Совершенное человечество

Побывав на Святой Горе, я увидел то, о чём прежде мог только мечтать, — совершенное человечество. Оно совершенно, потому что полно любовью, исполняя наказ Христа: «Будьте как Отец ваш Небесный». Насельники там так же спокойны, как свечи, лежащие в ящичке. Но когда зажжёшь свечу, она сияет; в темноте бывает, что её самой и не видно, только огонь.
Паломник меняется там очень скоро, попадая в мир, где нет раздражения, жадности, плутовства. Никто ничего не продаёт, не покупает; нет модельеров, радио, телевидения, шума, треска; люди не живут за чужой счёт, не крадут. Видишь, что на столе лежат хлеб, лук, помидоры, оливки, специи — нарежь, насыпь чего хочешь, сам себе приготовь. А значит, не надо милиции — охранять, судов — делить, тюрем — наказывать. Нам бы в стране так.
Ещё на Афоне нет противоположного пола, и не нужно строить с ним никаких отношений: ни ухаживать, ни гнать, ни бежать от него. Для меня это стало редкой возможностью побыть в естественной для монаха обстановке. Люди там очень почитают старость. Самые рослые, крепкие иноки ухаживают за старыми, катают их на колясках, водят за ручку. Никто не толкнёт, не отгонит, не обругает. Тебя всегда пропустят с поклоном. Там не говорят в полный голос, только вполголоса. Нет интонаций повелительных, требовательных — это просто исключено.
Я вернулся со Святой Горы другим человеком, если можно говорить о возвращении — в какие-то мгновения мне кажется, что я всё ещё там.

Уранополис

Удивление моё начало расти ещё в Уранополисе, откуда выходит паром на Афон. Там мы подружились с двумя греческими семьями. Мы — это наша небольшая группа из Сыктывкара: Георгий Васильевич Родионов, архитектор, Александр Михайлович Попов, геолог, и Алексей Витальевич Шустиков, инженер-строитель.

Ночевали в гостинице, а ужинали в семье, с которой Георгий списался в своё время по интернету. От неё, собственно, и исходило предложение посетить Грецию. Глава семьи Иоанн, его жена Елизавета и сын Александр, встретивший нас в аэропорту, живут очень спокойно и просто. У них нет тревоги за будущее, они не ждут неприятностей от государства, богобоязненны, раскованы, все силы тратят не на распри, а на заботу друг о друге.

Обычная греческая семья. На обратном пути мы познакомились с другой — очень похожей. Встретил и привёз нас домой раб Божий Лазарь. У них с женой Софией четверо детей. Старший, Василий, управляет спортшколой, но с нами больше общался четырнадцатилетний Георгий — разговорчивый, живой мальчик, знающий несколько языков. Живут радостно в своём просторном двухэтажном доме, который они попросили меня освятить. Ещё мы попарились там в бане — не деревянной, как у нас, а каменной, и не берёзовыми вениками, а эвкалиптовыми, ну, а так особой разницы нет. Лазарь с семьёй переехал в Грецию из Адлера — они понтийские греки.

Это люди, не замученные политикой, нуждой, страхом. Нет никакого напряжения, быть может благодаря тому, что везде много храмов, почти все веруют в Бога, ходят на службы, вместо того чтобы воевать с ближними и дальними. Только там отчётливо понимаешь, что у нас в России идёт война.

У меня на Афоне была беседа с одним иеромонахом, который уже тридцать лет живёт на Святой Горе — отцом Николаем (Генераловым). Он упрекал нас в том, что мы в России мало занимаемся просвещением. У греков катехизация идёт постоянно, обычно собирают в специальном зале по 200 человек: в один день это женщины, в другой — юноши, в третий — мужчины. Народ образовывается. Я только вздыхал, слушая это и вспоминая про наших пьяниц, аборты. Нам труднее.

Вот прилетели мы в Москву, зашли в электричку. Она забита до отказа, стоять тяжело, но все кресла заняты. Вдруг какое-то шевеление, почти половина народа снимается с места и выбегает из вагона. Оказывается, «зайцы». Выбегают на платформу, несутся как кони в ту часть электрички, которую контролёры уже миновали. Даже бабульки среди них, с сумками, высоко поднимают ноги, будто это бег с барьерами. Вот такой народ у нас вырос без Бога. Соседка по электричке сказала мне, что «зайцы» потом злятся, портят вагоны — так они воюют с государством. Из динамиков постоянно раздаётся голос, призывающий не курить. Но тамбур до отказа забит курящими. Замечания делать бесполезно — их слишком много.

Представить подобное в Греции невозможно. Это действительно христианская страна, где люди привыкли уважать себя и ближних. Как бы хотелось, чтобы у нас было так же.

После шторма

Перед тем как мы сели на паром, два дня штормило. Потом ветер утих, а волны остались. Паром не сказать что большой, но солидный. На нижней из трёх палуб стоят фуры с грузами, легковые автомобили, повыше — пассажиры, а мы поднялись на верхнюю. Хотелось первыми увидеть порт, но качка на нашей палубе ощущалась особенно сильно и нужно было за что-то держаться, чтобы не упасть. Молюсь: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных». Потом думаю: «Это же удел Божией Матери. Пресвятая Богородица, моли Бога о нас!» И так вышло, что ритмы молитв и волн совпали. Произношу: «Пресвятая Богородица…» — паром поднимается на волну, «…спаси нас!» — судно опускается вниз. В эти мгновения я впервые почувствовал, как Афон начинает менять меня.

Было пасмурно. Туман, прибрежные монастыри можно было разглядеть, а саму гору — едва-едва. Паром пристаёт к Дафни — это маленький порт, можно сказать пристань, откуда автобусы везут нас в Карею — административный центр Афона. Дорога горная, страшновато; с одной стороны, конечно, красиво, любуешься морем, но внизу пятьсот метров пустоты — пропасть, причём дорога узкая.

Мы едем в Великую лавру — Мега Лавру, это один из первых монастырей на Святой Горе, основанный Афанасием Великим. Приехали, вышли — красота изумительная. Народу немного, тихо, море такое разноцветное — синее, голубое, ультрамариновое. Над всем главенствует гора Афон, она повсюду — этот правильный конус, покрытый лесом. Узнаю, что гора из мрамора и имеет высоту 2 километра 88 метров. Я её, оказывается, уже видел года три-четыре назад. Во сне. Подумал ещё: это где-то в Европе, может быть, Монблан? И автобус видел, и людей с рюкзаками, и водопад, даже цвет неба помню и тучки возле вершины горы.

По дороге в монастырь у меня начала кружиться голова, то ли от лекарств, то ли от высоты. Братья подарили мне посох со стальным наконечником, но я боялся им пользоваться. Вдруг скользнёт по камням — и катиться мне тогда полкилометра с горы до самого моря, и ничто меня не остановит.

Но вот и монастырь — настоящая крепость, как почти все остальные обители на Афоне. Стены метров по пятнадцать высотой, а смотровые башни все по тридцать метров — с них высматривали сначала пиратов, потом турок, опасаясь набегов. Прошли сводчатый туннель с мраморными, сильно вытертыми за тысячу с лишним лет ступенями. Такие же полы я видел во многих святогорских храмах, ощущая их древность.

Архондарик

В гостинице — архондарике — нас встречают очень приветливо, преподносят по стопочке анисовой водки, стакану холодной воды, кусочку лукума и чашечке кофе. Всё продумано. Кофе бодрит, сладкий лукум возвращает энергию, которую истратил в пути, водичка восполняет пролитый пот, а водка — хороший антисептик, после неё становится легче дышать. Потом нам стелют бельё, изумляя размером простынь (они огромны), и знакомят с распорядком, предупреждая о том, когда служба, когда трапеза. Всё это повторяется в последующие дни. Принимают везде одинаково хорошо, совершенно бесплатно, но долго задерживаться нельзя, ведь паломники идут нескончаемым потоком, до трёхсот тысяч в год. В семь утра нужно собираться и двигаться дальше.

Осматриваюсь, изумляясь тому, как всё красиво в архондарике. Мебель, светильники, дверные ручки — всё ручной работы, двух одинаковых вещей не найти. Я-то думал, нас поселят в убогие келейки, а здесь высокие коридоры, потолки до пяти метров высотой.

В трапезной вся посуда из нержавейки, в большой чаше — полужидкая чечевица, рядом ломти белого хлеба. Белый хлеб, очень вкусный, подаётся во всех монастырях, только в русском — Пантелеимоновом — подают ещё и ржаной. На столе стоит множество пузырьков, бутылочек, кувшинчиков со специями, виноградным уксусом, лимонным соком, оливковым маслом. Я думал, можно просто чечевицы похлебать, но оказалось, она совершенно безвкусна. Пригляделся, как греки, сидящие рядом, пользуются специями и остальным, и тоже принялся заправлять, как положено. Ещё там стояла большая кружка с вином. Я было взялся за неё, но оказалось, что это вино предназначено для всех, из кружки его нужно разливать в стаканы. Грек, сидевший по соседству, улыбнулся и помог сделать всё как надо.

В звёздном пространстве

В час ночи стали звонить к ночной службе. Я с трудом проснулся, с мыслью, что хорошо бы ещё отдохнуть. Чувствовал себя неважно, но, увидев, что миряне собираются на молитву, устыдился своей слабости. То, что произошло дальше, стало, быть может, одним из главных событий моей жизни. Я понял, зачем приехал.

Там, на Афоне, все занимаются главным делом для человека — молятся. Вокруг этого там строится жизнь. Главные службы — ночные: с пол-второго ночи до семи утра. Нет электричества, храм освещают лишь редкие лампады и их отблески от рам образов и подсвечников. Стен не видно, монашеские одежды сливаются с полумраком, и ты один находишься словно в звёздном пространстве. По периметру стоят стасидии — это такие особые стоячие кресла. В них можно стоять, опираясь на высокие подлокотники или полусидеть, давая отдых спине, ведь службы очень долгие. Можно и дремать, но это дремота особая, нестыдная, ты всё равно на службе. Хотя я не понимаю греческого, ощущал себя среди своих.

На следующую ночь мне удалось подняться не в пример легче, а потом мы начали подниматься ещё до ночной побудки — вошли в святогорский ритм. Здесь живут по византийскому, или вселенскому, времени. Оно не зимнее и не летнее. Каждый год немного сдвигается, и когда поживёшь немного, соблюдая этот режим, понимаешь, что он единственно правильный. Спать на Афоне ложатся часов в девять вечера. В час поднимаются, потом служат до утра. После службы отправляются на маленькую трапезу, потом начинается ещё одна служба, после которой следует трапеза побольше. Конечно, четыре часа для сна — это мало, но иноки спят ещё несколько часов днём.

Первое утро

Утром идём на завтрак. Все монахи на трапезу выходят в рясах, что меня несколько смущает. Свою я оставил дома, приехав в подряснике и жилетке. А у греков с одеждой очень строго, и я в этом окончательно убедился, когда один из монахов не пропустил меня в храм. Объясняю ему: «рус, рус», мол, у нас так можно. А он только улыбается так ласково, необидно. Разумеется, выход тут же нашёлся. Второй инок сходил куда-то, и минуты через две меня одели, как полагается.

Так было и в других обителях на Святой Горе, пока в Пантелеимоновом русском монастыре мне не справили уже собственную рясу. Дело в том, что там подвизается наш сыктывкарский батюшка — отец Варахиил, прежде бывший диаконом у владыки Питирима. Своим радостным характером он заслужил любовь на родине, а сейчас несёт послушание на Афоне — в трапезной и швейной мастерской. Своими руками сшил мне одеяние, да ещё греческую скуфейку подарил в придачу, так что стал я после этого выглядеть заправским афонцем.

* * *

День был постный, и мне было интересно узнать, как на Афоне постятся. Вижу, на столе две большие чаши: одна с мёдом, а другая с чем-то белым, похожим на сгущёнку. Смотрю, что будут греки делать. А они кладут себе по три-четыре ложки мёда, потом столько же «сгущёнки», крошат хлеб и всё это размешивают. Оказалось, что во второй чаше была ореховая паста — совершенно постная. Намешал я себе всего, и хотя мне, с моим диабетом, сладкое не полезно, не удержался, съел. Это удивительное свойство афонского монашества — относиться к себе без угождения, но и без неприязни, желания досадить. Нет излишеств, но каждая деталь обстановки по-настоящему красива, еда простая, но вкусная. За этим — тысячелетний опыт.

* * *

В семь часов утра возвращаемся в свою келью. Там идёт уборка, и наши вещи оказываются снаружи, в коридорчике. Оставляем их в обители, чтобы налегке сходить в стоящий неподалёку Иоанновский скит. Когда выясняется, что нужно подняться в гору метров триста, я понимаю, что буду обузой своим спутникам. Проявляю редкое для себя упорство и не поддаюсь на уговоры. В одиночестве обошёл Мега Лавру, походил по окрестным садам, побывал у мельницы, посмотрев, как она устроена. Потом нашёл уютную беседку с видом на море и отслужил там молебен, прочитав записки, взятые в собой, перечислив всех, кто мне дорог, а вслед за молебном и заупокойную литию. Залюбовался природой. На Афоне куда ни посмотришь, всё радует глаз.

Но время шло, и я начал волноваться: что-то уж больно долго наших нет. Наконец, вижу, бредут по одному, с измученным видом. «Какой ты мудрый, — говорят. — Правильно сделал, что не пошёл». Подъём оказался даже труднее, чем я предполагал. Местами нужно было животом прижиматься к скале, чтобы миновать пропасть. Насилу дошли, едва живые вернулись.

Не спеша

Мы забрали вещи и поспешили к автобусу, который должен был отвезти нас в монастырь Иверской Божией Матери — Иверон называется. Очень славная обитель. Электричества там нет вообще, только лампадки как звёздочки горят да ещё у некоторых иноков есть фонарики. Помолились мы, а в семь утра, ещё затемно, тронулись было дальше. Только выйти удалось не сразу, ворота были ещё закрыты. Кое-как выбрались и спустились к морю, на то место, где была обретена Иверская икона. Найти его оказалось нетрудно — там кругом валуны и только в одном месте галька, по которой можно ходить.

В Ивероне к нам присоединились четверо батюшек из Ярославской епархии, и мы вместе в потёмках из плавающих сучьев сделали посохи, у кого не было. Я для Георгия нашёл подходящий, и мы все были довольны. Неподалёку виднелся лес, а ещё совсем рядом можно было рассмотреть небольшую верфь, где делают кораблики для Иверона. Каждый монастырь строит их для себя самостоятельно. Замечательное было утро, народ подобрался очень жизнерадостный, счастливый оттого, что оказался на Афоне, и бережный друг к другу. Вместе отслужили молебен. Звёзд уже не было, море постепенно светлело, а гора Афон всё ещё скрывалась в темноте.

* * *

Потом отправились снова в Карею, с намерением поехать дальше в Ватопед. Но повстречали знакомого монаха из Оптиной пустыни, который стал уговаривать нас отправиться в Пантелеимонов монастырь. Уговорил. На автобусе, идущем в Дафни, проделали две трети пути, а дальше нужно было двигаться пешком. Решено было сначала наведаться в монастырь Ксиропотам, стоящий неподалёку, — батюшки ярославские сказали, что у них есть список святынь, которые там есть. Целеустремлённые такие отцы, крепкие: чтобы не терять время, взвалили рюкзаки и отправились первыми. Ясно было, что с нами каши не сваришь, ведь я больной, малоподвижный, а побывать много где хочется. И ушли они. В сторону Ксиропотама.

А мы, сыктывкарские, остались у остановки — будочки такой. Позавтракали, снова отслужили молебен, потом литию. Вещи решили с собой не тащить. Поставили их в кусты у дороги, нисколько не опасаясь, что кто-то их украдёт, хотя оставили мы в сумках не только вещи, но и деньги. Главная наша беда в России — недоверие: кто не верит в Бога, не верит и друг другу. На Афоне всё иначе.

И пошли мы тоже в сторону Ксиропотама, не спеша, поражаясь не только природной красоте, но и делам рук человеческих. С такой любовью всё сделано — заборчики, стеночки, стойки для лозы виноградной; дорога, по которой мы шли, — мощёная мрамором, чистенькая, будто её только что подмели. Добрались до монастыря, а там батюшки наши ярославские стоят — не вполне довольные. «Что это такое? — спрашивают. — Никто не встречает, всё заперто. Стучим, стучим, а всё без толку». Возмущённые, ушли, а мы последовать за ними снова отказались, сказав, что устали, надо отдохнуть, осмотреться.

И только скрылись ярославские отцы за поворотом, как открываются врата и нас приглашают: «Заходите». Угощают, ведут к главной святыне — иконе сорока мучеников Севастийских, потом подводят к мощам, предлагают остаться. Но наша цель — Русский на Афоне Пантелеимонов монастырь. На обратной дороге захотелось винограда — он кругом висит, но срывать как-то неловко. А вот упавшие кисти, крупные такие, полные, мы подобрали и сообща угостились. Дошли до перекрёстка, снова отдохнули и, забрав вещи, пошли по чудесной тропинке вдоль берега моря. Тут догоняет нас монах, стремительный, длинноногий, смеётся и на чистом русском языке говорит: «Ну, братья, вы так не скоро дойдёте». Познакомились. Зовут монаха Павлин, и он, можно сказать, наш земляк, с Севера. У него отец в Котласе живёт. Спросил, чем помочь. Отдали ему самую здоровенную сумку, отец Павлин улыбнулся и, сказав: «Заберёте потом у архондарика», быстро ушёл вперёд.

Куда ни посмотришь, всё радует глаз. Даже одуванчики есть: одни набравшие цвет, другие только-только расцветающие. Много плодовых деревьев. Птицы поют, красота райская, и люди здесь заняты райским деланием — славят Господа. Но рай этот мне мешала ощутить полнее моя плоть, которую надо перемещать по горкам. Пыхтит плоть, задыхается. Осыпаются с деревьев оливки, аппетитные на вид. Но стоит взять в рот, и пожалеешь. Они горькие, поэтому их нужно сначала вымачивать, а потом есть. А ещё картам на Афоне доверять нельзя, вернее, указанным там расстояниям. Местность неровная — где-то дорога попроще, в другом месте слишком много крутых подъёмов и спусков, а иную тропу на карте всерьёз не воспримешь, а пройти не сможешь.

Пантелеимонов монастырь

Но вот и русская обитель святого Пантелеимона! Дошли. Монастырь огромен — когда-то здесь обретались многие тысячи наших русских монахов. Не скоро ещё восполнится убыль.

Первое, что нас поразило, — панно у входа размером полтора метра на метр, где изображено событие начала прошлого века или примерно того времени. Управлял тогда обителью игумен, много помогавший собратьям, живущим в отдалённых горных скитах. По выходным они спускались в монастырь, где их наделяли продовольствием, одеждой, а кому это было необходимо, давали с собой немного денег. Настоятели других монастырей нашего игумена за это обличали, полагая, что он умножает иждивенчество, расхолаживает отшельников. Но игумен не уступал. И вот однажды приехал фотограф, заснявший, как привечают обитателей скитов. А на фотографии потом обнаружилась Женщина, благословляющая раздачу милостыни. Некоторые из духоносных старцев подтвердили, что тоже Её видели, но не хотели говорить об этом, чтобы избежать насмешек.

Это событие сейчас в монастыре широко празднуется. Все понимают, что Богородица и сейчас присутствует на Афоне, ведь это Её удел.

Гидом нашим стал отец Алиппий — хотя ему на вид не меньше семидесяти, человек очень живой, ко всем относится с любовью. Ну и, конечно, пообщались мы с отцом Варахиилом и другими отцами, с некоторыми даже сдружились.

Русским духом там пахнет и сейчас. Эмоций больше. Греки, они как-то поспокойней, более сдержанные, а у нас руки ходуном ходят, стремимся похлопать друг друга, обнять, больше говорим, чаще ворчим. Можно услышать: «Понаехали, отдыха от вас нету», но потом приглядишься к сказавшему это — добродушный такой монах. Просто уж больно открыт русский человек, и хорошее и плохое в нём — всё на виду, ничего не утаит.

Побывали мы, само собой, и в костнице, где хранится немногим меньше четырёх тысяч черепов. Монахов здесь после смерти погребают, а через три года отворяют могилу. Смотрят: если череп белый, стало быть, простились человеку все грехи; если жёлтый или восковый, значит, собрат был святой жизни; если чёрный, снова погребают и усиленно молятся за душу этого несчастного. Это наши русские монахи.

Ночью идёт инок по огромному пятиэтажному корпусу, потрясает колокольчиком и голосом не слишком приятным поднимает живых на службу (голос слышен, впрочем, и мёртвым): «Молитве время, потехе час, Господи Иисусе Христе, помилуй нас». Он ещё на втором этаже, а мы на четвёртом вздрагиваем спросонья. Служба идёт на церковнославянском, но частью на греческом. Поминают Вселенского Патриарха и Святейшего Патриарха Кирилла. Потом идём в трапезную, она громадна — на семьсот человек. За огромными столами пока пустовато, но в праздники братия вместе с паломниками половину трапезной уже заполняет.

Настоятелю, отцу Иеремии, 94 года, он человек почитаемый, и под его началом монастырь постепенно расцветает. Отношения простые, хорошие. При нас было несколько архиереев, но вели они себя как простые батюшки. Такая атмосфера на Афоне — в преддверии рая. В большой нашей келье — лоджия от края до края. За окном море.

Ватопед
Четвёртую ночь провели в Ватопеде. Переводится это слово так: «ребёнок под кустом». Некогда плыл мимо император Феодосий и попал в шторм, который смыл с палубы его сына. Когда волнение моря начало стихать, экипаж и царедворцы отправились на Афон в надежде найти хотя бы тельце ребёнка, а нашли его живым, спящим под кустом. На этом месте государь поставил храм, из которого и вырос монастырь. Здесь очень хорошая бухта, ровная земля, которую удобно пахать. Из всех монастырей, что мы посетили, Ватопед самый радостный, гостеприимный. Будто ты не паломник, а гость, которого долго ждали.

Нас познакомили с молодым русским монахом Давидом — таким гигантом, косая сажень в плечах, осваивается пока, но уже говорит по-гречески. Потом начала собираться вокруг меня русскоязычная общинка — паломники из Словакии, Польши, Украины, Молдавии, была группа и из России, готовившаяся к восхождению на Гору Афон. Хотели причаститься, но исповедаться у греков сложно. Попросил я выделить нам придел в храме для исповеди. Греки отвели меня в придел Божией Матери, дали поручи и епитрахиль. Молиться там было очень хорошо и вообще было здорово. Исповедовал всех желающих, а утром греческий архиерей их причастил.

Нигде нет столько святынь на Афоне, как в Ватопеде. Вдоль иконостаса — рядами мощи. Потрясла глава св. Иоанна Златоустого. Поскольку там электричества нет, батюшка, который нас сопровождал, посветил фонариком. Но что я испытал, этого просто не передать!

Запомнилась огромная мраморная ёмкость для елея. С ней связана одна история. Однажды елей в ней стал подходить к концу, так что братии перестали давать его в пищу, экономно расходуя лишь на лампады. Но явилась Божия Матерь, повелев не экономить на братии. Не послушались. И снова явилась Богородица, пообещав восполнить убыль. И снова Её не послушались. А как-то зашли, а елея столько, что через край льётся на пол. При нас его тоже было изрядно.

Ещё там делают ладан, и запах стоял просто восхитительный. Вообще на Афоне всё пахнет как-то особенно, да и всё здесь другое — радует глаза, руки, обоняние. Всё свидетельствует о близости рая.

Скит Андрея Первозванного

Из Ватопеда мы отправились в скит святого Андрея Первозванного. Он находится в нескольких сотнях метров от Кареи и был русским до 1971 года, когда умер последний его насельник, родом из России. После этого скит отошёл Ватопеду, поскольку именно Ватопед владел некогда этой землёй. Скит-то скит, но и монастырей таких немного на свете. Там в своё время было три тысячи русских насельников, так что нетрудно представить его размеры. Я насчитал там четыре действующих храма, некоторые всё ещё закрыты. На земле перед собором Андрея Первозванного стоят несколько больших колоколов, изготовленных в Вятке — это дар св. царя Николая. Они целые, но у всех почему-то разрушено крепёжное ухо — дефект при изготовлении. И они не звучат. Стоят в память о прошлом.

Но Русью там по-прежнему пахнет. Скит Андрея Первозванного стоит особняком, здесь принимают охотней, чем где-либо. Много молодых. Кроме греков, это румыны, болгары, сербы, молдаване, словаки, русские, украинцы, видел я среди братии даже православных казахов. Не скажу, что совсем легко среди них оказаться, — нужно быть достойным такой чести и много молиться. Но попасть всё-таки можно.

Управляет всем проигумен Ефрем. Его увидишь — не хочешь расставаться. Вечером, за трапезой, которая проходит в подвале, под собором святого Андрея, вижу — высокий монах машет мне рукой, приглашает. Оказалось — это и есть проигумен. На столе вино, чипсы, картофельная запеканка и главное блюдо — печёная картошка невероятных размеров. В России я такой сроду не видел.
В келье было прохладно, и мы растопили старинную печку, благо дрова и кулёк с опилками были заботливо приготовлены братией. В час ночи, как полагается, отправились в храм — громадный, бело-золотистый изнутри. Вдоль стен не меньше тысячи стасидий, угадывается в темноте софринский иконостас, много икон русских святых. Сначала было очень холодно, но отец Ефрем служил столь благоговейно, что это была одна из лучших служб в моей жизни.

И снова отправились на трапезу, и снова отец-проигумен меня изумил. Сел напротив меня, немного покушал, перекрестился, собрал посуду и понёс её куда-то. Спустя какое-то время я отправился следом, решив, что здесь так принято — убирать за собой. Увидел монаха, стоявшего ко мне спиной, и коснулся его, чтобы спросить, куда поставить посуду. Монах оборачивается, а это отец Ефрем. Освобождает мне руки, говорит на русском языке с небольшим акцентом: «Спаси Господи», и начинает мыть мою тарелку.

«Арсений, это Игнатий»

Очень хотелось побывать на службе в монастыре Дохиар, где явилась икона Божией Матери «Скоропослушница». Но не довелось. В архондарике не было свободных мест, всё заняли строители. Приложились к чудотворному образу и отправились в Пантелеимонову обитель, к своим. На одном из крутых подъёмов нас обгоняет маленький грузовичок. Я к этому времени подустал, поэтому Георгий Родионов остановил машину, пояснив, что игумен — то есть я — нуждается в помощи. Из грузовичка вылез рослый седовласый грек, запихнул меня на своё место, в кузов забросил наши рюкзаки и разместился там вместе с моими спутниками. Вообще-то, грекам, согласившимся нас подвезти, нужно было в другую сторону. Они ехали за маслинами. Но временную перемену участи восприняли спокойно.

Когда добрались до места, где дорога размыта, пикапу было не проехать. Я спросил имена наших благодетелей, чтобы помолиться за них. Один из них, показав на себя, сказал: «Иеремия», а потом направил палец на меня: а тебя-то, мол, как звать? «Игнатий», — отвечаю. Монах неожиданно просиял и радостно начал восклицать, обращаясь к спутнику: «Арсений, Арсений, это Игнатий, Игнатий!» Причина этой бурной радости осталась для меня загадкой. Греки, вообще-то, народ эмоциональный, но в монашестве себя сдерживают. А тут столь резкая перемена.
Дня через три или четыре я вновь отправился в Дохиар, в надежде, что, может быть, меня одного — священника — пустят. Вновь приложился к иконе и вновь получил от ворот поворот в архондарике. Показал жестом, что мне нужно где-то спать, в ответ мне улыбнулись ласково так, виновато и сказали: «Найн». Монастырь облицовывают камнем, строителей действительно много, ничего не поделаешь. Но я был растерян, огорчён, ведь «Скоропослушница» — самая любимая моя икона, и так хотелось побывать здесь на службе. Прямо на дороге у ворот отслужил молебен и отправился быстрым шагом в другой монастырь — Ксенофонт.

Уже стемнело, когда я зашёл во дворик обители, присел, залюбовавшись двойной аркой входа. Одна каменная, другую — зелёную — создаёт причудливо изогнувшееся огромное дерево. Потом поднялся к фонтанчику, снял рюкзак, вытер пот. Слышу, сверху окликают: «Патер, патер!» — отец, значит. Угостили, как всегда, водочкой, лукумом, а потом отвели в такую чудесную келью, в какой мне ещё не приходилось жить на Афоне. Она небольшая, но с очень высоким потолком, окно выходит на вечернее море, на резном, красивой работы, столике икона Спасителя и масляная лампа. Келья так хороша, что я понимаю: Божия Матерь меня услышала и утешила. Вышел в холл, оттуда — в лоджию, нависающую прямо над морем, которое плещется у стены, слушаю шум прибоя. После ночной службы на трапезе вновь вижу Арсения и Иеремию. Обрадовались друг другу. Ещё один день позади.

Прощание

Утром возвращаюсь в Пантелеимонов монастырь. По дороге я уже успел прежде облюбовать одно тенистое место, где приятно молча посидеть за каменным столиком. Но на этот раз там людно — ещё из-за поворота дороги я услышал голоса, потом вижу, человек тридцать монахов трапезничают, между сбором оливок. Все бородатые, довольные; кто-то сидит, другие стоят, зовут меня присоединиться, а один протягивает тарелку. Кушать не очень хочется, но даю понять, что не откажусь от кофе. Мне подносят чашку с чем-то вроде какао и хлеб. Разглядывают меня с такой любовью, что я немного теряюсь. Чем же я это заслужил? Почему они так добры? Навсегда запомню эту сцену: весёлые монахи, овчарка, десяток мулов — некоторые уже навьючены, а другие ждут, когда новые корзины наполнятся плодами. Наверняка все мужеска полу, как и остальная домашняя живность на Афоне, например, бесчисленные коты.

Последнюю ночь на Святой Горе провёл в Пантелеимоновом монастыре. Смотрел на огни, которые горят напротив, на соседнем полуострове. Говорят, там женский монастырь. В лоджии сидел монах, который тоже смотрел туда, долго-долго, думая о чём-то своём. Последняя служба. Отец Николай (Генералов) дарит мне разные лечебные травы, отец Варахиил несёт гостинцы для своих сыктывкарских друзей, потом отправляется нас провожать вместе с отцом Меркурием — монахом, с которым мы успели подружиться. Не хочется расставаться. Отец Меркурий садится на паром и едет с нами до Дохиара, где мне так и не удалось переночевать. Мне кажется, никто так не способен душевно сближаться, как русские люди, какими бы самостоятельными, сильными личностями они ни были.

Паром начал удаляться, а отец Меркурий всё шёл вдоль берега и махал нам рукой. Вот уже и не видно его, а гора не становится меньше. Плывём больше часа, а она по-прежнему занимает половину неба, не отпускает. Вот мы на берегу, всё удаляемся, а Афон — как на ладони. Афон — это навсегда.

Записал В. ГРИГОРЯН
http://www.rusvera.mrezha.ru/626/4.htm