экспансия «цивилизованного человечества» была бы еще оправданной, если бы имела верные цели, сдерживалась, освящалась и оплодотворялась христианским миросознанием. Только при таком условии могла бы установится гармония между внутренним, подлинно религиозным, и внешним, теоретическим (а также литературным, философским, богословским, художественным) опытом постижения жизни. Только тогда могла бы начаться настоящая работа человека с самим собой, которая способна правильно направляться и осуществляться в неотрывной связи со своей вечной судьбой. Только при таком условии мог бы существовать баланс между христианской религией и современным уровнем научных и прочих изысканий, о безудержности и мировоззренческой бессмысленности которых говорил еще Л. Толстой. Только тогда установилась бы в обществе поруганная и все более попираемая мораль, из которой сами собой проросли бы истинно человеческие ценности.

Именно из отсутствия жесткого соответствия «внутреннего», сокровенного, церковного, соборного, «внешнему», исследовательскому, творческому, без попыток отыскания «тоски по смыслу», без постоянной работы над вечным в себе, мы впали в нескончаемую гуманистическую, цивилизационную ересь. Исходя только из веры в бога науки и поклонения идолу неограниченных прав и свобод человека, находясь в полном распоряжении у «позитивного опыта», в плену у стройности гипотетических конструкций, мы теперь замахнулись, вслед за Н. Федоровым, на сведенную до аморального уровня современности «философию общего дела» — на воскресение наших предков (и в первую очередь нас самих) естественно-научными методами. Тем самым мы, связывая всего человека исключительно с его конечным физическим телом, пытаемся воскресить и увековечить Божие создание, т. е. «тварное» при помощи человеческих, рукотворных, пораженных вирусом апостасии, негодных средств и целей. Таковыми являются сегодня, например, претензии в долю секунды получать любую информацию, мгновенно перемещаться телом в любую точку пространства, заставить работать на себя Луну и Марс, сделать цивилизацию набором нескончаемых услуг и удовольствий, словом — жить вечно, переходя из клона в клон благодаря успехам современной медицины и биологической науки. Это есть предельная форма утверждения «конечной, отчужденной экзистенции», «себя тварного» при помощи восстания апостасийного, нигилистского духа на своего Создателя с целью продлить, увековечить грехопадение и отодвинуть в бесконечность саму смерть.

При этом мы наблюдаем множество парадоксов современного миросознания. Один из низ заключается в том, что человека хотят продлить до бесконечности, а природу и мораль вырубают на корню. Так неверие в жизнь за пределами физической смерти, недоверие к всемогуществу и благости Творца порождают фантастическую уверенность в потенциальную возможность бесконечного расширения посюсторонней жизни, если не личной, человеческой, то хотя бы жизни «всего человечества» как субъекта бессмертия позитивистской идеологии.

Из ложной установки всегда проистекают соответствующие мифологемы, и чем они более безумны, тем полнее и увереннее человек, отчужденный от Смысла бытия, отдается в их полную власть. Как правильно отмечает В. Семенко, «движение истории есть всегда движение к идеалу, а формирование подлинного идеала невозможно вне связи с трансцендентным миром, при том, что в реальности эта связь здесь оказывается нарушенной, идеал вынужденно переносится из трансцендентного в имманентное, и, поскольку, опять-таки, только имманентным идеал быть не может по определению, он (в пределе) переносится в абсолютно удаленное будущее, которое… начинает агрессивно навязываться реальности"19. Так глубоко ложная мировоззренческая установка навязывает эфемерное, довлеющее будущее, и многие сферы культуры (в первую очередь гуманитарные и естественные науки) начинают слепо служить воплощению этого будущего. Заметим, будущего как социальной проекции из несовершенного настоящего, «настоящего будущего», как выразился М. Мерло-Понти, но никогда не вечного, вечного в настоящем, «настоящего вечного». Здесь позитивное мышление, лишенное метафизической, «вертикальной» интуиции, устремляется в «понятную» ему «горизонтальную», сугубо земную, социальную даль, насильственно притягивая и приближая ее к настоящему как реально достижимую и упорно воплощаемую на практике утопию.

ПОСТМОДЕРН — «ИДЕОЛОГИЯ ПУСТОТЫ».

Если жизнь в Боге является органичной целостностью, проявляющейся во всей личности целиком, то существование вне и против Смысла (равно как и частичное пребывание около, вокруг Смысла) всегда характеризуется противоречивостью и дискретностью мыслей и поступков, что всегда связано с серьезным искажением человеческого облика и насилием над реальностью. При таком восприятии и типе жизни сохраняется лишь постоянство в заблуждении и упорство в отрицании предустановленной, но самочинно нарушенной Божественной гармонии. Делается это посредством подмены религии светской «Идеологией», возвышенной, под предлогом «прав и свобод» тотально навязываемой общественному сознанию, склеивающей атеистические несуразности, замазывающей и причесывающей многочисленные противоречия, дабы во что бы то ни стало оправдать и обелить мнимые цели и чудовищную, лживую практику их достижения. Апостасия как отход от предустановленной гармонии и уход в субъективизм, ранее еще как-то тормозившаяся на Западе и в России благодатью христианской традиции, ныне, почти полностью освободившись от гнета религиозности, создает все новые пустые идеологические фетиши. При этом наивно полагать, что идеология — это монополия и сфера компетенции политической власти: будучи по сути своей экспансивной и всепроникающей, она заражает собой все и вся, упаковывается в различные философские, литературные, художественные, кинематографические, сценические и прочие формы, уродуя тем самым культурную сферу, и в первую очередь мораль. Идеология — это впитывание, собирание и идейное оформление, как правило, ложного духа социума, и потому она всегда демагогична, пуста, декларативна.

Идеология — это паразитарная форма подмены (или профанации) религии, поэтому и творчество как одна из ее форм всегда идеологично, показательно, ограничено восприятием определенного исторического времени. Какие времена, таково и абсолютное большинство его отображений в творчестве. Последнее есть духовно напряженный процесс схватывания и выражения себя в мире, процесс, усиленный и трансформированный талантом. Но сегодня в посткультуре как космополитической, умышленно беспочвенной «геокультуре», мы сплошь и рядом видим разочарованно-протестные по духу, вырожденческие, доходящие до глумления над всем и вся формы таланта. Так обстоит дело и в искусстве, и в философии, и в литературе, и даже в социологии постмодерна. Апостасия в современной своей, суперсветской стадии предельно экзальтирует, рафинирует, обессмысливает и фактически убирает талант, который, тужась в процессе имменентности и не зная трансцендирования за свои пределы, начинает открыто служить бескачественно хаотичным, злым целям. Замкнутый на самого себя, не знающий что выражать, бескорневой, все более бледный, бескрылый и пресный талант, не испытывая своего родства с реальностью и потому не питая к ней интереса, всячески стремится оторваться от жизни, от любой национальной почвы, традиции и даже от родного языка в его классическом понимании и воплощении. На первый план выступает сама форма, формальность, формализм как наилучшие конструкции культивируемой «Пустоты», могущей заполняться чем угодно и как угодно. Но это не формальный нравственный категорический императив Канта, требующий от личности напряженного заполнения себя реальными, конкретными, этически содержательными поступками. Это, скорее, «Черный квадрат» Малевича, намеренно несущий в мир темную квадратуру пустоты и предполагающий такую же душевную опустошенность и свободу восприятия.

Воспитанный в традиционной культуре человек всегда уловит онтологическую бессодержательность и фальшь модернизма, подмену им самого предмета искусства, который попросту, вырастая из пустоты, формально наличествует, но фактически отсутствует. Слишком бросающийся в глаза своей бесформенностью и имморальностью модернистский флер («Перестань думать о добре и зле — это неправильное применение разума…»), словно пронизывает весь состав, писателя, философа, художника, ученого-гуманитария, изо всех сил выносящих себя за нравственные «скобки» жизни лишь для того, чтобы все увидели его тренированное, подчеркнутое безразличие к окружающему. Постмодерн — это доведенный до абсурда нигилизм, выражающийся в смелости тем и суждений, в умышленно жаргонном коверкании языка и т. п. Авангард, словно умышленно плетущийся в хвосте современной усредненности, пошлости, примитивности, и при этом служащий ей за неплохие деньги, есть, в конечном итоге, выражение демонических структур и пустот небытия. Как одна из сторон нынешней реальности — это виртуальная, эрзац-духовная, геокультурная, псевдонаучная, суррогатная, художественно-идеологическая составляющая мондиализма и его нынешней редакции — глобализма, причем, с опережающей саму реальность демонстрацией продажной готовности к «ничто» как высшей цели нигилизма (от лат. Nihil — ничто, ничего). Эта этимологическая расшифровка — «ничтойность, ничегойность» — пожалуй, лучшее объяснение мотивов и целей означенного ментально-интеллектуального движения в «никуда».

В «нетеоретической», наиболее эпатажной части постмодерна мы видим отрицательную заряженность, тяжелый, тягучий, почти сплошь непристойный, по-своему эстетизированный бытовой фон и подробный реализм в изображении фекалий человеческого духа. По ментально-эстетической мрачности и серости, переходящих иногда в иступленную, издевательскую веселость, по якобы незаинтересованному очковтирательству бессодержательности самого «предмета» произведений — по всему этому и по другим, «эзотерическим» символам, знакам и стилю автора авангардной элитой и околобогемой безошибочно распознается «свой». Все «это» имеет свою узкую, но активно шевелящуюся публику, требующую расчеловечивания, развоплощения и торжествующего отказа от любой моральной саморефлексии.

Постмодерн как порождение и нынешний этап апостасийной цивилизации — это мировоззренческий, изысканный либерализм сознания как синдром никем и ничем не скованной, но гарантирующей успех и хорошо оплачиваемой цивилизацией отрицательной свободы, эксплуатирующей талант. Вытекая из «изначальной пустоты» духа, он предполагает бесчисленное количество плюральных, завязанных на внутреннюю раскованность зрителя интерпретаций. «Один из главных итогов новоевропейской эпопеи, — пишет В. Семенко, — главное содержание западной апостасии, окончательно открываемое лишь в постмодерне, заключается в окончательной замене идеального виртуальным, а «идей» — чистыми «формами». Главный и итоговый пример здесь, конечно, — телевидение и компьютерные технологии. В них происходит бесовское удвоение реальности, а не воплощение идеала… «Мечтательность"… в современном мире не только не побеждается, но, напротив, возводится в абсолют, становится своего рода идолом"20. Культивируя мечтательность как виртуально-пустую возможность многочисленных интерпретаций «Пустоты», насаждаемой в СМИ, на сцене, в «теоретической» и художественной литературе, постмодерн, творчески развивая успехи наступления апостасии, окончательно уводит человека от вечности, «нового эона», подмененного виртуальными цветными объемными картинками, за которыми, как и за белым полотном, отражающим луч кинопроектора, нет ничего, кроме бетонной, преграждающей путь в вечность стены.

И, конечно же, пол, секс, с которого необходимо сорвать последние покрывала стыда и тайны. Идя впереди современного помраченного рассудка и какой-то возникшей совсем недавно порчи, авангардное искусство, конечно же, не может пройти мимо центрального и насущнейшего вопроса современности — полной эмансипации и раскованности во всем, что касается половых отношений. Эротомания, доведенная до последней крайности бесстыдства и извращения, — эта «новая культура пола», целиком работающая «на уровне низменной чакры», культивирование и насаждение так называемой «нетрадиционной ориентации» (а попросту говоря — богомерзкого срама, не раз жестоко наказанного в Библии), — словом, все, — от политики и до музыки — имеет целью обладание, господство, причем обладание нетрадиционное, садистское, полное, выражающее собой страсть как мужчины, так и женщины к расчеловечиванию, выпячиванию и выворачиванию самых сокровенных греховных чувств и половых органов до самой утробы, «во весь экран"21.

Тайна пола — это, быть может, главная тайна разбитого на две половинки человека. Она всегда, даже у дикарей, строго табуировалась, и раз сегодня цивилизованное человечество решило открыть и развенчать эту сокровенность в столь откровенной постмодернистской форме, значит «открывать» для себя и чувственно-мистически переживать нынешнему человеку очень скоро будет нечего. Поруганный, вывернутый наизнанку и вытащенный наружу, под свет прожекторов «пол», даже при вечной тяге человечества к размножению, при нынешних темпах национального вымирания и развоплощения рискует очень скоро стать неинтересным для интеллектуального зрителя как «предмет» искусства и шоу-бизнеса. Тогда оставшиеся без «хлеба» постмодернисты, конечно, найдут другие, бесполые формы и предметы, завлекающие публику и обеспечивающие социально незаинтересованным производителям посткультурных шедевров успех, популярность и денежный доход.

«В современной культуре ничто не выступает единой нормой, а потому можно констатировать горизонтальность ее положения, где в одном ряду оказываются секс и поиски веры, апология и протест, эксперимент и растиражированность…….Налицо кризис положительных целей и их осмысленности, кризис идеологии и экономики"22. Э т о — отсутствие единых норм с быстро происходящим разрывом с христианской традицией; это кризис положительных целей и метафизических начал, проистекающий из апостасийного разлома сознания европейца; это все уничижающий нигилизм с давно провозглашенной им «безрелигиозностью будущего» (Гийо, Дидро, Вольтер, Маркс, Прудон и т. п.); это не обещающее ничего хорошего, языческое междубожие западного духа, когда, по констатации отцов-классиков нынешней цивилизации, «древние боги стареют и умирают, а другие еще не родились"23. Все э т о и есть новая, отчужденная цивилизационная ситуация с ее дальнейшим апостасийным уклоном во сторону жесткой автономии духа и постмодернистского сепаратизма от культуры в целом. Остается только гадать, каких новых богов, каких невиданных цивилизационно-языческих идолов еще накует себе отяжелевший и выхолощенный европейский дух.

Только представим себе на миг, что традиционной культуры во всем ее национальном и временном многообразии не было вообще. Что бы на пустом месте дал тогда человечеству модерн? Какие идеи он выражал бы собой и каких, с позволения сказать, людей он бы воспитал и сформировал? Какое общественное здание сложилось бы из таких хрупких, неотесанных, бесформенных, безродных «кирпичиков»? И если уж так, как это делают модернисты, вполне адекватно утверждать и выражать собой пустоту и бессмысленность происходящего, если, декларируя тотальный хаос и бессмыслицу, уходить, хлопая дверью, из мира, то зачем же делать это так пошло, внутренне зло и внешне отстраненно? Не лучше ли, отрицая всяческий смысл, кроме смысла его полного отсутствия в виде «пустоты», поступить последовательно и мужественно — не творить, не вылезать, не суетиться, не фигурировать, да и вообще не жить творческой жизнью дальше? Впрочем, паразитарный, небытийственный тип существования всегда чрезвычайно активен, если угодно, вампиричен и разрушителен, ибо он, созидая руины, всегда готов любоваться ими и вечно жить на развалинах, свалках и помойках человеческого духа.

ЦИВИЛИЗАЦИЯ: «СУЩНОСТЬ ВЕЩЕЙ» И НИГИЛИЗМ ЦЕЛЕЙ.

Апостасийный перелом и последовавший за ним интровертный, направленный в себя разворот, породивший крайне субъективную, зацикленно-имманентную установку западно-европейского сознания, со временем лишившегося выхода в истинно трансцендентное, породил современное «мировое сообщество», успешно продолжающее тупиковый путь в онтологическое никуда. Еще Хайдеггер, говоря о науке как общей «Идеологии» цивилизации, подметил этот крайний субъективизм эпохи. «Возможность самого существования новоевропейской традиции, — формулирует В. Семенко, — с ее все усиливающейся секуляризацией,… само смысловое изживание указанных имманентных возможностей человека и общества было возможно исключительно потому, что эта культура на протяжении всей истории, при все большем накоплении апостасийных тенденций, питалась колоссальными духовными энергиями, накопленными Средневековьем, не порождая, однако, новых. Однако к настоящему моменту запас этих энергий уже окончательно истощился, и история (в смысле данная локальная, частная история, частная при всей своей грандиозности, а, как смеем надеяться, не всемирная история) вступила в свою завершающую стадию. Эта стадия называется постмодерн, царство зазеркалья, царство превращенных форм"24.

Об этом же паразитарном способе существования цивилизации говорил еще С.Н. Булгаков, видевший основу ее внешней мощи в питающих соках христианства и обвинявший секулярную европейскую культуру в незаконности происхождения за счет «метафизического воровства» у христианства. Однако, дело зашло гораздо дальше, и внутри европейской цивилизации на какой-то стадии отдаления от Бога зародился и окреп нигилизм, который Хайдеггер считал одним из самых серьезных явлений современной западной культуры. Выявив нигилизм как «основное движение в истории Запада», Хайдеггер не без оснований считал, что его развертывание в истории чревато мировой катастрофой. Более того, сама западная цивилизация, втягивающая в сферу своего влияния народы земли на основе идеологии нигилизма, грозит миру тем, что мы называем «тотальной апостасией».

Так и не одумавшийся с тех пор и не оставивший попыток воплощения глобального мондиалистского проекта цивилизованный мир, превративший христианскую религию в психотерапию и слабую моральную отговорку, погрязший в кибернетической виртуальности и слепо следующий по пути «прогресса» к пугающему неведомому, не знает, не желает знать и не ищет выхода из создавшегося положения. Боюсь, что Ницше в свое время не преувеличивал, когда, полагая, что «нужно кончать с романтикой в себе», утверждал: «Теперь я… самый независимый человек в Европе. Во мне теперь острие всего морального размышления и работы в Европе….Из всех европейцев, живущих и живших,… я обладаю душой самого широкого диапазона. Это зависит от обстоятельств, связанных не только со мной, сколько с «сущностью вещей…"25.

Сегодня эта явленная на свет «сущность вещей» цивилизации, указанная пророком отрицания и проповедником разрушения, разворачивается трагедией, из которой как можно быстрее нужно найти выход. Видя всю серьезность ситуации академик И.Р. Шафаревич, на лекции по случаю официального вручения Хейнеманновской премии Геттингенской Академии наук, с болью в душе говорил: «Бесформенная, лишенная иной цели и смысла, кроме неорганического расширения, лихорадочная деятельность уже несколько веков как захватила человечество. Она получила название «прогресса» и на некоторое время стала чем-то вроде суррогата религии. Ее последним порождением является современное индустриальное общество. Уже много раз указывалось на то, что эта гонка содержит в себе внутреннее противоречие, приводит к катастрофическим материальным последствиям: все возрастающему, непосильному для человека темпу изменений жизни, перенаселенности, уничтожению окружающей среды. На примере математики я хочу обратить внимание на не менее разрушительные духовные последствия: человеческая деятельность лишается глобальной цели, становится бессмысленной.

Опасность здесь не только отрицательная, она заключается и в том, что напряженные усилия человечества, жизнь его наиболее талантливых представителей не освещается пониманием их смысла. Она не исчерпывается и тем, что, не понимая цели своей деятельности, мы не можем предвидеть и их результатов. Духовная конструкция человечества не позволяет ему долго мириться с деятельностью, цель и смысл которой ему не даны. И здесь, как и во многих других явлениях, вступает в силу механизм замещения — не найдя того, что им необходимо, люди не успокаиваются на этом, но прибегают к суррогатам.

Пример этого нам всем хорошо известен — порвав связь с Богом милосердия и любви, люди тотчас создали себе богов, требующих миллионов человеческих жертв. Согласно тому же закону, когда культурная деятельность человечества лишена понимания своих целей, она пытается заимствовать себе осмысление из других источников. В частности, математик ищет смысла своей работы в выполнении заказа государства, которому он готов рассчитать траекторию ракеты или подслушивающий аппарат, а если это ученый крупного масштаба, — то спланировать и целое общество, состоящее из гибридов людей и компьютеров. Такая установка уродует не только одни души ученых, — появляются области математики, лишенные той божественной красоты, которая зачаровывает всех, знакомых с нашей наукой"26.

С тех пор прошло тридцать лет, но мы с упорством изувера продолжаем бесцельное движение по апостасийно предзаданному и нигилистски продолженному направлению «прогресса». Ничто не может нас вразумить: не впечатляет и не останавливает ни неминуемо предстоящая личная смерть, ни сигналы взбунтовавшейся природы, ни демографическая российская катастрофа, ни здоровье и моральное состояние детей и подростков. Оторванный от своих смысловых корней человеческий разум, поставив на который, тварный, т. е. не самостоятельный и не самодостаточный мир, высокомерно объявивший себя «постхристианским», лишился способности не только правильно веровать, но и трезво рассуждать. Все сказанное лишний раз подтверждает правильность христианского взгляда: человек, сам из себя, без помощи Бога сделать ничего не может. Он не может даже достойно подготовиться к смерти, т. е. осмысленно, с ориентацией не на гниение в могиле, а на вечность прожить хотя бы часть жизни и умереть с носимым в останавливающемся сердце смыслом. Суррогаты же его в виде различных, имманентных по своему происхождению теорий развития, только еще более запутывают человечество, заводят его в новые, страшные лабиринты бессмыслицы, о которых целые века вопиют и предупреждают пророки человечества. Беда в том, что оторвавшийся от Логоса мир не желает к Нему возвращаться, а потому и все предупреждения, приглушенные гулом всеобщей суеты и вожделения, в разреженном религиозном пространстве цивилизации, в сущности, невозможно услышать.

Но «мир» — это не когда-то запущенный Богом «механизм», с тех пор оставшийся бесхозным и беспопечительным, как представляют его пантеисты. Он не есть чудесное, самоорганизующееся, хаотически-закономерное «движение материи», не самостоятельная, саморазвивающаяся материальная субстанция, где человек как венец природы может делать все, что захочет, как считают материалисты. Мир стоит Законом и Промыслом Божиим и никак иначе. Более того, мир не закончен в своем создании: он представляет собой продолжающийся процесс, где от человека зависит не так уж и много — успокоится умом, остановиться в бессмысленной инновационной гонке, предельно сократить свои потребности, укротить амбиции и до дна осознать свое положение. Святитель Григорий Палама, против которого как раз и боролись варлаамиты, учинившие апостасийную ересь и тем самым идейно обеспечившие отход западного христианского мира от Бога, предвидя отход христианского мира от заданных целей, писал: «Есть такие дела Божия, которые Он и не начинал творить, и творя которые не почил…"27. Мы не знаем, какие великие дела Бог еще сотворит, но мы должны быть к ним внутренне готовы: только так жизнь станет умиранием вредных иллюзий, а смерть — переходом в новый, лишенный субъективных иллюзий эон.

ВРЕМЯ ЕЩЕ ЕСТЬ…

Подытоживая вышесказанное, можно кратко утверждать следующее. В современном мире налицо явное доминирование определенных стран, повсюду насаждающих свои ценности. Эти ценности имеют подчеркнуто секулярную, апостасийную направленность и смысл, что уже в полной мере проявляется и в России.

На бесцветном и психологически тяжелом фоне всеобщей и бессмысленной, приземляющей душу гонки, в Церкви и вокруг Нее еще есть люди, осознающие и понимающие происходящее адекватно его смыслу и значению. Но даже во внутрицерковной среде нет твердого единства мнений: присущая нынешним временам мера разобщенности, смятения и растерянности перед лицом совершаемого и грядущего очень велика.

«Мировое сообщество» упорно движется в онтологическую и физическую неизвестность. Христианский мир в его нынешнем виде во многом лишился цели, «телоса» как высшей, целеполагающей духовно-моральной, взывающей из будущего власти высшего закона бытия, требующей постоянного высокого духовного напряжения и исполнения христианского долга пребывания на земле. В этой связи можно уверенно говорить о параллельно идущем с техническим прогрессом духовно-нравственном регрессе цивилизации. Ныне, как никогда еще в истории, господствует философия всеобщего и неограниченного потребления. При этом, дабы морально не помешать универсальному чревоугодию эпохи, в общественном сознании все жирнее и тщательнее зачеркивается память о христианских истоках европейской культуры. Как это ни печально, не последнюю роль в формировании устойчивых заблуждений в отношении христианства и религии в целом играет так называемое научное образование со светским философским уклоном и материалистической интерпретацией целей и достижений науки.

Идеологией вышеуказанного регрессивного по своему характеру процесса, его глобальной религией выступает постмодернизм во всех его проявлениях — от искусства и масс-медиа до экономики и политики. Создаваемая им глумливая (в христианском варианте — «каинова») культура ныне есть острие и результат бессодержательного умонастроения и мироощущения, царствующего, в основном, в тонком, но крайне активном и влиятельном слое общества.

Катящийся по наклонной плоскости духа цивилизационный процесс идет в пику смысловому вектору христианской священной истории как данной во времени возможности спасения. С этой главной, сотериологической точки зрения, нынешние времена, метко обозначенные В. Мартыновым «информосферой», крайне неблагоприятны для удержания человека от неверных мыслей и ложных поступков. Со всей остротой встает вопрос: «Станем ли мы заложниками и невольными исполнителями отрицательных духовных процессов, и как в таких условиях возможно отстоять в себе человека и спастись?».

Как удачно и крайне своевременно выразился один из участников ХII Рождественских чтений, «время еще есть, но оно дано не для безделья». Задачей каждого человека, ориентированного на смысл бытия, является: не расточая себя по «важным» пустякам, попытаться все свои мысли и поступки направить в положительное христианское русло. Только тогда возможна еще деятельная синэргия как соработничество и взаимопроникновение Бога и человека.

И хотя зло на наших глазах прогрессирует, собирается в единый кулак, но, как было указано выше свт. Григорием Паламой, есть еще такие дела, которые Бог и не начинал творить. Нужно с верой, решительно соучаствовать этому продолжающемуся процессу Творения неведомых для нас, великих дел, никогда не забывая о своей вечной судьбе и полагая свою главную жизненную цель неизмеримо выше по качеству своих насущных, но все-таки земных потребностей, для очень многих сегодня ставших «солью земли», полностью подменив собой образ и подобие Божие в человеке. Памятуя от этом своем внутреннем родстве с Небесами и поступая по христианской совести, появляется возможность заслужить по благодати приличную смерть как завершение хотя бы потенциально достойной жизни. Строго говоря, нужно знать, ради чего следует умирать достойно. Мы же отчасти знаем, но из немощи не можем решительно и тихо прожить жизнь, через смерть ведущую в вечность. Отчего так происходит? «Грешник, — пишет арх. Рафаил, — даже если и верит в Бога, то не ощущает Его: грехом он лишен Божественной благодати и не может любить Бога. В иные минуты его охватывает предчувствие вечной гибели, вечного одиночества, вечной оставленности, но чаще всего он опять ищет забвения в грехе. Для человека, потерявшего Бога, земная жизнь становится жуткой трагикомедией, как бы преддверием ада"28. Не таковы ли теперь почти все мы, люди эпохи религиозно-культурного рассеяния и варварства? Мы хорошо осознаем, что так вести дело к своей личной смерти нельзя, и все же продолжаем жить и умирать на авось. И дело здесь уже не только в нас самих, не в нашем состоянии полуверы, но и в слиянии нашего личного и общего цивилизационного греха во что-то для нас непосильное, давящее, приземляющее. И все же нужно попытаться избавиться от этого давнего и застарелого груза. А духовное, христианское, столь необходимое сегодня просвещение, как бы ни велика была его роль в становлении личности, — это только стояние на пороге вечной жизни, а не сам путь к ней. Нужно выйти из оцепенения рассуждений и пойти узкими вратами поиска Истины, если, конечно, смерть, как водится, не застанет нас в раздумьях о смысле жизни, не так уж дорого стоящих на суде Вечности.

Январь 2004 г.

Ссылки:

1 Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий. Канонизация святых в РПЦ. М., 2004. С. 1.

2 Арх. Рафаил. Умение умирать или искусство жить. М., 2003. С. 54.

3 Нынешняя борьба за учреждение в школе курса «Основ православной культуры» и жесточайшее сопротивление робким и слабым попыткам его факультативного введения — это патологическая боязнь малейшего света Правды.

4 Митрополит Антоний Сурожский. Человек перед Богом. М.: Паломник, 2001 С. 37.

5 Старец Силуан Афонский. М., 1996. С. 190.

6 Там же, С. 283.

7 «Если духовная активность, — утверждает Уайтхед, — не вводит идеальных новаций, то данные концептуальных ощущений представляют собой лишь вечные объекты, проиллюстрированные ранее в исходной фазе воспроизводства. … когда же появляется концептуальное новшество, … возникает устойчивая личность с постоянной целью, которая порождается ею и воздействует на свое окружение» Уайтхед А.Н. Избранные работы по философии. М., 1990. С. 596.

8 Бурдье П. Социология политики. М., 1993. С. 23.

9 Там же, С. 326.

10 Впрочем, модернизм как один из департаментов глобализации, как некая наднациональная, беспочвенная, легко конвертируемая геокультура, а вернее — отрицание культуры, контркультура, имеющая претензию стать традицией и классикой, свою тягу к пустоте и бесформенности даже не скрывает. Этот лишенный содержания (а следовательно и понимания) голый неоструктурализм, делающий «стихию языка» бессмысленной вязью обрывков разнородных впечатлений, плодящий (отнюдь не ради выявления смысла) огромное количество языковых школ, и является игрой неукротимых стихиалий иррациональности, бесформенной и намеренно бессодержательной.

11 Унамуно М. О трагическом чувстве жизни. К.:Символ, 1997. С. 32.

12 Отождествляя себя с дарвиновской теорией эволюции (по телу) и гуманистической линией в истории человеческой мысли (по духу), адепт просвещенного разума вряд ли захочет придать значение тому несомненному факту (и тем самым наследственно-исторически связать себя с прошлыми изъянами духа), что, будучи анафематствован собором 1351 года, Варлаам со своим учеником Акиндином перебрался в Италию и стал там учителем первых итальянских гуманистов (в частности, Бокаччо и Петрарки.

13 Тот, кто имеет какое-то представление о внутреннем труде во время насыщенной церковной службы, поймет, что быть «внутри» всегда неимоверно труднее, чем «снаружи»: куда легче с утра до вечера читать, созерцать, творить, исследовать, следовать чему-то, чем годами сосредотачиваться внутренне в молитве, причем без видимого получения ожидаемой благодати и без надежд на ее снисхождение. Это отсутствие должного терпения в пограничных обстоятельствах всегда было причиной роптания, внутреннего восстания на Бога, «ухода из монастыря», добровольного снятия св. сана, выходом в свет и т. п. В нынешние позитивно-прагматические времена такая, почти не связанная с Церковью, чисто интеллектуальная культурная работа духа (неважно, в науке, искусстве, литературе, философии и т. п.) поглотила собой весь другой, чисто духовно-религиозный «опыт», приобрела характер эпидемии, так как современный, с детства по-светски образованный и живущий в апостасийном мире человек по самой своей сути не способен к бессловестному, смиренному, безнадежному, телесно тяжкому подвижничеству. Здесь, при такого рода культурном подвижничестве, необходимо почувствовать существеннейшую разницу: одно дело — вовсе не верить в Бога, в возможность религиозного выхождения за свои пределы и выражать (пусть даже очень талантливо) свои, чисто внутренние субъективные ощущения, и совсем другое — находиться в лоне Церкви, знать об опыте святых отцов, чувствовать его, полагаться на их духовный авторитет, верить в превосходящее мир благодатное Божество и, помолясь, стремиться в творчестве в свою меру отразить хотя бы тень Его присутствия в человеке, при этом с самого начала понимая духовную немощь эпохи, «сердечную недостаточность» и крайнюю ограниченность своего личного духовного «опыта». Такая внутренняя позиция — это и «ученое незнание», и «умножение скорби» через познание основ бытия, и хайдеггеровская «скромность мышления», и пастернаковское «быть знаменитым некрасиво», — словом, все, что смиряется перед бездной непознаваемого и отсекает сами корни гордыни и самолюбования.

14 Истинный, опытный христианин, верное чадо Церкви, со временем все больше ощущая свою причастность к Ней как латентному, сокрытому от постороннего глаза, мистическому организму, и все больше понимая, что экзистенциально напряженное, вдохновенное (а не автоматическое, пассивно-традиционное) со-участие в Богослужении на уровне уверенности, интуиции и духовно благодатного состояния души — это главный дар христианской жизни, всегда будет держаться учений восточно-христианской патристики, извлекая из нее для себя духовную пользу сообразно своему религиозному развитию и типу жизни. При этом мирянину, при первом его «успехе» всегда склонному к духовной прелести и поучению других, нужно знать, что быстрая трансформация духа, как предупреждал св. Игнатий Брянчанинов, «неполезна», что внутренняя, накатывающая волнами раздвоенность сознания — это нормальное состояние современного верующего. Ибо он живет в секулярном, безблагодатном, разорванном, рациональном поле, созданном всем ходом отпадения цивилизации от христианства, т. е. гностическими по своей сути течениями мысли, не знающей истинного Бога, но вынужденно, по имманентно-духовной тяге богоискательства, в свою меру, здраво и рационально, часто слишком банально и безблагодатно рассуждающей о Нем.

15 Вот, например, как гниение цивилизационного духа устами корифея постмодерна Жака Лакана выражает «диалектику желаний»: «Вектор желания показывает направление к субъекту сигнификации, который, скрываясь, артикулируется в результате двойного пересечения векторов. … В итоге двойственность непонимания становится неотъемлемой частью самопонимания». Цит. по. Кокшенева К.А. Революция низких смыслов. М.: Лето, 2001. С.179−180. Разве возможно адекватнее, полнее и бессодержательнее выразить бессмыслицу и холодную, раковую пустоту агонизирующего, постмодернового менталитета? Разве возможно в принципе понять всю эту наукообразную белиберду?

16 Цитата взята из «Предсмертного дневника» Иоанна Кронштадтского, вышедшего в 1908 году, году его кончины.

17 Толстой Л.Н. Собр. соч. В 22-х т.т. Т.17. М., 1979. С. 17. В.И. Вернадский сделал неоспоримое эмпирическое обобщение: «Между живым естественным телом биосферы и его комплексами (живым веществом) и ассоциациями (биоценозы и биокосные тела) и косными естественными телами биосферы — минералами, кристаллами, горной породой и т. п., — в их бесчисленном разнообразии существует РЕЗКАЯ НЕПРХОДИМАЯ ГРАНЬ» Вернадский В.И. Научная мысль как планетарное явление. М., 1991. С. 168. Здесь объективный ученый ум прямо указал, что живое тело может превратиться в косное, но нет ни одного научно достоверного факта о самопроизвольном превращении косного тела в живое. Точно так же все метафизически одаренные современные мыслители подмечают несообразности атеистического естественно-научного менталитета, равно как и присутствие во вселенной Творца. Так, например, английский астрофизик Ф. Хойл пишет: «Здравая интерпретация фактов дает возможность предположить, что в физике, а также химии, биологии экспериментировал „СВЕРХИНТЕЛЛЕКТ“ и что в природе нет слепых сил, заслуживающих внимания» Цит. по. Девис П. Случайная Вселенная. М.: Мир, 1985. С. 141. Я мог бы привести здесь бесчисленное множество цитат авторитетных в науке и культуре людей, однако смысл их вполне понятен из процитированного здесь.

18: Цит. по: Львов В.Е. Жизнь Альберта Эйнштейна. М., 1959. С. 234.

19 Семенко В.П. Метафизика апостасии//Проблемы развития. 2001, ї 1 С. 24.

20 Семенко В.П. Указ. произв. С. 25.

21 Даже несомненный авторитет рок-музыки Б. Гребенщиков, объясняя свой уход из шоу-бизнеса, говорит, что в этой сфере «люди специально выбирают то, что позорно…. Кстати, недавно я сделал колоссальное открытие по поводу того, что такое поп-музыка. Поп-музыка — это музыка, способствующая размножению человека. … Музыка настолько способствует ухаживанию, что все готовы пойти в койку». АИФ. ї22, 2003.С.3.

22 Кокшенева К.А. Указ. произв., С. 3.

23 Durkheim E. Les formes elementaries de la vie religiense. P., 1912. P.661.

24 Семенко В.П. Указ. произв., С. 26.

25 Ницше Ф. Соч. В 2-х т.т. Т.1. М., 1990. С. 22.

26 Текст лекции впервые опубликован в журнале «Jahrbuch der Akademie der Wissenschaft im Gettingen» в Геттингене в 1973 году.

27 Беседы (омилии) свт. Григория Паламы. Монреаль: изд-во Братства преп. Иова Почаевского, 1965. С. 178.

28 Арх. Рафаил (Карелин). Указ. произв. С. 274.