 |
| Православие и современность | 13.12.2010 |
единственный из нынешнего саратовского духовенства выпускник первого набора возрожденной семинарии, начинает воспоминания. Однако тогда, в середине XX века, другим было действительно всё — и не только атмосфера в стенах семинарии.
Детство. Дед
Родился и вырос я в Саратове, на улице Малой Соляной — дом 14, квартира 2. У нас во дворе дома был садик, где собирались за общим столом, погреб, который использовали как холодильник летом, набивая его снегом зимой. Родители мои были служащие. Отец окончил юридический факультет Саратовского университета, был советский прокурор. Мама училась в частной немецкой гимназии Ульрих (ее здание когда-то стояло на улице Мичурина), работала сначала учительницей немецкого языка, а потом бухгалтером.
Дед мой по материнской линии, Михаил Ювеналиевич Бахаревский, до революции служил чиновником по особым поручениям при саратовском губернаторе. Был дворянин, хотя дворянство это не потомственное, а присвоенное. После революции он дважды сидел, один раз на Соловках. Помню его рассказ о том времени: когда за выпущенными из заключения людьми приходил пароход, им приходилось добираться до него по длинному трапу, чуть ли ни с километр длиной. На мостках этих неизбежно начиналась давка. Если кто-то падал в воду, то это была верная смерть. В тех, кто пытался спастись и карабкался на сушу, с берега стреляли охранники.
В последний, третий раз, забрали деда в 1937 году. Отец, кстати, его предупреждал. Помню, мы пошли гулять на Соколовую гору — там роща была сосновая, воздух потрясающий. Отец сказал: «Михаил Ювеналиевич, надо бы вам уехать, аресты начинаются». А тот: «Да я уж два раза отсидел, чего ж еще брать!». И не поехал никуда, остался с семьей.
Арестовали его зимой, поздно ночью. Примерно в двенадцать — в половине первого. Постучали в дверь, собака залаяла. Бабушка встала. «Кто там?» — спрашивает. «Михаил Ювеналиевич Бахаревский здесь проживает?» — слышу, как четко говорят. «Здесь». Вошли. «Одевайтесь. Возьмите с собой кружку, ложку.». Дед растерялся, мелочь какую-то рассыпал из карманов. Увели его. Мамаша утром пошла его искать, но так ничего и не добилась. В тюрьме его не было: «Бахаревский? Нет такого. Бахарев есть.». Пошла в серый дом, в НКВД — тоже никакого ответа. Пропал человек, как будто и не было.
Уже когда я служил священником в Свято-Троицком соборе, к нам однажды приехали из милиции и попросили помочь разобраться с иконами, отобранными у воров. По этому делу главной была следователь Ольга Владимировна (фамилию не помню) — и я ее попросил мне помочь, узнать, что же случилось с дедом. Она и принесла мне бумагу, в которой было написано, что Михаил Ювеналиевич Бахаревский, оказывается, усиленно боролся против рабочего класса, был признан виновным по 58-й статье и приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 9 января 1938 года, место погребения неизвестно.
Интересно вот что: как раз в январе, после ареста деда, я побежал однажды на кухню руки мыть. А там так холодно было, даже лед на окнах изнутри. И мне показалось, что в дверях стоит дед — все в тех же фуражке и телогрейке, в которых его взяли. Я побежал в комнату — сказать об этом, но когда привел бабушку, в кухне не было никого. Может быть, именно в тот момент деда и не стало? На всю жизнь запомнил я тот январский вечер.
Отец бросил нас с мамой перед войной, в 38 или в 39 году, уехал в Ленинград, попал на финскую кампанию. Второго маминого мужа звали Федор Федорович Дьяконов, он был ихтиолог, а в свое время воевал в конной артиллерии Белой армии.
Война. Троицкий собор. Владыка Борис
Когда война началась, я в школе учился. Помню, налеты на город были частые, точно в одиннадцать вечера. Говорили, что прилетало до тысячи самолетов, но в город их не пускали. Немцы хотели уничтожить железнодорожный мост, еще при царе построенный. Мы бегали на Соколовую гору и оттуда смотрели на зарево — наша зенитная артиллерия защищала нас беспрерывно. На площади Революции валялись сбитые немецкие самолеты — их специально привозили. Во время налетов из окон госпиталя, который в здании школы располагался, за Духосошественским собором, бывало, выбрасывались раненые — у них не выдерживали нервы.
Чтобы прокормиться во время войны, бабушка продавала на базаре книги деда. Во времена нэпа у него был свой книжный ларек на проспекте Кирова. Потом ларек этот пришлось на дрова употребить, а оставшиеся книги спасли нас от голода. Книги те, конечно, были уникальные, еще дореволюционного издания.
Когда во время войны открыли Троицкий собор, я решил туда сходить, из любопытства. А в семье было горе — на фронте погиб мамин брат, Владимир. Я сам похоронку у почтарки взял, бабушке отнес. Потом военный приехал, подробности рассказал: в разведку ушли пятеро — четверо вернулись, а дядю притащили на шинели. Ну, когда пришел в Троицкий, там как раз пели «Со святыми упокой», красиво так, успокаивающе. Это очень сильно на меня повлияло, и я стал приходить в храм все чаще и чаще. Стал прислуживать в нижнем алтаре. Мать мою с работы выгнали за это.
В Троицком я прислуживал при Владыке Борисе. Он был очень представительным, внушительным с виду, но на самом деле настолько простым человеком, что мог выйти на левый клирос во время службы и начать управлять хором. Со всеми, кто брал у него благословение, он говорил, выслушивал всех, на все вопросы отвечал. Его перевели из Саратова после дела о «саратовской купели». На Крещение Господне в 1947 году был многотысячный крестный ход на Волгу. Я уже был семинаристом и тоже участвовал. Столько было народу — ох!.. Помню, крестный ход спустился к реке в том месте, где сейчас речной вокзал — там уже была приготовлена иордань. Некоторые люди принесли с собой ружья — во время погружения креста в купель стреляли в воздух, кто-то пускал голубей. Это было необыкновенное торжество! После этого в саратовской газете «Коммунист» появилась статья, в которой писали, что очень много людей заболело, простудилось и так далее, но это, конечно, была неправда. Я сам не смог тогда окунуться — мы, семинаристы, держали друг друга под руки, образуя цепочку — чтобы народ не свалил духовенство. Такое столпотворение было — даже трамваи перестали ходить от скопления народа. Говорили, что около 50 тысяч человек вышло на Волгу. Вот после этого Владыку и перевели — в Оренбург.
Помню алтарниц из Троицкого собора: монахиню Агнию и монахиню Агриппину. Это были сестры из старого Крестовоздвиженского монастыря. Служил там протодиакон Михаил Лобачев. Пел потрясающе — гудел, как иерихонская труба. Рыкал просто. Мурашки по спине бежали, когда я его слышал.
В Троицком я и с супругой своей, Ольгой Алексеевной Пчелинцевой, познакомился. Она пела в народном, левом хоре. Свадьба была очень скромная. Вместе с Ольгой Алексеевной мы прожили 47 лет. Она была замечательный человек: добрый, светлый. И готовить умела отлично — специально ходила учиться в семью диакона Саввы — у него супруга была хорошая повариха, из купеческого сословия, научила Ольгу готовить.
Ленинград и саратовская Семинария
Когда маму стали снимать с преподавательской работы — «Ваш сын в церковь ходит, это недопустимо!» — она повезла меня в Ленинград, к родному отцу. Это был 1946 год. Она думала, что отец меня отговорит в храм ходить — время было такое, боялась она очень. А в Ленинграде не два храма-то, как в Саратове, а около шести было открыто!
Отец устроил меня в чертежное училище, но я вместо занятий по церквам ходил. Какие там хоры были — сказка! Голоса, службы. Никольский собор, Князе-Владимирский собор, Спасо-Преображенский собор, я по всем ездил. А митрополитом Ленинградским и Новгородским был в то время владыка Григорий (Чуков), который управлял Саратовской епархией в годы войны. Я пришел к нему на прием, попросился в Псково-Печерский монастырь послушником, но благословения на это не получил. В общем, отец ничего со мной сделать не смог, и мы с мамашей вернулись в Саратов.
Когда я поступал в семинарию в 1947 году, нас было около двадцати человек. До конца дошло десять. Особых трудностей, связанных с верой, я как-то не помню. Я в подряснике по городу ходил — и ничего! Служил в Троицком архимандрит Иосиф, бывший насельник Новоафонского монастыря в Абхазии. Он жил на Московской напротив кинотеатра «Искра», на третьем этаже — и тоже ходил «по форме»: в клобуке, в рясе, с посохом. Никто никогда его не оскорблял, все уважительно относились.
Преподавание шло хорошо, несмотря на то что у нас не было никаких учебников, мы просто записывали лекции. В библиотеке было несколько учебников по катехизису — только и всего. Библиотекарем был мой однокурсник Владимир Киреев, выпускник Ташкентского востоковедческого университета. Он был инвалид войны, потому не стал священником. Несколько раз я встречал его после выпуска на Московской — вроде бы он чинил велосипеды.
Семинарское здание стояло на Посадской (бывшая Кирпичная) и Университетской, а общежитие располагалось в доме на Мичурина и Валовой. Там одно время жил епископ Борис, и нижний этаж был Крестовым храмом в честь святителя Феодосия Черниговского, где владыка служил по определенным дням. А когда семинарию открыли, Владыка отдал этот дом под общежитие, а сам переехал к своей маме, которая жила на Михайловской улице, сейчас Вавилова. Я бывал у него, маму его знал. Некоторые воспитанники жили в старом доме в районе Глебучева оврага, на улице Октябрьской — дом этот был куплен у священника Владимира Спиридонова.
Ректор СПДС был протоиерей Иоанн Сокаль, впоследствии епископ Смоленский и Дорогобужский. Он остался вдовцом, принял монашество. Однако до него еще пост ректора занимал протоиерей Николай Черников. Помню, я ему достал академический значок у одной знакомой старушки, которая на Шевченко жила. Она была нашей соседкой по коммунальной квартире и однажды спросила меня: «Вы, я вижу, в церковь ходите. А я вдова священника, он в ссылке погиб. От него остался значок Духовной Академии, а я знаю, что отец Николай тоже Академию оканчивал — вы ему отдайте».
Преподаватели у нас были старые, с солидным академическим образованием. Больше всего нравились нам лекции протоиерея Серафима Казновецкого — он преподавал церковный устав. Дали мне однажды тему для сочинения: «Устройство православного храма». Написал я на шести листах, получил пять баллов — но с комментарием отца Серафима: «В многоглаголании несть спасения». Преподаватель Яковлев был регентом правого хора в семинарском Серафимовском храме. Хор был необычайный. Певчих было два десятка человек, а звучали они как нынешние восемьдесят. Солировала там моя тетя, сестра отчима, Нина Федоровна Дьяконова.
Инспектор семинарии Яхонтов, выпускник дореволюционной Московской Академии, преподавал историю. Он был совершенно необыкновенным человеком, словно не из нашего мира. Преподаватель Рыгалов, эмигрант, приехавший в Саратов из Франции, учил нас греческому языку.
Из воспитанников крепче всего я дружил с Володей Егоровым и Лаврентием Яковлевичем Вилковым. Владимир был личность! Мы вместе готовили уроки, он мне помогал здорово. Много приходилось заниматься — требовали, чтобы все от зубов отскакивало. После окончания семинарии он поступил в МДА и после нее был прислан в СПДС, инспектором. В сане не был.
Лаврентий Яковлевич был фронтовик, у него были отморожены ступни ног на фронте. Но тем не менее он окончил семинарию, был рукоположен в священника и отправлен в Волгоградскую область, где и закончил свое земное бытие. Человек он был замечательный — порядочный, добрый, умный.
Петр Барковский остался в Саратове, стал священником. Его сестра — монахиня в нашем Свято-Алексиевском монастыре, матушка Неонила. Она управляла левым хором в Троицком соборе.
Виктор Чумаченко хромал. После окончания духовной школы уехал в Лавру, стал помогать в хоре, даже, говорят, управлял им — в семинарии он был неплохим регентом. Кто ездил в Лавру в те годы, его помнят. За одной партой я сидел с Иоанном Снычевым, будущим митрополитом Ленинградским и Новгородским. Я любил шутки, розыгрыши — а он сдерживал меня.
Иоанн Фоминичев был архиерейским иподиаконом. Совмещал учебу с работой сторожа в архиерейском доме. Ночью брал архиерейскую машину и развозил пассажиров от пристани до вокзала. Был состоятельным по сравнению с нами человеком. Когда окончил семинарию, в 1951 году, у него на сберкнижке было целых 11 тысяч. Слышал, что впоследствии он был секретарем Рязанского владыки.
В то время люди были совсем другие, атмосфера была иная. В семинарии царили порядок, добросовестность и открытость. Домашние семинаристы навещали тех, кто жил в общежитии — это обязательно. Совсем бедным за счет школы покупали одежду. Да мы и сами помогали друг другу, чем только могли.
После семинарии
После окончания семинарии я не мог остаться в Саратове — негде было служить. Отец Иоанн Сокаль отправил меня в Тульскую епархию с рекомендательным письмом к тамошнему архиерею — они вместе были в эмиграции, в Югославии. Помню, вызвал он меня, дал бумаги и сказал: «Поезжайте, Всеволод. В Туле 42 храма, а не 12, как в Саратове». Я поблагодарил и поехал. Архиепископ Тульский Антоний (Марценко) встретил меня очень хорошо, был он простой жизни человек.
Сначала я служил в поселке Чернь Тульской области, храм там был освящен в честь Покрова Божией Матери. Потом — в Алёшне, это 30 километров от Тулы. 5−6 человек приходило ко всенощной, 7−8 к обедне. Печка дровами топилась, волки рядом ходили и выли. Однажды повстречался я с волком на дороге — неприятное впечатление, честно сказать. Тогда зарплат не было — на доходах держались. Жил я у двух старушек: одна преподаватель, другая регент храма. Обе старенькие, добрые, подслеповатые.
Служил на станции Оболенская. Настоятель здесь был протоиерей Василид Сенкевич, добродетельный, общительный, простой священник. Когда он умер, ему прихожане поставили памятник. Вторым священником здесь со мной служил дед нашего саратовского священника Михаила Ромадова, протоиерей Анатолий Мехреньгин.
Служил в Крапивне, где настоятельствовал протоиерей Сергий Бажанов, старец. Храм здесь был старинный, купцами построенный, в честь святителя Николая Чудотворца — он не закрывался вообще. Там не было электрического освещения — только свечное. Огромное паникадило опускалось с помощью какого-то хитрого приспособления, свечи зажигались, а потом паникадило уползало вверх.
Когда вернулся в Саратов, стал служить в Духосошественском. Потом были Серафимовский и храм во имя великомученика Димитрия Солунского при СВИРХБЗ. Дмитриевский храм пришлось восстанавливать — там даже первый иконостас был сделан по моим эскизам. Я ведь одно время даже учился в художественном училище, потом бросил, но рисовать люблю до сих пор. Много путешествовал по Средней Азии и много зарисовок с натуры привозил домой. Алма-Ата, Ташкент, Хива — да всего не перечислишь! Мечети, минареты, старинные кладбища — знакомился с другой культурой и пытался глубже, тем самым, проникнуть в свою.
Записала Наталья Волкова
Журнал «Православие и современность», № 16 (32)
СПРАВКА
Протоиерей Всеволод Кулешов родился 14 февраля 1928 года в Саратове. Окончил восемь классов средней школы. Год проучился в Саратовском художественном училище. В 1951 году окончил полный курс Саратовской духовной православной семинарии. 14 октября, в день Покрова Божией Матери, был рукоположен во диакона архиепископом Тульским и Белевским Антонием, 16 февраля 1952 года — во иерея епископом Сергием, временно управляющим Тульской епархией. С 1952 по 1968 год служил на приходах Тульской епархии. В марте 1969-го принят в клир Саратовской епархии. В 1978—1980 годах был секретарем Саратовского епархиального управления, а по январь 81-го — заведующим канцелярией.
В 2001 году отец Всеволод награжден орденом преподобного Сергия Радонежского III степени. В декабре 2004 года по состоянию здоровья почислен за штат
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=54 687&Itemid=3
