 |
| Радонеж | 15.11.2010 |
С.К.: Добрый вечер.
Е.Н.:Сергей Алексеевич, вы представитель такой знатной фамилии — фамилия, может быть, не очень распространенная в России, но, вместе с тем, очень известная, благодаря знаменитому поэту XVIII века. Вы имеете к нему отношение?
С.К.: Да, действительно, я имею к нему отношение — это мой прямой пра- пра- пра… И я был очень рад этим летом, когда меня пригласили в Москву, потому что была поставлена в театре «Эрмитаж» пьеса, которая называется «Капнист туда-обратно». Это все благодаря Киму, которого все знают и все очень любят. И я должен сказать, что я был поражен, как он сумел поставить такую сложную пьесу Василия Васильевича Капниста, которого вы вспоминаете, в таком, в общем-то, современном мире. И когда он пишет и говорит: «Это пьеса по-Капнисту, по «Ябеде», так сказать, принципиально… Это «Капнист туда и обратно» — это в Сибирь и обратно. И это очень успешно, потому что пьеса тяжелая. Когда ее ставили при Павле I, она на сцене осталась неделю. И потом, в 60-х годах, в доброе советское время, когда ее ставили тоже, она оставалась тоже неделю на сцене.
Е.Н.: А почему? Все же в советские годы вряд ли говорили про Сибирь?
С.К.: Но говорили про взяточничество. И вот это — самая главная тема вот этой «Ябеды», по которой Ким сделал эту пьесу «Капнист туда и обратно». Тут тема не особенно Сибирь и ссылка, но, вероятно, это взяточничество.
Е.Н.: Вам понравилась эта пьеса?
С.К.: Понравилась, потому что это глубокая пьеса, о которой можно сказать, что почти что это комедия выходит, но она затрагивает, конечно, огромные серьезные и важные проблемы нашей современной России.
Е.Н.: Похоже, не только нашей современной России, но и России вообще — XVIII века и по нынешнее время, когда коррупция и взяточничество превратились просто в какой-то губительный мор для нашей экономики. Я ощущаю этот порок, который в нашем обществе сейчас процветает особенным цветом с особенной мощью, который просто губит нашу страну. Как там, в этой пьесе, Капнист находит какие-то выходы из этой ситуации? Кроме сатиры, кроме разоблачений, дает ли он какие-то пути раскрытия, какие-то способы уйти от этого порока?
С.К.: Мне кажется, надо понимать, что выход находится только у каждого в душе своей и, естественно, если говорить про русскую душу, это неизбежно связывает русского человека со своей верой и со своим сознанием. Я думаю, что суть находится именно в том, что каждый из нас должен, вероятно, искать правду и как-то жить, я сказал бы, по-церковному, соблюдать какие-то правила, думать, что на все Божия воля и что все не может так легко прощаться.
Е.Н.: То есть, проблема в том, что люди страха Божия не имеют?
С.К.: Вот, я думаю, это связано именно с этим. Хотя, вероятно, не надо и считать, что именно религия связана только со страхом, естественно. Но чтобы чувствовать и поднимать свою душу, вероятно, на этой нашей земле страх должен присутствовать.
Е.Н.: Ну, страх Божий, конечно же, это не просто невротические страхи. Страх Божий — это то, что воспитывается самым высоким в душе человека: отношением к Богу в молитве, да? Когда мы понимаем, с Кем мы беседуем, тогда возникает это ощущение, к которому слово страх, в общем-то, и не очень применимо. Это несколько другое отношение, другая эмоция совершенно. Но я хотел бы о другом с вами поговорить. Род ваш древний, знаменитый, как вы оказались за границей?
С.К.: Род древний, он греческого происхождения. Мы были православными до того, как Россия сама приняла Православие. А русским он стал при Петре: тогда были и военные, и моряки. Так что мы уже несколько веков служим России. Естественно, и я продолжаю это служение, и у меня всегда было это очень близкое чувство к России. Не знаю, можно сказать, что мне повезло, но в какое-то время в советскую эпоху я работал во французском торгпредстве в Москве. И я помню, как я переживал, потому что все люди, которых я видел, все мне казались очень близкими, но, тем не менее, этот политический строй, с которым в эти времена (1964−1965 гг.) мы не видели конца этому периоду. Так что, когда мы с женой уезжали, у нас было грустно на душе, потому что какой-то перспективы положительной не было. И мы прожили весь этот период в каком-то страхе. Конечно, не в страхе Божием, но, скажем, в политическом.
Я помню, когда я приехал в Москву, это было 14 июля, во французском посольстве был небольшой прием (национальный праздник), и кто-то из посольства меня представляет какому-то человеку, который был, кажется, из Министерства внутренних дел. «Капнист, торговый атташе французского посольства"… А этот парень на меня смотрит: «Так вы — официальный шпион?». Мне было всего 25−26 лет, но я смутился, хотя и недолго, 15 секунд вероятно, и решил, что это так нельзя оставить без ответа. Я ему посмотрел в глаза и сказал: «Знаете, не надо судить по себе». На это все рассмеялись, и дело было закрыто.
Е.Н.: Сергей Алексеевич, если правду говорить: в советские годы внушалось, что любой заграничный человек, да еще, к тому же, белогвардеец, еще из «тех самых» — это и есть потенциальный шпион. Что посольство активно занимается сбором информации, секретов, которые пытаются похитить у советской власти (что уж они там похищали, но, наверное, было что похищать, в советское время страна все-таки была побогаче, чем современная Россия — и достижениями, и интеллектуальными открытиями, и всем прочим). Вот, действительно, насколько справедливо к посольским работникам говорить о том, что они занимаются разведдеятельностью?
С.К.: Я могу вам сказать, что касается меня, я ни в какой момент — ни до моего приезда, ни после моего приезда, ни во время моего отъезда из Москвы, — никто ко мне не заходил, не звонил, не просил ничего! Так что я занимался своей деятельностью. Мой шеф — это был замечательный француз, которого я очень люблю, который сейчас скончался, — не знаю, работал ли он. Во всяком случае, я с ним работал, и, поскольку я говорил по-русски, он меня повсюду таскал с собой, и этой было, конечно, очень интересно. Но я никогда не имел контактов с французской разведкой, и никогда они не пытались что-то из меня (может быть, они знали, что я русского происхождения, что не так будет легко это сделать). Я вам скажу даже более, что после того, как я был в Москве, я задумывался, как быть дальше: работать с Советским Союзом или нет. И в конце концов, я принял решение не работать с Советским Союзом, потому что я понимал, что интересы западных фирм, которые я буду защищать, не будут всегда соответствовать моим личным мнениям и моим убеждениям, что касается России (я уже не говорю тут Советский Союз, но Россия).
Так что, в общем, я действительно, немножко отошел от этих дел, потому что я считал, что для меня это более нормально так поступать.
Е.Н.: Сергей Алексеевич, но и у наших служб были соблазны увидеть вас в качестве агента. Были у вас предложения со стороны КГБ?
С.К.: Никаких. Никаких и никогда.
Е.Н.: А чем это объясняется? Ведь перед ними был человек, который вовлечен во французскую элиту (потому что дипкорпус, как я знаю, это аристократия французская, это очень изящные люди, большая часть которых очень образована, через которых можно войти в самое сердце французской нации). Почему, вы думаете, к вам не обращались?
С.К.: У меня такая идея. Я не думаю, что она правильная, но она для меня, в общем, является неплохой позицией, поскольку дает полную свободу. С французской стороны считали, что я все-таки каким-то образом русский, а русские считали, что я каким-то образом француз. И каждый, может быть, сомневался, что я могу быть верным тому или другому. И благодаря этому, я думаю, я продолжаю проходить этот путь самостоятельно.
Е.Н.: А вот как во Франции? Насколько я знаю, французская нация, французы — достаточно закрытый народ, и войти в их среду, быть допущенным близко, достаточно сложно? Тем более, в некоторые периоды особенно напряженных отношений между Западом и Востоком, в отношении русских была прямо некоторая дискриминация — тех русских, которые жили во Франции. К вам это относилось, видели ли вы во Франции эту ситуацию?
С.К.: Эту дискриминацию, по правде сказать, я никогда не чувствовал. Вы говорили тут об аристократических кругах, думаю, что правда, французские аристократические круги более или менее были связаны с Россией, потому что немало из них имели каких-то родственников, или когда-то была свадьба, — ну, что-то существовало между Россией и Францией в этом обществе. Так что тут дискриминацию я лично не чувствовал, хотя, когда вы сейчас напоминаете, что это было, я слышал. Но тут мне тоже немножко повезло, что я или ей не поддавался, или ее не чувствовал, суть в том, что я не могу сказать, что я от этого страдал. Мне кажется, что я больше страдал от моего склада ума. И в течение всех моих и студенческих, и школьных лет я понимал, что структура мышления француза — это картезианизм: особенная процедура для изложения, и что это не особенно соответствует русскому мышлению. И тут я понял, что, наверное, у меня ум сложен больше по-русски, чем по-французски…
Е.Н.: Я где-то слышал такую поговорку, что на французском языке очень удобно мыслить и очень трудно писать (художественные произведения, я имею в виду). Видимо, этот склад картезианский — очень логичный. Способность к логике, очень ясным построениям, между тем как в русском языке для одного и того же предмета имеется столько названий! Мы очень эмоциональный народ в этом смысле, и русский язык, его словарь, превосходит многие языки в этом смысле. Тут мне хотелось бы спросить вас, как вам эту свою русскость-то удалось сохранить?
С.К.: Я думаю, что это все-таки благодаря родителям, бабушкам и дедушкам, которые сразу поняли, что, живя во Франции, французский язык не будет очень трудно выучить, а вот русский, как только поступаешь в школу или вступаешь в какой-то обиход — ну, все шло по-французски, а русский можешь вполне легко и забыть, и даже вообще не выучить. Так что я в первую очередь говорил по-русски. Я помню, когда поступил в первый класс, я вообще не говорил по-французски. И в течении какого-то срока, я помню, что хлопал ушами, обращался к матери пояснить, что они говорят, что мне это непонятно, но они настаивали, чтобы учил язык (это, в общем, правильно). Хотя я помню, был такой период (12−14 лет) когда я немножко сопротивлялся. Тогда во французской школе по четвергам были передачи, и все мои знакомые смотрели эти передачи, и в пятницу утром уже в школьном дворе все это комментировали. Я же был в четверговой школе и не мог все это комментировать с моими друзьями. Это было немножко неприятно, я чувствовал, что я немножко не в курсе этих передач. Но я быстро понял, что, конечно, лишний язык — это огромное богатство, что все это связано с семьей, с семейными традициями, с Церковью, со всякими убеждениями. И я благодарю родителей, бабушек и дедушек, что они сумели все это провести более или менее благополучно.
Е.Н.: Для ваших бабушек и дедушек было естественным понимание обладания русским языком, этим сокровищем русской культуры, русской идеологии, Православия, в конечном счете. Но нынешняя эмигрантская волна — она как бы нарочито старается интегрироваться во французское, американское и т. д. общество, старается побыстрее забыть о своей русскости. С чем это связано? Какая мотивация была у ваших родственников и почему нынешние русские так стараются избавиться от своей русскости?
С.К.: Во-первых, что касается нашей семьи, я думаю, очень сильно повлиял один факт. Со стороны моей матери ее дед был отец Иаков (Смирнов), который был настоятелем кафедрального собора в честь св. Александра Невского в Париже. И это в течение 38 лет (с 1898 по 1936). И, конечно, он очень повлиял на историю семьи, и это, я думаю, был большой вклад в желание семьи сохранить русскость, язык, традиции и т. д. Так что для нас, в наших семьях, я имею в виду, со стороны отца и матери, вопросов не было. Я знаю, что не все так реагировали, многие, как говорится, хотели «офранцузиться» побыстрее, но это тоже не заканчивало влияния русскости в этих семьях, потому что мы наблюдаем теперь, что это перескакивает поколения, и что это заложено не интеллектуально знанием языка, а больше, я думаю, в генах. И мы наблюдаем, что после двух поколений уже родители не говорят по-русски, а появляется какое-то стремление к русскому, изучают русский язык. Я должен сказать, что это замечательно. Я не знаю, если бы я смог выучить русский, если бы я его не зазубрил с детства, потому что все-таки языком нелегко владеть. А вы говорите о тех людях, о более современной эмиграции: мне кажется, тут по-разному. Мне кажется, есть те люди, которые в советское время очень страдали от системы, которые выезжали, которые из-за этого, вероятно, хотели отрезать все мосты и жить другой жизнью.
Е.Н.: Поскорее забыть о тех ужасах, которые они испытали?..
С.К.: Да, и они отрекались от всего того, что касается России, языка и т. д.
Е.Н.: Но это вторая волна, а я говорю уже о третьей. Если позволите, я скажу свое мнение. Мне кажется, что вы — обладающие тем самым сокровищем, о котором мы сейчас говорили, обладали русской культурой, верой православной, это было внутри вашей семьи, — чудесным русским языком (то, что мы вкладываем в понятие русскость). Если это диссиденты, которые выезжали в небольших количествах, русско-еврейские, большей частью, семьи, — для них это тоже были убеждения какие-то. А нынешние — они не имеют ничего этого — это продукт советской системы! Им ничего по-настоящему не дорого…
С.К.: Вы знаете, у меня на это очень позитивный взгляд, потому что, я думаю, что про эти поколения нельзя говорить, что они — эмиграция. Теперь люди уезжают, возвращаются, в общем, есть такая свобода, и это очень важно.
Я тоже наблюдаю, что именно некоторые молодые приезжают на Запад, накапливают опыт, а через этот опыт они как-то возвращаются к России, потому что все-таки что-то их притягивает обратно, и они, обогащенные этим опытом, в общем, лучше служат стране.
Я также наблюдаю, что есть какие-то бюджетные линии, чтобы дать возможность некоторым научным сотрудникам возвращаться, чтобы работать в России. Мне кажется, на этом даже надо настаивать и смотреть, как такая бюджетная линия употребляется, потому что обязательно надо дать таким высокообразованным людям возможность работать в тех же лабораториях, в тех же самых центрах, которые существуют, например, в Америке, в Германии, в Швеции, даже во Франции, может быть, тоже, потому что там тоже немало специалистов во Франции, — чтобы они работали в России и для России. Так что все это очень важные моменты. Но это уже не эмиграция, мне кажется: это уже такие обмены, которые надо в итоге повернуть в сторону русских интересов.
Е.Н.: Очень интересно. Но все же вы выросли во Франции, впитали ее дух, впитали ее культуру, принадлежите к хорошему обществу, скажем так, знаете французов с лучшей стороны и могли наблюдать за Россией очень долгий период времени. Например, в 60-е годы, когда вы были мальчиком, потом приезжали в Россию еще несколько раз: вот динамика, какой представлялась Россия тогда и сегодня?
С.К.: Вот, когда я говорил про период 1963, 1964, 1965 годов — это полная тьма, даже на улицах серо было, и люди серые были. Я помню, как после перестройки (все это можно рассматривать по-разному, наверное), но настроение стало как-то веселее, люди изменились, физическое такое чувство у меня. Что еще можно прибавить? Тогда никаких перспектив не было. Сейчас же я смотрю, как наша молодежь русская, русского происхождения, ищет перспективы для себя. Ищет во Франции или в странах, где они живут. Но мне кажется, что они легче находят их в России, чем в стране, где они родились или еще проживают.
Е.Н.: Недавно мы общались с молодыми людьми, собственно, они были с нами на корабле. Чудесная молодежь, это уже четвертое поколение, выросшее уже во Франции, у нас, кстати, здесь на радио было интервью большое со всеми ними (там человек восемь, наверное). Все они говорили одно и то же: что для них главное — русский язык и вера Православная. Вот что их объединяет. В остальном, в общем-то, они обычные люди, но это — сокровища, которыми они дорожат. Сейчас в России Дмитрий Лиссед — ваш племянник, кстати, милейший молодой человек, который пытается здесь принимать участие в достаточно большом и серьезном бизнесе, другие молодые люди тоже собираются делать в России карьеру, используя свой французский, западный опыт. И вы знаете, по-моему, им это нравится!
С.К.: Им это нравится. И я с Дмитрием именно (он мой племянник и крестник) много об этом говорю. Для него, действительно, это замечательный момент, и я ему подчеркивал, что он может пережить это теперь. Я даже как-то ревную. Я хотел бы, чтобы когда мне было 25 лет, я бы был в России, в которой были бы такие условия, в которых я мог бы тогда разворачивать какие-то дела, — как они, эта молодежь, могут это делать и в Москве, и в России нынешней. Так что я всегда ему это напоминаю, чтобы он чувствовал, что он попал в такой благоприятный период.
Е.Н.: Но все же нам хочется знать, как сейчас живет русская эмиграция. Является ли она сообществом, объединенным чем-то общим, или она уже во многом дисперсна, не имеет как бы центра…
С.К.: Я бы сказал, что, конечно, эмиграция немножко растворяется. Я даже в разных интервью подчеркивал, что мы — уже не эмигранты, мы — потомки эмигрантов, а это уже другое понятие. И мне кажется, что тут есть две тенденции. Одна — та часть, которая уже участвует и хочет активно участвовать в современной России и как-то свою лепту вносить. И есть другая часть, которая более осторожна и которая считает, что все еще недостаточно изменилось. И есть те, которые абсолютно не интересуются, но этих я не считаю, потому что они живут сами по себе и не имеют ничего близкого с Россией. Так у нас делится эмиграция.
И я все же хотел бы напомнить, что это в этом сближении людей, потомков все-таки эмигрантов (среди пожилых есть и такие) с русским обществом сыграл огромную роль Александр Алексеевич Авдеев, будучи послом в Париже.
И это, я думаю, очень важно, и до сих пор это чувствуется, и мне кажется, что это продолжается, и это очень хорошо, потому что это дало возможность многим людям, которые по личным взглядам и интересам не особенно были близки к России, — снова приблизиться к своим корням и к стране, и это очень положительно.
Е.Н.: Мы с вами были в этом морском походе, о котором мы неоднократно сегодня упоминали, — вот там было общение русских и французов, а также русских и русских. Каковы тут ваши впечатления?
С.К.: Естественно, думаю, есть какие-то разницы. Эти разницы серьезные, но они не важные. Серьезные, потому что все-таки их надо преодолеть, а это нелегко. Мы чувствуем, что нужно для этого — всякие дискуссии…
Е.Н.: А какие — серьезные? Назовите их…
С.К.: Я думаю, что, в первую очередь, склад ума. Потому что любой человек все-таки растет в каком-то обществе и получает влияние своего воспитания. И в Советском Союзе были люди, воспитанные в советском обществе, даже со всеми своими положительными чертами. Я думаю, тут было много чего не обязательно плохого, просто того, что соответствовало советскому периоду. А у нас были корни русские, а воспитание западное. Так что тут разница в стиле большая.
Е.Н.: Именно в стиле поведения?
С.К.: В стиле поведения, в мышлении. Я вижу, как наша молодежь, которая работает в России теперь, она сталкивается со старшими поколениями, у которых нет какой-то гибкости, свои стереотипы. А в общем это люди замечательные, но, тем не менее, их воспитание было связано с системой, которая была замкнутой.
Но я думаю, что все это сейчас очень быстро изменяется, и сегодня русская молодежь, которая уезжает за границу, учится там в школах и университетах — это огромная польза. Равно как и то, что наши приезжают и работают в России. Я думаю, что это все ускоряет эволюцию русского общества, так что все это надо расширять и распространять.
Когда мы с Дмитрием говорим об этом, то он очень счастлив, потому что в его работе приходится ехать в провинцию русскую, где находятся заводы и фабрики, которыми он занимается, и вот там он это чувствует…
Е.Н.: Такие, думаю, сильные впечатления!..
С.К.: Сильные, сильные…
Е.Н.: Потому что провинция — это все-таки не Москва, которая уже больше приобрела лоску, где больше всего заграничного и мало чем отличается (в смысле магазинов и центральных улиц) от каких-то европейских городов. Ну, а там-то уж такая сермяжная правда…
С.К.: То же самое можно сказать и про Петербург. Я-то больше петербуржец больше, чем москвич. И у меня было желание, я об этом раздумываю, как сделать, чтобы участвовать в развитии среднего промышленного бизнеса, влить какие-то капиталы, — вот это идея, которая меня сейчас очень интересует.
Е.Н.: Кроме бизнес-идей, у вас есть еще идеи такого идеологического свойства или этического. Мне хотелось бы, чтобы вы об этом рассказали. Вы человек деятельный и постоянно заняты какими-то новыми проектами… Какие у вас новые проекты по отношению к России или Западу?
С.К.: Вы мне даете возможность высказать одну идею, которую я недавно огласил в кругом столе, который состоялся в рамках выставки в Манеже «Русь Православная». Я участвовал, и был очень рад участвовать в этом круглом столе. Потому что я чувствую, что развиваются отношения между разными русскими, и что пока это все происходит на личных каких-то контактах. И мне кажется, что мы с вами дошли до какого-то момента, где мы должны преодолеть вот этот период и найти способ, чтобы дать легитимность какую-то всем нашим общим делам. И, вероятно, это проходит через какую-то процедуру, какую-то систему, которая даст возможность всем этим работам не развиваться просто личным способом, но заключаться в каких-то рамках, которые бы лучше способствовали развитию этих самых идей.
Я я просто так подумал: как же это сделать? Мы об этом даже говорили на пароходе этим летом. Но надо с чего-то начать, чтобы, как говорил недавно Михалков: «надо дело делать». Может быть, такая возможность появилась бы, если рассмотреть такую задачу через Общественную Палату. Может быть, это даст какую-то возможность, какую-то легитимность, какие-то рамки, в которой работы, которые проводятся, могли бы вписываться в более надежные границы, чтобы это служило новой России более эффективно.
Е.Н.: Я не думаю, что Общественная Палата здесь чем-нибудь поможет, но у нас в России так сложилось, что всем занимается власть, государство. Если не будет государственной программы, которая структурирует эти частные инициативы, о которых вы сейчас сказали, даст возможность эффективнее использовать эти личные контакты (как это сделать, я не знаю, потому что вы об этом думали больше). Поэтому надо просто озабочивать государство. Например, было бы удачным в рамках фонда «Русский мир» проработать эту программу как программу сотрудничества, программу передачи творческого начала, накопленного на Западе опыта с тем, чтобы этот опыт находил благодатную почву в России.
И еще, насколько я знаю, у вас есть очень интересный проект, связанный с этикой людских взаимоотношений.
С.К.: Да, я просто подчеркну, что хотелось бы как-то участвовать в развитии среднего бизнеса в промышленности. Я все-таки встречаюсь с некоторыми людьми замечательными, которые обладают огромной силой воли, которые готовы вкалывать, как говорят. И мне кажется, эти компании надо поддерживать. Я хотел бы (я об этом думаю, и эта идея постепенно превращается в проект) создать маленький этический фонд, первое звено которого даст возможность поддержать компанию, которая сама сможет потом являться рычагом для более широкого распространения такой идеи и, следовательно, следующих фондов. Так что пока я тут, в России, имею еще мало контактов. Основа существует, желание, я думаю, есть тоже. Я очень надеюсь, что в ближайшие месяцы мы сумеем вот это первое звено поставить на ноги.
Почему я подчеркиваю, что у него будет какой-то этический характер? Потому что мне кажется, в теперешнем обществе очень важно это подчеркнуть. Чтобы не связывать эти дела с каким-то деловым разгильдяйством.
Например, обязательно надо, чтобы бизнес-планы были обязательно на 5 лет (желательно на 10). Если вы создаете компанию и думаете что-то там нахапать, а через три года продать, чтобы сделать огромные деньги и продолжать с чем-то другим, — вот тут, по-моему, этики нет. Поэтому я считаю, что это надо рассматривать в рамках пятидесятилетних планов.
Потом другие моменты: чтобы люди, которые работают в этих компаниях, соблюдали церковные праздники. И чтобы было обязательство каждый год создавать какое-то количество рабочих мест в компании. Давать возможность русской молодежи и русскому обществу полегче находить работу — это тоже очень важно.
Е.Н.: Сергей Алексеевич, спасибо большое за столь содержательную беседу, полную таких интересных мыслей. Я надеюсь, они будут усвоены нашей аудиторией, в частности. Но, заканчивая сегодняшнюю беседу, мне хотелось бы, чтобы вы, и с позиции возраста и времени наблюдения над Россией (вы занимались Россией, все время думали о ней, анализировали) сказали ваши пожелания, услышать от вас ваше видение будущего России. Потому что, прямо вам скажу, в эти последние годы какая-то усталость существует в нашем обществе и даже некое уныние. Потому что прошло двадцать лет после перестройки, после начала перестроения страны, и как бы ничего толком и не сделано: страна погибает в пьянстве, в наркомании, в коррупции, многое вывозится за границу… Мы не видим точек роста… Видите ли вы какие-то надежды для России, считаете ли вы, что она способна жить еще какое-то время — не три года, а пять, десять лет… Можно ли планировать что-то, ведь когда нет ясной перспективы, то и планировать надолго не хочется?
С.К.: Действительно, это очень серьезный вопрос и я думаю, что можно смотреть на него со стороны демографии. И весь период российской истории, когда демография падала, я думаю, что процветало именно такое настроение. Если снова появится у семей россиян иметь детей — это значит, что они думают, что для них уже есть какая-то перспектива. Это не происходит в пару лет, это длительный процесс.
Вот тут я тоже читал и слыхал, что есть какие-то бюджетные линии для того, чтобы помочь молодым семьям жильем и т. д. Я не знаю еще, что из этого выйдет, но мне интересно следить, как это происходит: вот эти деньги, которые выдаются, как они действительно употребляются. Пока я слышу, что они в бюджете существуют и, значит, есть надежда, что они будут хорошо употреблены. И хотелось бы иметь возможность почувствовать, что они хорошо употреблены, что из этого вышло положительного. Например, если где-то там заложены какие-то миллиарды — ну-ка, как их потратили, что из этого вышло? И я убежден, что возможность вот таких проверок усилит положительное употребление этих бюджетных ресурсов.
Я отлично знаю, что существуют и коррупция, и взяточничество, и что деньги иногда растворяются просто. Но, действительно, если не прикладывать иногда какое-то желание иметь позитивные проверки, чтобы просто общество понимало, что это хорошо работает, — тогда не надо и удивляться, что имеют место и разгильдяйство, и взяточничество и т. д.
Я вижу, что есть позитивные вещи, но мы не уверены, что они воплощаются в действительность и они происходят, как предусмотрено. Я думаю, что это было бы интересно контролировать, чтобы убедиться, чтобы поддержать надежду на светлое будущее.
