Интервью с многолетней помощницей Святейшего Патриарха монахиней Елевферией

— Я при нем почти сорок лет. Это много. Святейший всем говорит, что я ему, как мать. Ему было двадцать два года, когда он пришел в Йыхви. Стройный такой. А я сейчас газетки посмотрела, он там рядом с митрополитом Корнилием стоит, ростом, как Корнилий, — маленький, это мне показалось так. А ведь прожить его жизнь… Он же не просто человек — это пастырь! Куда он меня поведет, туда я и пойду. Он мне скажет — я так и сделаю. А может, это неправильно? Но раз он мне сказал, я иду, куда он мне скажет.

— Говорят, Патриарх, когда был священником, был строже, а потом подобрел. Правда это?

— Я не скажу, что он был такой уж строгим. Да, он был строгим, требовательным. Когда перевели его из Риги в Тарту благочинным, то прием был у него, как у архиерея. Батюшки приезжали. Он редко когда был один, всегда с кем-то, все время народ.

— А вы готовили?

-Я готовила. Я все делала.

— А как вы попали к Святейшему?

— Я в церковь ходила. Там была монахиня из нашего монастыря, мать Максима, она тогда еще была мать Елена. К Святейшему месяца два из Таллина кто-то приезжал готовить. Все время жила с ним мама, она умерла в 1959 году. И вот, однажды приходит мать Максима ко мне и говорит: «Тебя батюшка зовет». А меня в миру звали Тамарой. Ну, она и пришла за мной. А я его так боялась! У него такой был взгляд! Если я его где-нибудь увижу, то обязательно кругом обойду, только чтобы с ним не встретиться. Я пришла, села, склонила голову. Он говорит: «Не могли бы вы мне помочь, поготовить?». Я согласилась, но сначала дома готовила. Сготовлю все и к нему снесу. Ну, а потом стала понемногу перебираться с матерью Максимой.

— А он не чувствовал, что вы его боитесь?

— Чувствовал, видно. Я однажды шинкую морковку, а он какую-то книжку читает и вдруг говорит: «Вы, наверное, очень боитесь духовных лиц?» — «Не боюсь я ничего», — отвечаю. Но вот один раз исповедь. Я подошла на исповедь и до того испугалась, что схватилась за аналой, стою и говорю: «Господи, хоть бы мне не упасть! Господи, хоть бы мне не упасть!». Он мне что-то говорил, говорил — не знаю. Ну, а потом, когда я уже была у него, он то снова про то же спросил, я и призналась, что боялась.

— А теперь боитесь?

— Теперь не боюсь так, как боялась. Теперь нет. Он очень добрый, строгий, но добрый. Ничего не могу сказать. Требовательный к людям и к себе, и трудолюбивый. Такой доброты должен быть священник. Как его народ любил! А как он любил Церковь, как он любил молиться! Был однажды такой случай в Йыхви. У него была высокая температура, а он говорит: «Я должен идти в церковь, пойду служить». Я говорю: «Так у вас температура!». — «Ничего, надо молиться», — отвечает. Я не могу ему строго сказать: «Нет, не пойдешь!». Ну вот, встал и пошел. Отслужил, вернулся — и температуры нету. Вот так, помолился — и температуры нет. Вот я, видите, болею, плохо молюсь, и все у меня кашель, да кашель. Всегда служил так! Один раз я ему говорю: «Знаете, владыка, я ничего бы не хотела, а я б хотела во время Вашей службы умереть». Он говорит: «Вы что, с ума сошли? Вы бы всех напугали». Мне его сейчас очень жалко, ведь ему 74 года, он нигде, ни одного дня не работал ни на одной светской работе, он был все время в церкви и перед престолом. А сейчас он — Патриарх. И ему надо быть не просто человеком, а он все же человек…

— Патриарх, конечно, не может жить, как простой человек…

— Патриарх — это, как говорится, — купол Церкви. А Церковь: и батюшки, и матушки — все под его ведением. Конечно, как и у каждого человека, у него могли быть какие-то ошибки… Вы поймите, он ведь человек. Он тоже хочет к себе внимания. Но он никогда не нагрубил никому. Если он вызвал кого-то, он говорит тихо. Но если какой-нибудь его подчиненный упорствует, то начальник может стукнуть кулаком по столу, сказать: «Это что ж?». Но и этого не было. Ведь самое трудное — направить человека правильно. А поэтому нужна постоянная работа — и над собой, и над словом. Вот, хочешь что-нибудь сказать, так нельзя сказать, чтобы «бах!"… и убил. Сказать надо так, чтобы человек понял. Или уже ничего не сказать в этот момент. Это тоже очень важно.

— Но ведь, кроме работы над собой, над словом, есть и другие трудности — не меньшие, наверное. Как договориться со всеми? Как всех выслушать, понять?

— Да, было такое, что приходилось все бороть. Например, какое-нибудь правление в церкви. Они упорствуют в чем-то, не хотят от своего мнения отступить. А ведь он — правящий архиерей. Он им что-то говорит, объясняет, а они не соглашаются. Он все равно поговорит с ними по-хорошему. И те не посмеют упорствовать: как можно упорствовать пред начальствующим лицом, как можно ослушаться?

— А если не послушаются?

— Нет, так не было у него, чтобы кто-то взял, да ушел и ослушался. Он всегда найдет такую нотку, что человек поймет, что он неправильно делает. Не было таких конфликтов, какие остались бы неразрешенными.

— И на международной арене Святейший всегда выступал миротворцем, еще будучи молодым епископом. Ездил примирять какие-то конфликты…

— Да. Вот он служит. Зашел пьяный — не выгонишь же его. Он крест дает и смотрит на этого пьяного. Пьяный постоит, зашевелится-зашевелится и уйдет. Он ничего ему не сказал, а тот ушел. Это, конечно, редкость. Он — человек ума.

— Видимо, еще воспитание сыграло свою роль…

— Да. Он из такой интеллигентной семьи… Бывает, человек образованный и знает все, но не интеллигентен, а бывает, и образования не имеет, ничего, но человек интеллигентный. Конечно, все достается опытом, без опыта ничего не бывает. В опыте все видишь, я по своей жизни знаю. Вот, например, как-то пришла учительница, из К-и приехала. Мы стоим наверху. Она раздевается, а уже поют «Тебе поем…». А наши позабегали сразу, скамейку скорей ей поставили. Я не знала, что она учительница, думаю: «Кто ж это такая нарисовалась?». Все расстроилось, уже все внимание на учительницу. Ну, ладно, что тут говорить. Начали причащать. Учительница стала наверху, я подошла, за плечики ее взяла, говорю:

— Простите меня ради Бога, а кто вы? Откуда вы приехали?

— Из К-и.

— А где вы работаете?

— Я учительница.

— Вы не обидитесь? Я вам сейчас такое скажу. Вот вы ведете урок и объясняете какую-то тему. Такая серьезная тема. Вы говорите, и все ученики внимательно вас слушают. Очень интересная и очень содержательная тема. И им интересно, и они увлеклись, все смотрят на вас. Вдруг, заходит (неважно, кто) завуч или директор. Вы остановились, все внимание на этого завуча. Ученики расслабились, и все. Завуч побыл и ушел. Все моментально у учеников вылетело из головы, и вам нужно начинать сначала эту же тему. А времени-то уже нет начинать сначала — скоро звонок.

Она как: «Кто бы мне говорил!», — и убежала от меня. Вот так вот, но я не пожалела, что я ей сказала, нисколько. Я ей сказала правильно. «Тебе поем!» — все молчит, священник молится, приносит жертву бескровную там, в алтаре за нас. А мы что? Если Вы пришли, то вы должны были постоять где-то тихонько в углу, чтобы никого не возмутить. А не так, что Вы пришли — и все поднялись: Вам искать кто стул, кто чего, кто Вас раздевает, кто Вас одевает. Нет, так нельзя. Вот, она тогда убежала от меня.

— Обиделась?

— Потом я ее видела, она стала здороваться: «Здравствуйте». Ну, ничего так. По-моему, таким должен быть и врач, и педагог. Священник тоже должен быть таким. Мне Святейший часто говорил: «Если бы вы не были женщиной, из вас получился бы хороший священник». (Смеется.) Много надо пройти и долгую жизнь прожить, много узнать людей, чтобы других понять. Никогда не торопитесь со словом. Ведь словом можно убить, да еще хуже, чем ружьем. Убил ружьем — да и все, а словом убил — он все время носит рану, ему все время больно. Словом можно убить и словом можно вылечить. Но можно убить так, что человеку не подняться. Но вот Святейший этого не делал. Он питал людей чем-то духовным. От него, мне казалось, люди уходили — как на крыльях улетали.

 — Расскажите, пожалуйста, какой-нибудь случай? Как разрешилась тогда конфликтная ситуация?

— Как-то был случай такой: он приходит домой такой расстроенный и говорит: «Я не приеду на Троицу». А был тогда «Никола», и он должен был идти к отцу Олегу служить в церковь. А в соборе там у них что-то такое случилось. Там была такая дама старая, Марья Павловна, как-то с ней все это было связано. Я даже и не знала, что у них произошло. Вдруг он мне говорит: «А вы знаете, вы им не подсказывайте». Хотя у меня и в голове-то ничего не было, что подсказывать. И вот такой у нас происходит разговор:

— Приходите в церковь.

— Хорошо, я сейчас здесь немного уберу и пойду в церковь.

Он пошел, а я стою и думаю: «Что лучше: добро, или зло? Если не пойду, они не придут сюда. Если они не придут, то он не приедет. Он не приедет, скажет: «Вот какие, не пришли», а они скажут: «Вот какой, не приехал» и будет зло, — думаю. — Пойду». От епархии расстояние большое: улица длинная, еще вверх подняться. Ну, пришла туда, к Марье Павловне подхожу, говорю:

— Марья Павловна, Вы должны прийти к владыке.

— Я?! Ни за что!

— Марья Павловна, я не пришла зарабатывать медаль. Если он только узнает, что я приходила к вам, я не знаю, что со мной будет.

Ну, она согласилась, говорит:

— Я пойду к нему в церковь.

— В церкви он служит. Вы ведь не пойдете к нему в алтарь. Лучше придите домой, обсудите, что там у вас, и все.

Ну, она пообещала. Я смотрю на время — мне пора в церковь. Я ведь пообещала, что приду. А я никогда не обманывала, сколько прожила. Прихожу в церковь — запричастный стих поют. Зашла к святителю Николаю, взмолилась: «Святитель, умири, как только можешь!», — со слезами. И сразу домой. Сейчас приедут — надо обед накрывать. Звонок. Он выходит со своими иподиаконами, идет и поет. Я в кухне была. Спрашивает:

— Ну что, были в церкви?

Я отвечаю, что была.

— А что пели, когда вы пришли?

— Не знаю… Аллилуиа, Аллилуиа…

Он посмотрел на меня и пошел. А сам говорит: «Сейчас придут соборные». Думаю: «Слава Богу!». Через некоторое время звонок. Звонит Марья Павловна:

— Если он только на меня закричит…

Я говорю:

— Марья Павловна, на вас он не закричит.

Ну, пошли, все обсудили, все хорошо. Она вышла: «Спасибо вам! Я бы, конечно, не догадалась».

— Получается, что вы немножко не послушались? Сходили к людям, к которым владыка Алексий велел не ходить?

— Получается, что слукавила немножко. Да. Прошло сколько-то времени, сидят они за столом, беседуют. И как-то так разговор пошел, что я, не помню уже к чему, и говорю: «Да, я пошла, я была. Вы мне сказали не ходить, а у меня еще и в голове-то этого не было. Может, я и не пошла бы. А тут стою и думаю, что лучше: добро или зло. И тогда пошла». Он посмотрел на меня строго, но ничего не сказал. А в жизни всякое ведь бывает. Надо было быть иногда, как на весах, — все брать на себя, чтобы не было каких-либо конфликтов. Люди есть люди.

— А как он общался с людьми? Какой он в человеческих отношениях?

— Он очень добрый. Если кто-нибудь к нему придет, он всегда спросит: «Вы его накормили?». Никогда не было, чтобы кто-то из его дома вышел, не поевши. Лида такая по Таллину раньше ходила с мешками, как юродивая. Она приходила к нам и на лестнице ночевала. Брала кирпич, клала их под голову и так спала. А в пять часов утра уходила. Вот, позвонит, бывало, попросится ночевать. Я пущу ее. А сама, думаю, посмотрю в глазок, что она там делает. Смотрю, ходит туда-сюда, молится. Владыка мне всегда говорил: «Покормите ее». Никогда она ничего не просила, только в последний раз попросила, на Страстной седмице это было: «Дай мне что-нибудь под голову». Там был, как раз, еще отец Арсений, я ему сказала, чтоб он владыку заговорил, пока я буду давать подушку.

— Матушка Елевферия, расскажите, как вы месили тесто с владыкой Арсением.

— Это было под Пасху, в Великий Четверг под Великую Пятницу. Я пекла, и вот, теста много надо, а мне Святейший говорит: «Вы их попросите, у них сил много, они помесят». Здесь мальчики были и отец Николай. Намесили теста. Прошел год, опять надо месить, я говорю:

— Ну, теперь у тебя опыт есть, давай месить.

Отец Арсений говорит:

— Нет! У меня неделю руки болели. Я не буду.

И отказался, я говорю: «А как же у меня неделю руки не болели?»

— Матушка, вы долго жили при будущем Патриархе, помогали по хозяйству. Наверняка, у него было много скорбей. Как он преодолевал их?

— Ну, конечно, скорби были. Мама умерла, папа умер. Когда мама умерла, они двое остались мужчин: папа и он. Они сидели около нее, пошли немножко отдохнуть. А когда она уже отходила, я свечечку зажгла. Она меня просила: «Только не оставь их». Ну, я и не оставила, пока его не перевели на патриаршество, я все время была рядом. И вот она отошла, я пошла и сказала, что мама уже преставилась. А отец Михаил подошел, разнервничался. Один в подушку плачет, и второй в подушку плачет. А что ж, если и я буду плакать? Мне же тоже тяжело, а плакать нельзя.

Когда она еще болела, меня отпустили в отпуск, в Москву. Я поехала. Два дня, или три побыла, и мне захотелось обратно. Приехала домой — она лежит больная. Она мне говорит: «Знаешь, никто так не поухаживает за мной, как ты».

А когда отец Михаил умирал — тоже так же. Святейший тогда уже архиереем был. Я пришла отца Михаила кормить, у него был инфаркт. Сделала ему паровой омлет, покормила его сама (он лежал). А он мне и говорит: «Я завтра такой же буду есть, очень понравился». — «Хорошо, — говорю, — батюшка, сделаю вам такой же». Пришел знакомый врач, пожилая старушка. Должны были прийти соборовать его батюшки. А я была на два дома: в епархии, у Святейшего, и здесь. Она поменяла наволочку у отца Михаила, она ведь врач, знает, что его нельзя трогать. А ему стало, видно, плохо и он начал отходить. Отец Михаил так и умер, без соборования — не успели. Он был хороший батюшка, пожилой уже старичок.

— А когда Святейший епископом стал, он как-то изменился?

— Ну, как он изменился? Ведь когда с человеком рядом все время находишься, то не замечаешь. Мне казалось, что прибавилось ему больше забот. Священник пошел, послужил, пришел — и дома. А епископ идет, работает, принимает, уже у него больше забот. В смысле — изменился в чем? Он такой же священник, только повыше саном. Как он может измениться? Так же у престола служит, так же руки воздевает, так же благословляет. Только теперь он епископ.

— То есть никаких перемен не заметно было?

— Ну, а какие бы вы хотели, чтобы были перемены?

— Ну, некоторые люди меняются…

— Ну, может быть, которые буянили, перестали буянить? А он не буянил. Как они меняются? Если монах в схиму постригся, он изменился, не стал разговаривать ни с кем — не говорит ничего, только стоит, молится. А епископу нужно не только молиться, но и епархиальные дела: и то, и другое, и третье, и четвертое — все надо. Вот вам надо побыть около епископа и посмотреть, как он все делает. Как он может измениться? Ни с кем не разговаривать? Или такой быть: не подходи ко мне, я епископ?

— Должность меняет людей. Одни становятся серьезнее…

— Он ведь священник. Дело другое, если меняется директор какой-нибудь. Это совсем другое дело. А духовная жизнь совсем другая, она никак не относится к светской жизни. Но он, как служил священником, таким и остался, только работы стало больше, писанины больше. Один раз как-то я встала, пришла на кухню, пошла посмотреть, почему в канцелярию двери открыты. Забыли, думаю, выключить свет в кабинете. Пошла, смотрю, а он сидит, пишет. А время-то три часа ночи. И сколько он там писал, я говорила: «Да что Вы, завтра Вам такой труд! Идите немножечко отдохните». Я пошла, и смотрю потом, свет выключил и пошел к себе. Ведь не думать же архиерею только о том, что вот я, мол, какой. Может быть, есть такие, что думают так, я не знаю. Но он-то духовное лицо, духовное лицо — оно не меняется. Ну, только что стало у него побольше ответственности. Как он может меняться?

Его постригли в монашество, затем он архимандрит, а через день он епископ. Когда принял монашество, молился, правило исполнял. Другой раз, ему хочется что-нибудь духовное, он скажет что-нибудь вроде маленькой проповеди. А так, я даже не понимаю, в чем должен измениться священник.

— А про владыку Арсения можете еще что-нибудь рассказать?

— Владыка Арсений был юмористом. Он такое, бывало, расскажет. Знаете, с одной стороны, нужно понять, что надо немножко расслабиться, не все же время в таком напряжении быть. Чуть-чуть расслабиться, потому что это — люди. Ну вот, все немножко расслабились, покушали, помолились, поблагодарили Бога и пошли. Владыка Арсений, он такой верующий, твердый. Он — ни налево, ни направо. Но с юмором. Не все же такие, знаете: как вошел, сел и встал — так тоже тяжело. А он, что-нибудь увидит, что-нибудь расскажет.

— Много вы видели, матушка, в жизни, многих людей знаете…

— Да, конечно, много видела людей. Мне уже 83 года, мои дорогие. Слава Богу, меня уже туда зовут. «На кладбище, — говорят, — тебе уже пора, хватит тебе кашлять». А вы еще молодые, вам так много надо пройти. Вы еще батюшками будете. Будет у вас, будет, будет. Ведь батюшка — не просто батюшка, чтоб служит. Он — посредник между Богом и народом. Если батюшка, допустим, говорит, что нельзя, накладывает епитимью — батюшка имеет право. Я даже читала где-то, что батюшка выше Ангела. Видите, какая высота священника. Как священник должен прийти и стать у престола. Мне один батюшка говорил, что никто не видит, а престол всегда горит в огне, и говорит: «Я, когда подхожу к престолу, всегда дрожу». Так что батюшка — это не просто батюшка, батюшка — это большое дело. Он — духовное лицо, дано Господом ему очень много, но с него много и спросится. Как говорят, Суд Божий начнется с алтаря. А потом уже и здесь.

Вот послушаешь, батюшка начинает проповедь: «Вот, такой-то святой, вот жил в таком-то веке…». Ну, так это было тогда, когда он жил в таком-то веке, а лучше расскажите, как жить в этом веке. Как поступать человеку правильно? Вот что надо. Объяснить, чтоб человек понял. Особенно детям 16-ти, 15-ти, 14-ти лет, которые идут в храм. Они все думают, как это, а как вот это? Нужно ему так сказать, чтоб он не сошел с пути, чтоб с такой же крепостью и шел…

Сейчас трудно. И вам трудно, и народу трудно. Народ приходит и не понимает. Читает молитву батюшка на Троицу, стоит перед народом. Читает кому? Себе он читает, что ли, молитву? Нет, он читает народу. Входишь в церковь, видишь, что все уже стоят на коленочках, — ну, остановись, остановись хоть немножко, постой, не торопись, никто никого никуда не гонит. Это враг гонит: «Давай, скорей беги, свечки ставь, и шагай через этого человека, который стоит на коленях, шагай, давай, скорее». Разве дело в свечке, дорогой? Дело не в свечке. Можно миллион свечек поставить — и все впустую. А можно ничего не поставить, со смирением, как тот мытарь пришел: «Боже, милостив буди мне грешному». И ничего не поставил. А тот положил незнамо сколько жертв и пошел в ад. А этот пошел оправданный. Но люди пришли и ничего не знают, они не знают, как правильно поступить. И их всему надо научить.

С монахиней Елевферией беседовали насельники Сретенского монастыря

Монахиня Елевферия — насельница Пюхтицкого женского монастыря, многолетняя помощница по хозяйству священника, потом епископа, наконец Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия.