Студент в православном храме сегодня

Чтобы начать серьезный разговор о православном молодом образованном человеке сегодня, нам необходимо сделать экскурс в прошлое. Ибо только на основе прошлого нынешняя ситуация приобретет определенную конкретность.

Как совершенно справедливо недавно говорил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл, не нужно идеализировать синодальный период и XIX век — как бы ни были дороги нам те или иные черты этой эпохи. И ни в коем случае не должны быть сегодня воспроизведены два момента, которые были реальностью в дореволюционной студенческой среде.

Первый момент — это сословность духовной школы. По сути, у детей священнослужителей не было возможности выбирать, где получать первоначальное образование. Единицы могли идти в гимназию, если не чувствовали призвания к духовному образованию и к священническому служению — в основном это были дети известных протоиереев, живших в крупных городах. Для абсолютного большинства церковная школа — от духовного училища до духовной семинарии — была обязательным этапом. К такому положению, конечно же, не нужно возвращаться, потому что подобная ситуация порождала людей, которые неизбежно уходили от Православия, становились апостатами. Вспомним хотя бы Николая Гавриловича Чернышевского, который оттолкнулся от традиции, развернулся и пошел, как говорится, «другим путем».

Вспомним описание похорон Федора Михайловича Достоевского. Тогда с удивлением отмечали, что после отпевания писателя в Александро-Невской Лавре в соборе не было. окурков. Это стало чем-то экстраординарным, знаком особого уважения к писателю, ибо во время длинных богослужений и отпеваний, когда вместе собирались самые разные люди, из храмов окурки выносили в немалом количестве. Можем ли мы сейчас представить подобное? Нет, конечно! В этом смысле ситуация разительно изменилась.

Посмотрим на фотографии выпускников Санкт-Петербургской духовной академии начала XX века. У многих в руках — папиросы. Когда к юбилею Академии издавались журналы и альбомы, искали фото без папирос или зарисовывали их, чтобы никого не смущать. Это тоже своего рода последствие сословности духовной школы.

Второе, о чем нужно помнить: влияние Церкви на студенчество в российских университетах до революции было очень ограниченным. Священники, которые преподавали там богословие, были одними из лучших в этом вопросе, характер преподавания носил апологетический характер, функционировали домовые храмы, однако навязывание богословских предметов часто сводило на «нет» все усилия ярких пастырей.

Студенты не допускались до экзаменов, если не предоставляли справку о том, что были на исповеди. Это, в свою очередь, приводило к профанированию Таинства или вело к коррупции. Не дай Бог, чтобы такая ситуация возникла вновь. В студенческой, молодежной среде должен отсутствовать хотя бы малейший намек на принуждение — это единственный продуктивный путь сегодня.

Нет ничего удивительного в том, что после революции произошло решительное уменьшение количества верующих людей в образованной среде. Одни откололись по мировоззренческим соображениям, приняв марксистско-коммунистическую идеологию, другие — по причинам коллаборационистского или охранительного характера, в целях безопасности. Но те люди, что остались в Церкви тогда, были уже верующими ради Иисуса, а не ради хлеба куса.

Мне вспоминается рассказ Ольги Ильиничны Подобедовой, доктора искусствоведения, одного из крупнейших ученых в области изучения русской иконы 1960−80-х годов, о своих студенческих годах. Она рассказывала, как в начале 30-х годов однажды вышла из храма пророка Илии в Обыденском переулке в Москве, перекрестилась на него, а мимо проходившая молодая женщина плюнула ей в лицо и сказала: «Это тебе за твоего Бога!». Люди, которые были готовы такую цену платить за свою веру — не говоря о ссылках и лагерях, — уже были настоящими христианами.

Естественно, что в советское время в студенческой университетской среде прямое исповедание было невозможно. Проповедь осуществлялась прикровенно, разными способами. Вспоминаю одного из выдающихся людей той эпохи, профессора-филолога Андрея Чеславовича Козаржевского, заведующего кафедрой древних языков на историческом факультете Московского государственного университета, члена общества «Знание», читавшего лекции параллельно с какими-то атеистами, которые трудились в том же обществе «Знание». С детства он был алтарником в одном из московских храмов, прекрасно знал богослужение, сумел пронести веру через всю жизнь. Его коллега, профессор Евгений Михайлович Верещагин, рассказывал, что у них с Козаржевским была разработана целая система поведения: они совершали крестное знамение перед лекцией, приложив руку под пиджаком к сердцу, находили поводы отменить свои занятия в Великий Четверг и в Великую Пятницу, чтобы пойти на богослужение, постоянно меняли храмы, чтобы оставаться незамеченными. Они не могли прямо свидетельствовать о Христе, но рассказывали своим ученикам о русской культуре, ее духовных, христианских основах.

Учеба в семинарии в советское время тоже была делом трудным — не нужно мифологизировать поворот советского государства в сторону Церкви. Один из опытных московских священников, прослуживший почти всю жизнь на одном приходе, рассказывал мне, как он, искренне верующий мальчик из рабочей среды, поступил в Московскую духовную семинарию. Сначала ему казалось, что он попал в рай земной из советской действительности послевоенных лет, однако один опытный студент, вернувшийся с фронта, посоветовал ему даже в стенах семинарии «помалкивать и не высовываться». Другими словами, нужно было и в семинарии соблюдать определенные правила, установленные советской системой.

В середине 1980-х годов я стал преподавателем в московских духовных школах. И тогда главной темой разговоров, которые звучали в профессорской, была погода и заграничные командировки. При этом профессора, выпущенные за границу, делали акцент на том, как разлагается Запад и как мы должны быть благодарны Стране Советов за то, что нас удерживают от душепагубного влияния экуменизма и буржуазии, которая отрицательно действует на западное христианство. Атмосфера полуправды, в которой мы жили, определенным образом сказывалась на наших духовных школах.

Но хотелось бы сказать доброе слово о тех студентах, в то время все-таки поступавших в семинарию, — несмотря на препоны, которые выстраивала советская власть: на угрозу оказаться в армии, бегать от уполномоченного. В самые трудные годы после подачи документов будущему семинаристу нужно было где-то скрываться для того, чтобы все-таки сдать экзамены. То есть выбор духовной школы со стороны молодого человека был подвигом, шагом, который ставил его в предельно рискованную ситуацию. Кто был отчисленный семинарист в советской стране? Где он мог существовать, если оставался верующим человеком и не шел на компромисс с совестью? И ответственность выбора, который делали наши старшие собратья, ныне старшее поколение духовенства, тоже определяла атмосферу, царившую в семинарии и академии.

Многое изменилось в 1980−90-х годах. Тогда в духовные школы пошли люди, которые до этого годами не могли в них попасть из-за непреодолимых преград, выстраиваемых государством. С одной стороны, то поколение семинаристов дало нам ярких священнослужителей и богословов, а с другой — и людей, внесших в церковную ограду политические, общественные, культурные установки советской эпохи, которые отражались в их церковной деятельности. И не только положительно.

Сегодня мы находимся в другой ситуации: у нас много духовных школ и светских вузов. Но конкурс и туда, и сюда явно невелик. Надо прямо сказать, что часто в семинарию поступают не самые образованные, не самые талантливые и не самые способные молодые люди. А перед пастырем сегодня стоит очевидная задача — быть лидером. Быть лидером не в светском смысле, быть лидером — это значит идти впереди паствы. Сегодня священник не имеет права быть менее образованным, менее компетентным, менее знающим церковную традицию, менее ответственным за жизнь храма и за жизнь Церкви, чем его прихожане. И воспитать тех, кто может повести за собой, есть одна из важнейших и труднейших задач современной духовной школы.

Что касается верующих студентов, учащихся в светских вузах, то главная задача, которая стоит перед ними, — это поиск ответа на вопрос о том, как правильно выразить свой взгляд на мир, как разговаривать с нецерковными сверстниками, где проходит грань между активной позицией и навязыванием своего мнения.

Современному православному студенчеству мы можем предложить несколько уровней свидетельства о своей вере. Первое, что нужно понять каждому молодому современному православному христианину: нет и не может быть у него права жить так, чтобы нельзя было заметить, что он — христианин. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин. 15, 19); В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16, 33) — это слова Господа и Спасителя нашего. Главное свидетельство жизни каждого христианина и каждого православного молодого человека — это осознанное внутреннее стремление жить не по правилам века сего, а по Евангелию, по тому духовному закону, который для одних — соблазн, для других — безумие, а для христиан — правда жизни (см.: 1 Кор. 1, 23). И если ты христианин, а христианской жизни твоей не видно, если ты неотделим от мира, то грош цена твоему христианству.

Следующий уровень свидетельствования — это сознательное сопряжение в глазах людей такого образа жизни с именем христианина. Люди должны видеть, что человек, который живет не как все, и не скрывает этого, называет себя верующим православным христианином. Для нынешних христиан отказ от имени христианина влечет за собой особенную ответственность, потому что церковные люди сегодня в очевидном меньшинстве, в фокусе внимания со стороны окружающих. Редкий христианин, не скрывающий своей веры, встретится с равнодушием: «Ты христианин? Ну и ладно». Для человека нецерковного открытое христианство — либо вызов, либо фактор раздражения, либо основа для интереса. И первое, и второе, и третье лучше вежливого равнодушия.

Третий уровень — это соединение своего христианского мировоззрения, своих убеждений с профессиональной деятельностью. Можно добросовестно водить автобус, соблюдая все положенные правила дорожного движения, эксплуатации механизмов и стараясь помнить о людях, которых ты везешь, молиться о них, стараться не доставлять им неудобство. И это будет свидетельством о твоем христианстве. Можно свидетельствовать о христианстве, отказываясь от тех или иных жизненных шагов, которые с ним несовместимы. Можно свидетельствовать о христианстве путем попыток продвижения тех феноменов культуры, которые мы можем оценить как положительные в контексте нашей веры.

Наконец, еще один уровень свидетельства, открытый, впрочем, не всем, — это проповедь: с экрана телевизора, через средства массовой информации, посредством творчества. Призвание к этому имеет не каждый, и не нужно обязательно к этому стремиться — лучше добросовестно исполнять то, о чем мы сказали выше, чем непременно рваться к иконописанию, религиозному творчеству или церковному служению и в итоге взять на себя крест не по силам, войти не в свою меру.

Отсюда можно сделать такой обратный вывод: не надо свидетельствовать о Христе тогда, когда самые позитивные нравственные посылы, духовные установки не соответствуют мере одаренности человека. Сильная антипроповедь — беспомощные литературные, кинематографические или театральные опусы на тему христианства, нравственно безупречные, но культурно бессильные.
Не надо навязывать окружающим христианство и разговор о нем тогда, когда они этого не хотят. Слово наше окажется доходчивым только в том случае, если сам человек захочет это слово услышать. Не надо подменять проповедь навязыванием: невольник — не богомольник. Яростные атеисты рождались как раз в тех сообществах, где существовало большое религиозное давление на человека, требование вместить то, чего он вместить не может.

В заключение хотелось бы рассказать одну историю из жизни православного студента в вузе советского времени. В Московском университете вместе со мной учился известный сегодня пастырь протоиерей Артемий Владимиров. В то время на гуманитарных факультетах помимо общих марксистских предметов мы обязаны были изучать еще и научный атеизм. Преподавал его нам доцент, ныне еще здравствующий, — назовем его Апельсиновым. Сей Апельсинов читал также и лекции по истории религии. При этом, когда он рассказывал про буддизм, конфуцианство, ислам, все было очень академично и научно. А когда речь заходила о христианстве, он начинал как-то нездорово себя вести. Уже потом я прочитал у святых отцов, что у людей, духовно нездоровых, такое бывает. Верующим студентам сдавать ему предмет было страшно: он, как «антистарец», прозревал перед собой православного человека, «чуял врага». Будущий отец Артемий сдавал Апельсинову научный атеизм три раза, его чуть не выгнали с факультета — вид он имел благочестивый, благостный, и доцент его сразу вычислял. А я был более разбитным молодым человеком, более замаскированным. Перед сдачей поехал в Лавру помолиться преподобному Сергию Радонежскому: «Преподобный отче Сергие! Мне хочется закончить университет, получить красный диплом и против совести не погрешить.». И помог Преподобный. Первый вопрос у меня был о буддизме — я буддизм смело и дружески обличил. Второй достался о структуре Русской Православной Церкви. Тут важно было говорить не слишком уверенно, не выдать лишнюю осведомленность: в слове «благочинный» я поменял ударение, сказал «благОчинный», чем очень утешил лектора.

А потом пришел 1988 год. Мы с отцом Артемием уже оба преподавали в МДАиС. Он был диаконом или священником, я ходил в костюме с галстуком. И вот — празднование 1000-летия Крещения Руси. Мы с отцом Артемием в обслуживающем персонале. Смотрим: идет группа мужчин, немолодых, в одинаковых пиджаках, но не кагэбешники — они как-то узнавались по другим признакам. Оказалось, что это кафедра научного атеизма прибыла изучать нас в полном составе. Смотрим: и доцент Апельсинов здесь. И вместе с отцом Артемием мы решили, что воздадим благодарность своему наставнику. Следующим утром, когда сотрудники кафедры двигались по дорожкам академического сада, мы из-за яблоньки выбежали и давай приветствовать Апельсинова, благодарить: «Как мы вам благодарны за ваши лекции! Они разбудили в нас тоску по горнему. Если бы не вы, мы бы не оказались здесь, отец Артемий не принял бы священный сан. Мы бесконечно вам признательны, на всю жизнь!» Доцент наш становился то белым, то красным, то холодным, то горячим. Надеюсь, что хотя бы на несколько дней он стал притчей во языцех среди своих почтенных коллег.

Я рассказал эту историю для того, чтобы с кем-то из вас, не дай Бог, не произошла такая же история, как с доцентом Апельсиновым. Чтобы студенты приходили к Богу не вопреки, а благодаря вашему слову. Если мы сможем это сделать, то сохраним православного студента в светских вузах.

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=54 732&Itemid=3