 |
| Русская линия | Михаил Смолин | 25.11.2010 |
Социальная идея Революции в 1917 г. смогла победить государственную идею Империи. Слом революцией имперского мира России на долгие годы поставил перед всеми мыслящими русскими людьми гигантскую по своим размерам проблему осмысления этого исторического факта.
Революция стала тем событием, перед осознанием которого пасовали и продолжают пасовать очень многие умы, стараясь всевозможными интеллектуальными вывертами сгладить грандиозность произошедшего обвала русской жизни и попытаться хоть как-то «вплести» революцию в историческую канву русского существования. «Интеллектуальная трусость» и псевдомиротворчество двигало прежних и нынешних комментаторов исторического процесса в России к «естественному» введению революции в поры русской истории. Глобальность Революции многие из них хотят свести лишь к простому акту смены власти в февральские дни 1917 г.; революция преподносится лишь как этап эволюции русской истории. Современные ученые испытывают глубокую робость перед метафизической значимостью такого события, как революция, поскольку оно вызывает необходимость выяснения смысла истории, вообще, и в отношении к России, в частности.
Россия как крупнейшая составляющая Православной цивилизации
Мир не делится на Восток и Запад, деление не является столь простым и симметричным. Географические «Восток» и «Запад» состоят из разных цивилизаций, главным условием существования которых является самобытность, непохожесть и оригинальность. Именно индивидуальные особенности цивилизаций порождают политическую независимость и жизненную силу разных государств, входящих в них.
Россия, являясь крупнейшей и ведущей составляющей православной цивилизации, в своём государственном развитии доросла до всемирного масштаба, став объектом мировой истории.
Вся русская история сродни жизни христианина и представляет собой череду духовных подвигов и греховных падений, накопления и оскудения, государственного строительства и анархического разрушения. Двадцатый век был веком, когда маятник национальной психологии давал наибольшее отклонение от царского, срединного пути, избранного нашими предками в конце позапрошлого тысячелетия, — пути построения автаркийного расширяющегося православного мира.
История Русского мира существенно отличается от развития соседних цивилизаций. В России, не было того феодального строя установившегося в Европе, который сформировал враждебные классы, породил борьбу королевской власти с феодальной аристократией. На Руси не было создано крупное землевладение находящееся не в руках дома Рюрика, разросшаяся династия Рюриковичей «окняжило» землю, на Западе же произошло попадание земли в руки знатных родов.
Формированию большого Московского государства способствовали несколько причин: концентрация земель в руках Московской линии Рюриковичей, а затем и вымирание этой линии после Царя Фёодора Иоанновича. Вторая причина позволила новой династии владеть Московской «отчиной» и отказаться от поддерживавшейся всеми московскими рюриковичами удельной системы, каждый из которых выделял своим сыновьям уделы во владение. Романовы окончательно превратили вотчину Рюриковичей в Московское царство, а князя-вотчинника в Государя, но власть сохранила свою родовую частноправовую черту.
Владение землей в Московском государстве разделялось на вотчинное владение (наследуемое во владетельном роде) и на поместное (не наследуемое), и зависело от службы Государю. За верную службу землю дарили либо во временное, либо в наследственное пользование, не исполнение государевой службы или немилость вызывало отобрание дарованного.
Разрушение системы русского государства
Эта система начала разрушаться только во второй половине XVIII столетия, после реформы освободившей дворян от обязательной службы. С этого момента в государственную систему было введено структурное противоречие, одни продолжали служить, другие получали право не служить.
«Праздность», все более увеличивающееся число не служилых дворян и «освободительные» идеи 1789 г. весьма быстро формируют «новых» людей вступающих в конфликт с исторической Россией. Слишком не похоже было Отечество историческое на «отечество» вновь приобретенное, через прогрессивное воспитание и чтение революционных книжек.
Декабристы, — как первый продукт подобного воспитания, — были людьми еще совсем юными и не знали Россию, а если и любили ее, то только такую, какую представляли сами в будущем, через призму полученных идейных установок у разнообразнейших европейских учителей.
За декабристами появились такие постдекабристские типы как Герцен и Огарев, петрашевцы и Белинский. Это были «новые» люди, «интеллигенты», испытавшие влияние декабристского мифа при формирование своего мировоззрения. Они уже не дворяне, не купцы, не мещане, не крестьяне, а нечто бессословное, внесословное, но идейно-единое. У них отсутствуют сословно-профессиональные служивые идеалы, но есть ощущение особой «призванности» переделать весь русский мир по своему образу и подобию. Они как бы становятся над Россией и вне её, в отличие от исторических представителей русских сословий, которые ощущали своё единство с общерусским государственным телом и свою роль видели в сословном служении имперским задачам России.
Один консервативный писатель начала XX века [1], пытавшийся осмыслить «феномен» русской интеллигенции, сделал следующий вывод из своего исследования: «Вопрос об „интеллигенции“ исключительно русский вопрос. В мире, или, что почти то же, на западе — такими большими кусками „новые породы людей“ не откалываются от своего народа… Сильная в критике, она (интеллигенция — прим. М. С.) детски беспомощна в работе. Можно установить, как правило, что чем интеллигентнее наша интеллигенция, тем ниже уровень культурной жизни» [2].
Новые люди всё XIX и начало XX столетия кричали, что они «задыхаются», что дальше так жить невозможно и никакого примирения со старым монархическим режимом быть не может. «Без сомнения, — как пишет Л. А. Тихомиров [3], — субъективно они были правы, как субъективно прав и сумасшедший, воображающийся, что его преследуют чудовища. Но существовали ли эти чудовища в действительности?» [4].
Был ли реальный исторический самодержавный режим столь непримиримо ужасен и нетерпим?
«Русский царизм, — писал уже, будучи в эмиграции И. Л. Солоневич [5], — был русским царизмом: государственным строем, какой никогда и нигде в мировой истории не повторялся. В этом строе была политически оформлена чисто религиозная мысль. „Диктатура совести“, как и совесть вообще, — не может быть выражена ни в каких юридических формулировках, — совесть есть религиозное явление. Одна из дополнительных неувязок русских гуманитарных наук заключается, в частности, в том, что моральные религиозные основы русского государственного строительства эта „наука“ пыталась уложить в термины европейской государственной юриспруденции. И с точки зрения государственного права — в истории Московской и даже Петербургской империи ничего нельзя было понять; русская наука ничего и не поняла. В „возлюби ближнего своего, как самого себя“ никакого места для юриспруденции нет. А именно на этой православной тенденции и строилась русская государственность. Как можно втиснуть любовь в параграфы, какого бы то ни было договора?» [6].
Старый строй отрицался не из-за недостатков или жестокости, а во имя мечты о новом, будущем строе, что вполне доказала последующая «освободительная» история. Как только революция не смогла дать этого несбыточного будущего, сразу же строй, данный революцией, был атакован еще более радикальными реформаторами. На протяжении многих поколений новые демократические идеологи открывали каждый свой «совершенный» строй для всех времен и народов. Все они искали гармонию, которой не было в душах, и надеялись найти ее во внешних условиях. Следовали бесконечные смены одних социальных утопистов другими. Революционность бытоулучшителей носила и носит характер болезненной перманентности.
Идея автономной личности и социальная религиозность
Источник этой духовной болезни, крылся в идее автономности личности, результатом которой был бунт против Творца. «Новая эра» отказалась от старых христианских «предрассудков» — от веры в Бога, от монархического государства, от сословного общества и т. д. Однако, душа человеческая оставалась хоть и искаженной, но все же душою христианской, т. е. воспитанной христианскими идеалами.
«Революционное состояние» современной личности, возомнившей себя автономной от Создателя и всё более покушающейся заместить собою Творца представляет опасность для любого общества.
Никогда ранее мир не жил с такой напряженностью ожидания разрешения всех общественных проблем. Никогда ещё не было столько критики социальных устоев, никогда ещё не бывали столь сильно подвергаемы сомнению религиозные основы общества.
«Конечно, — писал Л. А. Тихомиров, — история наполнена множеством восстаний и переворотов, более или менее внезапных, но это были, так сказать, военные столкновения враждующих партий, где восставшие захватывали для себя место низвергнутых, без дальнейшего превращения революции в систему реформы. Идея революции, быстрого переворота всего мира, имела место лишь в христианском учении о конце мира… процесс порождения революционной идеи из христианства… начал совершаться с отбросом религиозного мировоззрения при сохранении христианской психики» [7].
Либеральная демократия, отбросив веру в Бога, попыталась оставить христианские нравственные понятия. Но, оставляя лишь высокие христианские идеалы без веры в Личного Бога, без духовной жизни и без упования на спасение в загробной жизни, человек оставался с нереальными требованиями перед крайне ограниченным материальным миром.
Психология социальной религиозности усваивалась, еще со времен учебы, из которой выносилось убеждение, что мир, устроен плохо и требует переделки. С одной стороны — суеверие, мрак, деспотизм, бедствия, с другой — наука, разум, свет, свобода и земной рай.
Такое религиозное представление об абсолютном есть достояние иного мира, а не земной действительности. В земном мире нет безусловного, всё состоит из оттенков. Религиозное же чувство не терпит компромисса в вопросах веры, оно не терпит ни каких уступок, когда речь идёт о его социальной вере. В секулярном сознании произошел перенос религиозной веры из церковной области в сферу политики. Отсюда все эти «пламенные революционеры» в «пыльных шлемах».
Церковная вера была заменена светской верой — верой в прогресс, в земное благополучие. Религиозное дерзновение, религиозное рвение, подвижничество, религиозная борьба с грехами — в секулярном сознании привело к политической деятельности, борьбе с инакомыслием, к революции. Революция становится идеалом новой религии прогресса.
В этом процессе далеко не последнюю роль сыграла духовная праздность культуры «серебряного века». По сути, она стала культурной революцией, то есть была концом великой культуры XIX столетия.
К концу XIX столетия наиболее популярными становились идеи деизма, рационализма, позитивизма и материализма. На рубеже веков неожиданно для многих произошел «духовный переворот» — на русское общество хлынул поток всевозможной языческой мистики, в виде спиритических, оккультных, теософских, буддистских, индуистских и прочих учений (Аллана Кардека, Блаватской, Папюса, Штейнера и местных их адептов).
Эти новые «духовные» веяния во многом становятся «духами времени» рубежа веков, теми духами, которыми наполнена культура «серебряного века» — со всевозможными фантазиями Андрея Белого, спиритуалистическими сеансами в салонах Мережковского и Гиппиус, «дианисизмами» Георгия Иванова, и т. д. и т. п.
В одной из своих статей, рано умерший, русский философ Дмитрий Болдырев [8] очень удачно определил состояние человека этой культуры: тело его, «как на радениях, бьется в конвульсиях», «язык раздражается глоссолалиями, а глаза уходят в видения» [9].
И, действительно, тело человека «серебряного века» — бьется в конвульсиях новых танцев (вроде танго), язык бессвязно бормочет то стихами, то прозой о том, что глаза видят в морфийно-гашишных или гипнотических видениях. В этом полуобморочном, полубессознательном, фантазийно-возбуждённом, материально благополучном и духовно-сонном состоянии находилось русское интеллигентное общество в преддверии «всероссийского взбалтывания».
Особую роль в подготовлении общества к принятию революции сыграла дореволюционная школа. Именно старая школа, пропитанная идеологией «освободительного движения», старалась заложить в своих выпускниках принципы вненациональности, внеконфессиональности, внегосударственности — из чего выросла особая космополитическая воронья стая — российская революционная интеллигенция.
Начало и концы революции. Либералы и социалисты
Сама революция в России не могла бы шагнуть так радикально далеко, если бы либеральное общество не сочувствовало революционерам столь открыто.
«Смиренные» либералы и радикальные революционеры были как начала и концы единого революционного миросозерцания, внутри которого либералы занимаются раскачкой традиционного общества, а революционеры довершают дело его разрушения самим актом революции.
Путем либеральной пропаганды, появляется целый революционный слой, замыкающийся в «партию» и создающий особый мир отщепенцев, готовых к борьбе с остальной нацией. Либерал, почти всегда имевший возможность открыто и легально высказывать свои суждения, готовил себе страшного ученика в социализме, не останавливающимся на личности, на том, что не преодолено либералами по своей непоследовательности в разрушении «старого» мира. Социалисты уже не строят своё общество на чисто психологической основе, как либералы, видевшие в государстве только комбинацию человеческой воли и свободы. На смену индивидуалистическому либерализму шла следующая фаза развития — социализм со своим сверхколлективизмом.
Большинство исследователей либеральной и социальной демократии, да и сами либералы и социалисты, считают себя противоположными друг другу. И, — как пишет Л. А. Тихомиров, — «до известных пределов они правы. Лягушка очень отлична от головастика. Но, тем не менее, это все-таки дети одной матери, это различные фазы одной и той же эволюции» [10].
Революция 1905−1907 гг. и реформированная Россия
Бюрократия в 1905 г. почти поголовно выражала сочувствие революции. Революции была дана свобода роста. «Начальство ушло», как говорил В. В. Розанов, манкируя своим долгом, что раззадоривало левых и раздражало правых. Налицо был главный «властный грех» — не использование власти, что приводит к революциям и всевозможному гражданскому беспределу. «Нет ничего гнуснее, — писал 11 февраля 1905 г. в своем дневнике Л. А. Тихомиров, — вида нынешнего начальства — решительно везде. В администрации, в церкви, в университетах… И глупы, и подло трусливы, и ни искры чувства долга. Я уверен, что большинство этой сволочи раболепно служило бы и туркам, и японцам, если бы они завоевали Россию» [11].
Когда в Москве, отрезанной революцией от всей страны в октябре 1905 г., известный правый публицист М. О. Меньшиков рассуждая о необходимости введения в России определенных свобод, призывал поискать нечто лучшее нежели «Перехватать, перестрелять! перевешать!», другой правый публицист А. А. Башмаков [12] в своей газете решительно заявил: «мудрое и сильное правительство должно выработать себе твердую программу такого рода: народу дать и реформы, и попечение, и законы, обеспечивающие его развитие и благосостояние, а для бунта существует картечь, и тут вилять нечего» [13].
Для реформирования необходимо было сначала сохранить империю, подавив влияние революционных сил, а уж затем приступать к обновлению государственного строя.
Проповедуя народовластие, представители либерального лагеря никогда не обращали внимание на неорганичность этого принципа для русской действительности. Действительности значительно отличной от западноевропейских стран, где народовластие имело глубокие традиции в государственном основании, где население исторически сформировалось и сжилось с этими традициями. Это невнимание А. А. Башмаков объяснял тем, что сама «возможность осмысленного и критического восприятия этой чужеземной пищи устранялась тою страшною силой гипноза, которая царила в смутные годы, когда мода требовала повиновения духу времени и отказа от всякой попытки национальной критики» [14].
Либеральными преобразователями предлагалось уничтожить все принципы, которыми до тех пор жила Российская Империя и взять за основу практику государств типа Швейцарии или Люксембурга.
В истории развития государственного строя Российской Империи реформа, возвещаемая Высочайшими Манифестами 1903−1905 гг. и завершившаяся Высочайшим Манифестом 3 июня 1907 г. была ожидаема и желаема обществом, которое давно обсуждало необходимость реформирования государственного строя, ставшего заложником унифицированно-бюрократического управления.
Однако начатое обновление не оправдало надежд ни правых, ни левых — ни революцию, ни реставрацию. Обновление не дало ни чисто парламентарных учреждений, ни чисто монархических, но сильно ослабило государство, получившее в лице созданной Государственной Думы учреждение, которое считало себя государством в государстве и не давало дополнительной поддержки государственному строю.
Это произошло в результате попытки построения синкретического строя думской монархии по схемам парламентарного строя стран Европы, что, не сообразовываясь с национальными традициями и историческими условиями России.
Революцию, как удачно выразился И. Л. Солоневич, чаще всего описывали с «преобладанием романа над уголовной хроникой», всегда пытаясь выдумать какой-нибудь литературный ход, чтобы чистую уголовщину прикрыть благородной идеальной романтикой или хотя бы разбавить кровавую реальность флером вымысла.
Революция — это всегда раздражение. Как говорил еще Василий Розанов, «никогда не настанет в ней (революции. — М. С.) того окончательного, когда человек говорит: «Довольно! Я — счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра"… И всякое «завтра» ее обманет и перейдет в «послезавтра"… В революции нет радости. И не будет. Радость — слишком царственное чувство, и никогда не попадет в объятия этого лакея» [15]. Революция принципиально перманентна и разрушительна.
Революция как идея и Февральская революция
Необходимо различать революцию в узком смысле слова — как акт захвата власти — и революцию как идею социального переустройства в широком понимании. Революция — не просто разрушительное и кровавое событие в человеческой истории, революция это, прежде всего идея радикального социального переустройства мира. Совершенно неслучайно до сих пор революционеры нового и новейшего времени клянутся в верности «идеалам великой французской революции» или «идеалам великого Октября», несмотря на то, что эти революционные акты свершились соответственно более двухсот и более девяносто лет назад. Для них эти идеалы вечны, как и сама идея революции.
Сводить революцию только к непосредственному кульминационно-революционному акту захвата власти, значит упрощать и сужать ее значение. Революция не только действие, но и великая по мощи воздействия идея; идея радикального переустройства мира по глубоко субъективным психологическим посылкам. Революция как идейный призыв к разрушению действительности во имя утопического «социального рая» — всегда возможное действие, и потому революция не имеет конца. Здесь нет конца для ломки настоящего во имя очередного «светлого будущего», точнее, нет удовлетворения от любого уже реализованного плана. Стремление к утопическому революционному идеалу абсолютного земного счастья имеет ровно столько путей действия, сколько человек участвует в революции. Каждому видится своё. Отсюда бессчетное количество либеральных, социалистических, анархических и т. п. проектов или путей к этому «социальному счастью», каждый из которых не устраивает абсолютное большинство революционеров, придерживающихся других проектов. Последствие возможной временной победы одного революционного проекта над другими — страшная резня внутри революционного движения в целом.
Любовь революции к ломке, свержению, осквернению, убийству, насилию и т. п. «утилизационным» действиям наводит на размышление, смысл которого блестяще сформулировал русский консервативный юрист Николай Болдырев (1882−1929) [16]: «Революция всегда не начало нового, а конец старого, его рассыпающаяся дряхлость» [17]; революция есть реактив разложения.
Революция в России была концом «освободительных» мечтаний. Воплотившись в кровь и плоть большевизма, она уничтожила множество интеллигентских идолов — гуманизм, парламентаризм, демократию, — которым покланялись, безусловно, и абсолютно. Революция показала дряхлость и нежизнеспособность всех этих «прекраснодушных» фетишизмов и принесла смерть огромному большинству «жрецов» этого культа — интеллигенции. «Бог» (революция) интеллигентского культа «освобождения России» оказался бесконечно кровожаднее, чем ожидали адепты «социальной религиозности», и своим беспощадным ликом он повернулся, прежде всего, к интеллигенции, более всего взывавшей к его пришествию.
Глубочайшая вера революционного сознания в реальность своего социального идеала способна фанатически беспощадно разрушать историческую действительность. Но историческая действительность не ломается в несколько дней, когда идёт собственно смена власти, иначе кровавый революционный террор и дальнейшие революционные «преобразования» были бы не нужны или же ограничивались лишь несколькими днями захвата власти в обществе. Общество, у которого революционерами отнята власть, ещё не находится под контролем революционной группировки; взятие власти — это лишь один из первых выигранных революционерами этапов сражения с обществом.
Историческая действительность начинает разрушаться задолго до захвата власти и продолжает разрушаться еще долгое время после. Захват власти разрушает, быть может, какую-то наиболее важную, ключевую точку обороны, после овладения которой сопротивление революционерам отнюдь не прекращается, а гражданское сражение принимает как раз еще более кровавый вид — вид избиения побежденных, но не сдавшихся…
Сущность революции — разрушение данной исторической действительности, и единственно возможное её полное или относительное оправдание, её большая или малая правда может заключаться только в совершенной или же частичной негодности старого строя.
«Отрицание, — писал Л. А. Тихомиров о революционном сознании, — как правило, поражает именно несоответствием между действительными недостатками данного строя и беспощадной суровостью произносимого над ним приговора» [18].
Абсолютность отрицания и неадекватность его действительному положению вещей в исторической реальности происходит из-за глубоко извращенного представления социальной проблематики в революционном сознании, переносящей в социальную сферу сугубо религиозно-психологические установки. Отсюда требования любой революции к социальной области чрезвычайно завышены и совершенно не поддаются реализации в конкретной жизненной ситуации. Идеи «земного рая», «светлого будущего», «общества социальной справедливости» и тому подобные утопии всеблаженства принципиально неосуществимы в земной действительности, но революционизм не способен согласиться на что-либо меньшее или что-либо менее совершенное, так как верит в социальное переустройство мира и возможность достижения социального идеала абсолютно так же, как верит в загробное блаженство верующий человек. Ни тот, ни другой тип миросозерцания не понимает принципа «икономии» [19] в своих областях.
Правда большевицкой России и правда имперской России
Перед революцией духовные и государственные основы России, были по глубокому замечанию Н. В. Болдырева, «затянуты жиром благополучия» — благополучия, прежде всего слоя интеллигентного, не в последней степени из-за этого потерявшего ощущение национальных основ. Это духовное «ожирение», особое «не чувствование Отечества» (выражение Л. А. Тихомирова) при материальном благополучии и образовательной раскалке (в противоположность закалке) национального ума способствовало революционным устремлениям образованных и полуобразованных масс интеллигенции. По-видимому, «ожирение» и ослабление ощущения русских основ достигло столь глубокой стадии, что революция, при всей своей лжи и крови, могла нести в начале XX столетия в себе и крупицы правды. Быть может эти крупицы правды в революции заключались в насильственном «оголении» основ, в уничтожении жировых отложений, ставших средостением между жизнедеятельными основами и нацией.
«Наше время прекрасно, — парадоксально заявлял Н. В. Болдырев, — и величественно тем, что теперь уже начала не могут быть забыты. Самые глубокие и скрытые начала вдруг оказались на виду у всех и всем ясно: жизнь определяется тем, что мы кладем в основу, и должен быть сделан выбор этих начал. Правда революции в том, что она показала реальное значение принципов жизни» [20].
Революция показала, что такое массы, в которых укрепились идеи гуманизма, идеи самодостаточности и самозначимости человека как главной ценности в мире. Безбожная автономность от Творца уничтожила личность как деятельную фигуру исторической действительности и вывела на историческую арену безликую, недовольную и горделивую массу, способную часто лишь к разрушению.
Обнищание, обесценивание и упрощение жизни уничтожили все возможные «жировые отложения» старого времени и «оголили» те основы, прежде всего религиозные, которыми русский человек жил многие сотни лет. Еще больший эффект этому «оголению» придало одновременное поругание революцией этих основ. «Живая часть России увидела на позорище свои святыни и уже, видимо, навсегда перед ними преклонилась» [21].
Церковь испытала гонения, сравнимые лишь со временами гонений первых веков христианства, сонм православных мучеников пополнился тысячами и тысячами новых убиенных за веру; имперская государственность была полностью разрушена — большевицкая идея федерального союза, искусственно разделившая единую Россию, стала поруганием всех многовековых стараний русских поколений, собиравших воедино земли Российской Империи; монархическая идея через мученическую кровь Царской Семьи навсегда получила ореол особости и священности в памяти людской; русские, как нация, испытали все возможные унижения национальной и личной гордости, став реально подопытными образцами в великой «лаборатории» штаба мировой революции; семья, жизненные призвания мужчины и женщины, воспитание детей всё было извращено революцией и поставлено под контроль большевицкой власти.
Для воплощения зла революции, для акта разрушения необходима святыня, нужна традиция. И порою необходимо покушение на разорение святыни, чтобы дремлющее добро в людях, покрытое теплохладным слоем безразличия, «ожирением», от потрясения вышло на поверхность и вновь стало руководящим в жизни человека. Правда революции в том, что она была одним из бичей Божиих на ленивых, «ожиревших» от благополучия, «нечувствительных» к своим святыням.
Революция соскабливает с нации «жир» теплохладности, и чем больший слой этого духовного псевдоблагополучия накапливается на теле нации, тем более кровавое сдирание его происходит в исторической действительности.
Революция — бунт против призвания человека служить сверхличному, распад единого целого на сумму индивидуальностей в массе. Революция — освобождение от традиции, растрата накопленного богатства поколений, следовавших традиции. Единое целое превратилось в сумму частей, но искусственная сумма не равна естественной цельности.
Переход смысла истории и жизни на личность принижает все сверхличные основы — Творца, Церковь, Государя, государство, нацию, семью — и уничтожает вообще смысл за пределами человеческого тела и его насыщения. Это такой ущербный «смысл», что в реальности он стремится в небытие, стремится к еще большему распаду, атомизации. Усечение смысла до размера индивида, уничтожает и самого индивида. «Революция рассеяла мираж гуманизма, — с глубокой радостью пишет Н. В. Болдырев, — и стало совершенно ясно, что человек сам по себе не имеет никакой ценности и никакого интереса» [22].
В этом смысле уничтожение революцией большей части нашей старой «освободительной» интеллигенции, бывшей в свою очередь интеллектуальными дрожжами, на которых «подошла» революцию, стало определенным этапом в отходе от революционного пути — бродильных элементов становилось гораздо меньше.
К революции не относились как к радикальной социальной реформе, в ней хотели видеть всеобъемлющую Реформацию всех сторон земной жизни, или, иначе говоря, установления на земле материалистического подобия Царствия Небесного, райского благополучия. Люди в таком болезненном состоянии духа — состоянии одержимости социальным разрушением — были готовы принять революцию как нечто прекрасное, чудесное, приносящее избавление от всех земных тягот и горестей.
Ожидание революции в начале XX века действительно более не с чем сравнить, как только с ожиданием Второго Пришествия, когда свыше будет произнесено «Се, творю всё новое». Ожидание этого «нового» в революции до того фантастично и до того фанатично, что одна психологическая сила этого ожидания приближала пришествие революции в Россию лучше, чем все митинги и забастовки вместе взятые.
Когда же революция материализовалась в теле — в образе большевиков — со своей партией, цареубийством, карательной ЧК, диктатурой пролетариата, продармиями, расстрелами, заложниками, красным террором, экспроприациями, гражданской войной, брестским мирным предательством, святотатством, гонениями, массовым хамством, классовой враждой и т. д., — нация невольно в ужасе осенила себя крестным знаменем, — и все, «светлые одежды» видевшиеся или воображавшиеся на образе революции, испарились, как бесовский мираж, наваждение.
В сложившейся исторической реальности осталась неизбежная дилемма выбора — либо покориться перед материальной силой революции (покориться партии), либо вернуться в Церковь — последнее прибежище, оставшееся от старого христианского мира Империи. Выбор стоял между новой верой в большевицкую партию Ленина или старой верой в Церковь Христову. Революция упростила этот выбор, сократив его до двух реальных сил в обществе — партии и Церкви.
Размах атеистического и богоборческого святотатства в России не имел подобных аналогов в цивилизованной Европе, несмотря на то, что и там были многочисленные революции. Вопросом об особом феномене радикального безбожия в России после революции задавался и Н. В. Болдырев. «Но чем же объяснить, — вопрошал он, — что именно Россия оказалась носительницей самой гнусной из всех революций? Высота взлета волны равна глубине ее падения. И чем чище и выше была святыня России, тем больше привлекала она к себе нечистую и низкую силу… ведь для того, чтобы святотатство достигло таких, как у нас, размеров, нужно, чтобы святыня, на которую посягают, была не меньшей, чем у нас, святости. Для того, чтобы надругаться над мощами и чудотворными иконами, надо, прежде всего, иметь и то, и другое. Благопристойные немцы и англичане гарантированы от гнусного святотатства за полным неимением предметов святотатства. В Риме они есть, но там их нельзя так профанировать, как у нас, потому что римская церковь сама их несколько профанирует, постоянно погружаясь в дрязги мира и овладевая ими не посредством строжайшей аскезы, а путем обмирщения себя и постоянного компромисса с миром» [23].
В связи с катастрофой начала XX столетия неумолимо стоит опасный и жесткий для революции вопрос о сравнении пути войны и пути революции. Революция всегда оправдывалась у нас тем, что война, довела страну до полного упадка и разрушения, и что только революция спасла Отечество. Но после революции не кончилась ни сама война, ни упадок и разрушения свойственные последствиям любой войны. Мировая война, в которой русские боролись с немцами и их союзниками и которая на русском фронте называлась Второй Отечественной, переросла в борьбу внутри самого русского общества с пролитием крови в циклопических масштабах [24] в процессе самой революции, во время гражданской и всех последующих классовых партийных войн с различными побежденными социальными слоями нации.
«Государство, — говорил Н. В. Болдырев, — не последняя реальность духовного мира, оно должно и может быть слугой высшего начала и заимствовать от этого начала чистейший блеск и ослепительную славу… Война должна быть, и может быть крестом отдельной жизни, а поднять крест и найти смысл — одно и то же. Крест войны оказался непосилен поколению, сделавшему революцию, и оно погрузилось в тоскливое насилие, где победа не слаще и не почетнее поражения. Зато война против революции — уже опять крест, а не просто тягостная ноша, и крест, который для нас — лучшая надежда. Или крест войны — или грязь насилия; необходимость этого выбора. Исключенность всякого третьего пути — вот ясное сознание, которое возникает в нас из тьмы революции» [25].
В реальности смена пути войны на путь революции была проблемой духовного падения. Поколение, отравленное пацифизмом и либерализмом, не смогшее закончить победоносно Мировую войну, не смогшее пройти путём войны до конца, от своей духовной слабости, от желания простых и лёгких (как думалось) путей ввергли Россию в многолетнее и бесславное революционное насилие, надорвавшее могучие силы русской нации.
Революция удивительным образом явилась не началом нового, а именно концом старого: «Революция взвесила все земное, и оно оказалось легким». Революция несколько раз «взвешивала» русское общество на неких апокалиптических весах — и в 1825, и в 1881, и в 1905 гг., и всякий раз стрелка на весах показывала достаточное (критически достаточное) наличие духовного содержания в русских людях, не позволявшее революции сместить чашу весов в свою сторону. Лишь в 1917 г., вновь «взвесив» все земное в России, революция впервые нашла его столь легким, чтобы перевесить и стать исторической действительностью для России на долгие годы.
«Всероссийское взбалтывание» февраля 1917-го окончательно надорвало силы поколения, ослабленного смертью лучших на полях никогда ранее не виданной по размаху Мировой войны. Пришла долгая ночь революции, где осознанно отброшенный славный крест войны, был по неволе заменен мученическим крестом смуты.
Примечания
1. Соколов Николай Матвеевич (1860−1908) — русский мыслитель, политический публицист, литературный критик и поэт. Окончил С.-Петербургскую Духовную академию.
2. Соколов Н. М. Об идеях и идеалах русской интеллигенции. СПб., 1904. С. 412, 425.
3. Тихомиров Лев Александрович (1852−1923) — знаменитый русский религиозный и политический мыслитель, публицист, мемуарист. До 1888 г. был главным идеологом революционной «Народной воли», затем стал монархистом. Автор фундаментальных исследований «Монархическая государственность» и «Религиозно-философские основы истории».
4. Тихомиров Л. А. Борьба века. М., 1896. С. 11−12.
5. Солоневич Иван Лукьянович (1891−1953) — знаменитый русский публицист, беллетрист, спортсмен и политический деятель эмиграции. Автор многократно переиздававшихся книг «Россия в концлагере» и «Народная монархия».
6. Солоневич И. Л. Миф о Николае Втором // Великая фальшивка Февраля. Буэнос-Айрес, 1954. С. 152.
7. Тихомиров Л. А. Религиозно-философские основы истории. М., 1997. С. 525−526.
8. Болдырев Дмитрий Васильевич (1885−1920) — русский философ, любимый ученик Н. О. Лосского. Участник Гражданской войны. Один из идеологов армии адмирала Колчака. Умер в большевицкой тюрьме.
9. Болдырев Д. В. Два бреда // Свободная Пермь. 1919. 27 марта. N 58.
10. Тихомиров Л. А. Демократия либеральная и социальная. М., 1896. С. 56−57.
11. Дневник Л. А. Тихомирова // Красный архив. 1930. Т. 2. С. 64.
12. Башмаков Александр Александрович (1858−1943) — русский политический публицист, юрист, панславист, знаменитый этнограф и путешественник. Был главным редактором «Правительственной газеты», ведущего органа правительства П. А. Столыпина. Будучи доверенным лицом Председателя Совета Министров А. А. Башмаков всегда выражал нечто большее, нежели свое мнение, поэтому к нему многие прислушивались.
13. Башмаков А. А. За смутные годы… С. 177.
14. Башмаков А. А. Народовластие и Государева Воля. СПб., 1908. С. 5−6.
15. Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. С. 107.
16. Николай Васильевич Болдырев (1882−1929) — блестящий русский мыслитель, юрист. Оставшись в России после революции он написал удивительную книгу о революции «Правда большевицкой России. Голос из гроба», не предназначенную для публикации при жизни. Закончив в 1928 г. эту книгу он вскоре умер и по стечению обстоятельств через несколько дней за ним пришли, чтобы арестовать. Рукопись сохранили его родственники.
17. Болдырев Н. В. Правда большевицкой России. Голос из гроба // Смысл истории и революция / Н. В. Болдырев, Д. В. Болдырев. СПб., 2001. С. 61.
18. Тихомиров Л. А. Борьба века // Критика демократии. М., 1997. С. 190.
19. Икономия — христианский принцип решения дел с позиции снисхождения и практической пользы. Икономия имеет ограничение в принципе акривии, принципе строгой определенности, точного смысла исключающего двусмысленность и неопределенность.
20. Болдырев Н. В. Правда большевицкой России. Голос из гроба // Смысл истории и революция / Н. В. Болдырев, Д. В. Болдырев. М., 2001. С. 42.
21. Там же. С. 67.
22. Там же. С. 59.
23. Там же. С. 74.
24. Сравнимых быть может только с масштабами китайской революции.
25. Болдырев Н. В. Правда большевицкой России. Голос из гроба // Смысл истории и революция / Н. В. Болдырев, Д. В. Болдырев. М., 2001. С. 81
Смолин М. Б., кандидат исторических наук, начальник отдела стран ближнего зарубежья РИСИ
http://rusk.ru/st.php?idar=45072
|
|
