Запад и русский мир

Отношения России и Запада вполне мифологичны. Для нас Запад это «страна святых чудес», с той поправкой, что «святого» на Западе мы уже не ищем, как во времена Достоевского. С одной стороны, по причине критического уменьшения святости, с другой — по причине потери интереса и вкуса к последней. Но чудеса, пусть и не святые, остались и они манят. Это и ковры-самолеты, и скатерти-самобранки, и хрустальные замки, выросшие за одну ночь. Запад вожделен для остального мира, как некогда Рим для варваров. Даже грабя и опустошая его, перед ним преклонялись.
Россию же по-прежнему боятся. Не понимают и боятся. Презирают и боятся. Восхищаются, но бояться не перестают. У нее по-прежнему нет друзей, кроме армии и флота. Она, как чудовище из сказки, замерла над аленьким цветочком, и юной девушке нужно поцеловать чудовище, чтобы увидеть перед собой не монстра, но принца, того, краше которого в мире нет. Поцелует ли Запад Россию? Не возгнушается ли Россия поцелуем современного Запада? That is the question.

Говорить за Запад дело бесполезное. Им самим решать, что в нас их больше всего интересует. Географические просторы, природные богатства, наша, как говорил Томас Манн, «святая литература» или загадочность души. Люди разные, и для всех немыслимо разнообразных категорий людей в Русском мире найдется нечто привлекательное. Вопрос в том, нам-то как к Западу относиться? На что обращать внимание?

Два ответа нужно сразу отвергнуть как незрелые и ошибочные. Первый — плюнуть и отвернуться. Второй — нырнуть и раствориться. У обоих ответов есть много сторонников. Это те самые «западники» и «славянофилы», сменившие через полтора столетия сюртуки на свитера и извозчиков на городской транспорт. Они толком не выбирали свое. Они действуют в рамках интуиций, и у каждой стороны есть своя аргументация. Но оба подхода — отвернуться и раствориться — совершенно нежизненны. В глобальном мире никто ни от кого не отвернется. И раствориться России нигде не удастся, уж таков у нее внутренний и внешний масштаб. Придется общаться, да не как попало, а осознанно. Отсюда и вопрос: к чему присматриваться, что отвергать, чему учиться?

Можно сказать (конечно, с неизбежными оговорками), что Западный мир это бывший христианский мир, ныне почти до конца уже исчерпавший энергетический заряд, давший этому миру движение. Именно с точки зрения христианства Запад нас и интересует. Сами ошибки Запада неразрывны от христианства. Потому как, что есть колонизаторство, как не жуткое извращение миссионерства? И что есть безвыходный научный труд в тишине лаборатории, как не дальний помок монашеских бдений в тишине кельи? И что есть французский лозунг «Свобода, равенство и братство», как не кража у Евангелия опорных понятий, с наполнением их приземленным социальным смыслом? Но есть ведь не только ошибки. Есть переводы Библии на все языки мира. Есть первые госпитали и лазареты. Есть первые воскресные школы. Есть столько всего, в том числе и явлений ставших неотъемлемыми и повседневными, что бежать некуда. Приходится поправить на носу очки, тяжко вздохнуть перед нелегкой работой и начать со всем этим разбираться.

Русскому человеку в самый раз воспитать в себе голод к учебе. И поскольку организм у русского человека все еще здоров, здоров остаточным состоянием прежде богатырского здоровья, то и аппетит к знаниям может быть раблезианским. В девятнадцатом веке у нас был Ренессанс. Вернее, приставку ре- можно смело отнимать, поскольку это было не Воз-рождение, самое настоящее Рождение. Рождение новой, глубокой и огромной культуры европейского типа со своим особенным колоритом и жаждой к всеохватности. Русские художники, покопировав сколько нужно немцев и англичан, вдруг стали писать по-своему, живо и узнаваемо. В музыке, после каких-нибудь ста пятидесяти — двухсот лет появились мировые имена под стать западным мастерам, хотя на Западе музыка развивалась раза в три дольше как минимум. В литературе и поэзии, в прикладных и теоретических науках, в балете и театре произошло то же самое. Русский человек оказался отзывчив на все искреннее и серьезное, что произвел на свет западный гений. В своих собственных трудах он быстро преодолел эпигонство и копирование и смог заговорить собственным голосом. Русская душа оказалась способна на то, что потом в знаменитой Пушкинской речи Достоевский назовет «всемирной отзывчивостью». Потом все сломала Революция. Теперь, когда в свою очередь сломался ее «вперед летящий паровоз», когда наступило время собирания души, сшивания разодранного и обретения себя самих, не настало ли время опять вслушаться в Западные вопросы, чтобы дать свои русские ответы?

Запад ведь умеет задавать вопросы. В девятнадцатом веке Запад спрашивал о возможности справедливого общества, об отношениях труда и капитала, о происхождении человека. В двадцатом он спрашивал, есть ли жизнь за пределами Земли, может ли наука подарить бессмертие, какая общественная система более живуча? С некоторого времени, правда, он уже не ждет ответов и не верит в их возможность. Есть большой интерес к сексу и не менее большой страх перед метафизикой. Есть чувство бессмыслицы, есть страх потерять комфорт плюс многими ощутима та «Тошнота», которую написал Сартр и которую не многие читали. Прошли времена мощных социальных преобразований, и времена веры в торжество науки и разума тоже прошли. Настали скучные времена апатии, когда мозг изнасилован рекламой, тело не высыпается за ночь и жить, кажется, не за чем. Запад устал. Это не видно только слепому. Вместе с ним его усталость впитали все, кто Западу покорился, доверился и решился вслед за ним идти по жизни, по готовому следу. Он сомневается нынче во всех ценностях разом и всерьез создает культуру смерти с многоразличными способами легализованных убийств и самоубийств. Вопрос Запада теперь звучит так: «Истинных ценностей нет. Все ценности относительны. Так зачем же мы, собственно, живем? Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?»

Может быть, наша задача в этих условиях — спасти все доброе, что на Западе осталось, и не идти по проторенному ими пути, но сам Запад позвать на другой путь. У нас уже не раз получалось указывать пути для премудрых и разумных. По части всеобщей грамотности и запрета на детский труд мы, тогда краснозвездные лапотники, были для всего мира примером. В южных штатах США негры еще долго ходили не по тротуару, а по проезжей части, и в автобусы заходили только через задние двери, когда половина Африки присылала к нам своих детей за высшим образованием. Прибедняться не надо. Мы ведь не всегда ученики. Иногда и учителя, да еще и не плохие. Со стен консерваторских и университетских коридоров на нас смотрят портреты наших великих: Мусоргские, Поповы, Менделеевы, Королевы, Рахманиновы, и прочие математики, художники, переводчики, химики. Кто дерзнет сказать, что Западу они неизвестны? И кто откажет им в «русскости»? У нас (то есть у них) получалось отвечать новаторски на вопрос «как?». Теперь уже от нас востребован новаторский ответ на вопрос «зачем?».

Нам кажется, что это Запад обязан помогать нам, что «заграница нам поможет» экспортом демократических процедур и технологических изобретений. А то, что мы им можем помочь, не много — не мало, сохранением христианской цивилизации и нашей общей генетической памяти, не кажется ли это куда более значимой инвестицией? Пусть они научат нас класть асфальт и бороться с перхотью. Ладно. Сдаемся. У нас это хуже получается. Но мы должны помочь им вспомнить, зачем живет человек, где корни величия европейской культуры и какое у нас общее имя. Что важнее судите сами.
Россия сама такова, что с Запада она виднее. Не западному взгляду, а своему, русскому. Многим нашим, вечно плюющимся на свою действительность, нужно покинуть Россию, чтобы ее полюбить. Под этими словами подпишутся многие; те, кто вопреки всякой рациональности ощутил обволакивающие объятия тоски и смерти вдали от Родины, кто только благодаря этому опыту ощутил свою иррациональную глубину и понял, что родина не там, где лишь тепло и вкусно.

Гоголь писал «Мертвые души» в Риме не случайно. Россия издали становится еще громаднее, но не по территории, а по замыслу и по призванию. Внутри России европейски образованный человек то устает, то раздражается. На расстоянии от России он начинает созерцать и изумляться, тревожиться и вдумываться. Он молиться начинает на церковно-славянском языке вдали от дома, тогда как дома был склонен слушать мессу по латыни. Уж на что западный человек — Тургенев, по словам писателя Генри Джеймса и в Париже, и в Лондоне только и говорил, что о России, о ее проблемах, о ее будущем. В трактире русские мальчики спорят, пожалуй, о бессмертии души и вечной правде. Зато вдали от Родины ни о чем другом, как только о ней и ее историческом предназначении говорить не могут. Нет мира заманчивей для русского, чем мир европейский, в который хочется окунуться, убегая от Родины. И нет ничего красивее Родины, которую «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя», в которую возвращаешься из чужих красот, грозящих удушьем.

Нас помирит вера. Помирит все то, что нисходит сверху и все, что готовит нас для Царства Небесного. Оно, это Царство, для таких, как дети. А дети наши давно в Евросоюзе. Даже задолго до его основания. Шарль Перро — француз, Астрид Линдгрен — шведка, Гофман — немец, Андерсен — датчанин. Но Красная Шапочка, Карлсон, Щелкунчик, Дюймовочка не имеют национальностей, и наши дети на их образах вот уже много поколений воспитываются. Святое и простое свободно пересекает границы и становится всемирным достоянием. Все, что свято, не желает пребывать в частной собственности у одного народа, которому оно обязано своим происхождением. Пусть другие тоже возрадуются и насладятся. Если сказанное верно, то нам предстоит поделиться тем святым, что у нас есть. Что это? Церковь. Православная Церковь, окрепшая и расправившая крылья для полета, лишенная предрассудков и подозрительности, ясноокая, умеющая любить и трудиться. Она должна, содержа оружие правды в правой и левой руке, стать не только известной Западу, но живущей и действующей среди западных людей. Это все уже есть, но лишь частично, лишь чуть-чуть. Нужно больше и лучше. Полнее, сильнее, чище, в большем соответствии с Апостольской свежестью и новизной.

В генах западного человека есть ведь память о чистой вере. Если западный человек много веков прожил, воюя с Церковью или ведя под нее подкопы, так это оттого, что совесть его не могла согласиться назвать истиной многие отступления от нее. Если же, как говорит опыт, человек западный ищет истину во Христе и встречает веру простую и честную, свежую и древнюю одновременно, такой человек ощущает себя пришедшим домой. Если мы сможем принести Православие на Запад, мы не принесем новую веру. Мы принесем веру, которую долгие годы там знали и исповедовали, а потом забыли, потому что заилились источники и пересохли ручейки. Если мы принесем Православие на Запад.

Не гордыню свою принесем. Не знамя победы с надписью «Гляньте на нас, хороших». Принесем веру преподобного Сергия и Серафима, веру новомучеников и исповедников. И другой Серафим, Вырицкий, предсказывал, что на рейдах в наших портах еще будут стоять корабли не с туристами, но с паломниками, которые приедут не на экскурсии и не для шопинга, а помолиться и причаститься. По всему видно, что так оно и будет. Только не сразу. Потому что Западу нужно еще сильнее ощутить пустоту и почувствовать жажду. А нам нужно источники и колодцы очищать с твердым пониманием, что многие придут и пить захотят. Нужно будет научиться видеть в западном человеке никого иного, как жаждущего брата, и для этого нужно уже сегодня распрощаться как с ленью, так и со спесивостью.

Во многих областях наша близость очевидна. Наши ученые решают одни и те же научные задачи. Музыканты играют у них и у нас бессмертные произведения тех же авторов. Спортсмены, режиссеры, писатели знают друг друга, общаются соревнуются, взаимно обогащаются. В культурной жизни очень много общего, понятного, взаимно родного и драгоценного. А раз есть много общего в культуре, значит много общего в культе. Культ первичен. Религия — всегда фундамент. Из Страстной Пятницы, из Пасхальной заутрени, из притч Евангельских корни и у них, и у нас. Но они, повторяю, в силу набранного разгона и по законам исторической инерции, будут от своих корней самоубийственно отдаляться, продолжать, то есть, отдаление. А мы, по причинам внутренней необходимости в самоидентификации и исцеления от недавних ран, будем эти самые корни укреплять, окапывать, наращивать и оберегать. Должны, по крайней мере, заниматься именно этим. И на каком-то этапе созреет конфликт. Они скажут: «Вы слишком классичны, старомодны, патриархальны. Вы не эпатажны. Вы не идете в ногу со временем» В это время нам нужно будет собрать волю в кулак и продолжать свой путь. «Мы с вами», — ответим мы. «Мы с лучшими из вас. С Клоделем, с Метерлинком, с Мориаком» Тут мы приведем им список драгоценных западных имен, многие из которых уже будут изрядно подзабыты у них, но любимы нами. Потом их насмешливый голос повторится еще и еще. Но мы должны будем продолжить путь, и разрыв увеличится. Но потом за нашей спиной раздастся отчаянный голос: «Стойте!»

«Стойте! Мы погибаем. Мы больше так не можем. Спасите нас от нас самих! Верните нам нас самих, потому что у вас сохранилось то, что исчезло у нас. В Церкви, в семье, в литературе, в быту у вас есть то, что мы давно уже высмеяли и выбросили. Мы душу свою высмеяли и выбросили. Верните нам нас самих. Пожалуйста»
Так скажут нам наши западные братья, и мы спасем их ради Христовой любви и по совести. Вот когда мы встретимся и объятия этой будущей встречи будут сильнее, чем объятия на Эльбе.
Это не футурология и не фантазия на тему. Это прогноз одного из вариантов развития всемирных процессов. Для того, чтобы он стал фактом, нам нужно продолжать укрепляться в вере и раскрывать заложенные в нас таланты, а западным братьям — продолжать сходить с ума, в силу набранного разгона, называемого усталостью от веры или всемирной апостасией.

http://www.radonezh.ru/analytic/13 507.html