Сами себе историки

Если помните, перестройка в умах началась с внезапного обостренного интереса к истории. Самым популярным словом в интеллигентских компаниях и в эфире было айтматовское «манкурты». Беспамятными «манкуртами» не желал быть никто. Открывались архивы, рассекречивались фонды, из тьмы забвения и проклятия выплывали поражающие воображение имена. Замороченные «историей партии», еще сталинским «Кратким курсом» и брежневской мемуарной трилогией, советские граждане с волнением узнавали, что историю делали отнюдь не двоечники, а иной раз и отличники, что, правда, не уберегало их от оплошностей, прекраснодушия и трагических ошибок. Впрочем, в свете давних трагедий эти—несомненно, светлые—личности обретали статус почти святых с нимбом над головой.

Некоторая ироничность последних слов объясняется тем, что почти, как всякая русская страсть, увлечение историей вскоре вылилось в формы слегка фарсовые. Объявилось несметное число столбовых дворян, еще не успевших сжечь партийные и профсоюзные билеты. В кафе Домжура часто заходил тщедушный интеллигент, соорудивший подобие марковского или дроздовского мундира и картинно постукивавший самодельной нагайкой по смазным сапогам…

С годами любителей «карнавалов» сменили господа весьма корректного, а то и снобистского вида. Сочинители, политологи, общественные деятели. Представляясь собранию, они не упускают случая скромно, но многозначительно отрекомендоваться: историк. О разного рода ТВ-шоу нечего и говорить. Исторические дебаты отчасти восполняют отсутствие злободневных политических дискуссий, отчасти развлекают зрителей. Отсюда, видимо, их размашистая эстрадность, порой попсовость, особенно заметная в манере звезд, которые как бы самоутверждаются за счет легендарных личностей, со снисходительным смешком демонстрируя свое над ними превосходство.

Спишем это на счет жанровой специфики. Хуже другое: удручающая необъективность. Готов поверить, что они, выражаясь языком Городничего, нахватали «тьму всяких сведений», но того, чему были свидетелями, помнить решительно не хотят. Коммунисты удивительным образом не помнят ни окаменелых советских очередей, ни пустых магазинов, ни беготни за «дефицитом», ни всей убогой тогдашней цивилизации. Либералы брезгливо отказываются понимать, о каких таких «лихих 90-х» идет речь, словно мимо их воспаленного сознания прошли бандитские разборки чуть ли не на каждом углу, невыплаты зарплат целым заводам, стыдливые мольбы интеллигентных нищих, толпы проституток, превративших некогда «образцовый коммунистический» город в сплошной гамбургский Рипербан. Такая избирательная память простительна частному лицу, но не специалисту, полагающему себя историком.

В чем вообще заключен основной, сокровенный смысл данной специализации? Уж, разумеется, не только в знании хронологии и не в панибратском обращении с великими именами. Равно как и не в залихватском умении излагать события прошлого с развязностью бульварного репортера. Историю, простите мне эту неоригинальность, изучают для того, чтобы уразуметь суть явлений—политических, экономических, социальных, психологических, их неизбежную сцепку и роковую зависимость, ту несомненную очевидность, что все со всем связано. История—многожильный провод, утверждал Юрий Трифонов, и вытягивать из него только одну, удобную для вашей концепции жилу значит неизбежно искажать картину мира.

Самое неблагородное, чтобы не сказать преступное, решение все же принимается не просто из злодейских побуждений, а в определенных обстоятельствах, и, чтобы повторения злодейств избежать, эти обстоятельства необходимо проанализировать и осмыслить.

Этой осенью в Берлине открыли экспозицию «Гитлер и немцы». Именно немцев нам как раз то и дело ставят в пример: они, мол, нацизм настолько преодолели, что даже вспоминать о нем не хотят, не то что его изучать. Как видим, изучать все же приходится. Иначе нацистский фантом не изгнать из германского сознания. А изгонять приходится не одними проклятиями и разоблачениями, но именно постижением трагического парадокса: почему самый высокодуховный народ Европы пленился самыми подлыми аргументами самого в современной истории безжалостного негодяя. Может, не так уж прост и однозначен был этот негодяй? Может, знал он какие-то слабые струны своего высокодуховного народа? Может, записные демократы как раз этими струнами и пренебрегли, не пожелав задуматься, к чему это высокомерное пренебрежение приведет?

Если б наши демократы дали себе труд всерьез задуматься над природой сталинского мифа и его обидной способностью к возрождению, то нанесли бы сталинизму гораздо более чувствительный урон, нежели истерикой и стенаниями по поводу несовершенств собственного народа.

Принимать явления такими, как они есть и какими были,—вот, на мой взгляд, первая заповедь исторического мышления. Рассматривать то или иное событие не просто на определенном событийном фоне, но на фоне всей суммы обстоятельств, которые зачастую сильнее чьих бы то ни было дурных намерений определяют ход событий. Велик и по-человечески понятен соблазн смотреть на прошлое и на все его катаклизмы глазами современного просвещенного, политкорректного либерала. И упрекать неразумный русский народ за то, например, что сто лет назад не захотел воевать до победного конца за неведомые ему проливы. Боюсь только, что такая запоздалая умудренность не позволяет, простите, ни уха, ни рыла понять в причинах русской революции, поскольку не имеет ничего общего с историческим мышлением. Да и просто со здравым смыслом.

Каждому из нас случалось принимать непреклонное решение о подведении черты под всем прошлым образом жизни. Всё! Больше не пью, не курю, занимаюсь физкультурой. В отдельной частной судьбе эти благие порывы иной раз осуществляются, хотя и редко. Открыть общественную жизнь с абсолютно чистого лица, будто именно с нас и началась история, не получается никогда. Казалось бы, изменили образ правления—теперь дело за малым: переименовать города и улицы, по-новому окрестить государственные институты, внести коррективы в календарь, выбросить на свалку одни державные символы и водрузить другие. Поразительным образом, однако, массовое сознание не принимает одни новации, а с другими сживается, совмещает старое и новое, отмененное с возвращенным, забытое с незабываемым—на том естественном основании, что всё это было «с нами и со страной», запечатлено торжественными буквами на скрижалях и зарубками на сердце.
И нет в этом никакой шизофрении, как принято теперь высокомерно шутить. Шизофрения как раз в ином—вообразить улицу Истории, застроенной в одном-единственном архитектурном стиле—не важно, в сталинском ампире или в лужковском рококо.