 |
| Вера-Эском | Григорий Спичак | 03.02.2011 |
Как-то знакомая предложила встретиться с хорошим человеком:
- Он такой! — настоящий, профессиональный православный.
Я с трудом удержался от смеха. Уж слишком абсурдно это прозвучало: «профессиональный православный». Но, слава богу, засмеялась и моя собеседница, когда поняла, что сказала. А потом мы даже как-то немного взгрустнули — ведь откуда-то вырвалось это странное словосочетание. Скорее всего, по созвучию с такими выражениями, как «профессиональный медик» (врач то есть), «профессиональный спортсмен», «профессиональный военный». Ведь что-то в этом есть… Но только как повод поразмыслить.
Разве все врачи умирают здоровыми? И разве все они долгожители? Может быть, все профессиональные военные стали героями, все они защищали страну? А разве все спортсмены-профессионалы смогли достичь каких-то высоких достижений? Конечно, нет. Вспоминается мне замечательный кардиохирург Бакулев. Очень тучный был мужчина. Тысячи людей спас. Ему ли не знать, что полнота губительна для сердца, что она ведёт к преждевременной смерти?
Замечательные спортсмены рвут связки, крошат суставы, а в боксе вообще — трещат сосуды и портится характер. Симпатичные люди, удивившие мир своим мастерством, не смогли удивить Бога и самих себя. Наша система координат, в которой профессионализм находится на самых высших ступенях, становится ничтожной там, «наверху». Профессионализм оказывается меркой «здешней», применимой в этом мире в лучшем случае к ситуации, к возможности помочь (как Бакулев) или получить помощь со стороны. А собственной жизнью эти профессионалы часто распоряжаются менее грамотно, чем простые крестьянки и простые христиане. Именно простые, то есть цельные в своём отношении и к Богу, и к собственной жизни. Это в человеке само бросается в глаза.
Как правило, у нас десятки ролей. Вот я пассажир, вот — начальник, вот — подчинённый, там я буду пациентом, а здесь клиентом, и каждый раз веду себя в зависимости от обстоятельств. Если силы духа недостаточно, ты распадаешься на сиюминутные функции, ты есть, но тебя будто и нет.
И так же распадается всё вокруг. Раньше человек просто шёл в кино или в театр, но теперь учитывает массу вещей, не имеющих никакого отношения к искусству. Соображает, а продают ли там попкорн, кофе, престижное ли это место. То есть когда слабеет интерес к искусству как таковому, мы цепляемся за вещи второстепенные.
Возьмём образование. Родители размышляют, какая школа престижнее, лучше оборудована и прочее, часто забывая выяснить, какой там уровень преподавания и, что не менее важно, воспитания.
И до Церкви дело дошло. Если наши родители и сами мы двадцать лет назад шли в церковь как в Дом Отца, как в главный Дом своей жизни, то сейчас — как в «поликлинику души». Вот на 8.20 в среду у меня номерок к стоматологу, в 16.30 в пятницу — к парикмахеру, а по воскресеньям с 9.00 до 11.00 время приёма душеведа. В звенящей колоколами «поликлинике». И церковь незаметно вместо главного места становится сервисом, одной из функций. Это православие психотерапевтическое. И куда от него деваться? Ведь — от школы до собеса — человек сначала вынужден защищаться от агрессии, нападений на его душу, а потом защищать свои мирские права.
Сыновья у меня ребята не робкие, не хилые, постоять за себя могут. Но вот школа: то старшеклассники на тебя наехали, то несправедливость на уроке, то девчонки обзываются. А потом — на улицу, и снова надо отбиваться. Попробуй вырваться из всего этого гвалта и будь добрым, научись любить — попробуй жить так, как учит тебя Церковь. А это возможно, только если с этим миром порвать, не иметь с ним никаких контактов.
Или на работе — даже самой доброй. На врачебной стезе, например. Указами и претензиями, бумажками и графиками и тут вас приучат жить не по совести, а по отчёту и цифрам. Приучат думать о защите раньше любого события. И кто? Те же люди, которых вы завтра встретите в церкви.
Что-то главное утрачено, забыто. В Парижском музее есть эталоны метра, килограмма, литра. Все эти эталоны лежат под стеклянными колпаками, в них проверено всё до тысячных и десятитысячных долей. А что такое «эталон человека», тот образец, к которому должно стремиться? Ответ вы знаете. Мы жизнь по Христу меряем, Он для нас приМЕР. Значит, и отношение к Церкви должно быть по мере, которую Он задал.
- Какое? — спросите вы.
Не найти ответа другого, кроме как жизнь по заповедям. И при этом нужно понять — не отношению к Церкви Он учил, а отношению к жизни. Две первых заповеди важнее всего — это заповеди о том, как жить, о самой жизни. У нас вывернуто наизнанку понятие «умение жить», отсюда и вся эта суета с профессионализмом. Сейчас под «умением жить» подразумевается полное забвение вопроса о смысле жизни, и… полное вытеснение из души памяти смертной.
Сдается мне, что жизнь люди тем меньше понимают, чем меньше сталкиваются с её границей — со смертью. У Шолохова в романе «Тихий Дон» есть описание молодых удалых казачков, которые не боятся пуль и смерти. До первого ранения. Если повезёт. Если сразу глаза не закроет, не успев удивиться, как это просто. И вот зацепит его кусок свинца, вырвет сухожилия, покрошит рёбра, и кричит он, сердечный, в небушко глядя, маму зовёт. И, наверное, сам не знает, какую маму — ту, что где-то в голодной станице осталась, или Ту, что с Небес на него смотрит. И вот тогда оно начинает приходить — это самое умение жить. Только подлинное. Из которого рождается личность, способная не мельтешить, не вертеться, а предстоять перед Богом.
Отец мой рассказывал, как однажды после войны он на костылях, с двумя ведрами тюльки ездил в Днепропетровск, чтоб продать или обменять их на хлеб. Обменял. Съесть успел пол-осьмушки. Подошли лихие ребята, сбили инвалида, отобрали и хлеб, и кортик, костыли в сторону откинули.
«Кипело в душе так, что я от ярости умереть мог, — рассказывал отец. — И вот сижу с разбитым носом на железнодорожной насыпи, до костылей ещё доползти надо. А тут собака подбегает бродячая и смотрит на меня. „Иди отсюда!“, кидаю в неё камнями с насыпи. А она смотрит на меня и смотрит. И вдруг тихо у меня стало на душе. Тихо-тихо. И уютно, как у Христа за пазухой. Я ведь живой. И я сейчас доползу до костылей, поеду домой. И пусть дома-то нету. Зато есть сарай со старыми рыбацкими сетями. Есть море. А собака смотрит на меня, как сама Жизнь. Есть она. Разве ты жить после такой войны остался ради этих кусков хлеба? И я даже вспомнил, что у меня за пазухой слипшаяся медовая карамелька лежит. Собаке, может, крови моей надо было. А я ей мёд дал. разошлись».
Отец до Церкви так и не дошёл. Не все сразу, но есть дети, внуки, в крови которых течёт его понимание — что такое жизнь. Как жить, когда жить нечем вообще, когда против тебя всё и все? И ещё, он помнил про смерть. Так крепко, что не скоро забудется. Смотрю в глаза своего младшего сына. Он помнит, хотя, может, и не понимает до конца, откуда в нём это…
Можно ли «профессионально жить»? Точно так же, как быть «профессиональным православным». Жить можно православно. Наполняя любовью и добром, радостью бытия и незлобливостью каждую минуту, каждую встречу и серьёзные в своей бессмысленности отчёты перед начальством. Важно ярко радоваться всему. Ибо по ту сторону нашей системы координат вам обрадуются и вас полюбят ровно настолько, насколько вы любили и славили жизнь по эту.
