Правда о Катынской трагедии

1 сентября 1939 г. германские войска вторглись в Польшу. 17 сентября восточную её границу перешли части Красной Армии. Нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов, выступая в этот день по радио, заявил, что польское государство обанкротилось и перестало существовать. 18 сентября было подписано советско-германское коммюнике, в котором прямо говорилось об общей задаче СССР и Германии в войне против Польши. Она состояла «в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенное распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования»[1].

В подписанном 28 сентября в Москве Договоре о дружбе и границе между СССР и Германией государственное переустройство занятых областей, осуществлявшееся Германией и СССР, рассматривалось «как надежный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между народами». В секретном протоколе была зафиксирована договоренность о содействии друг другу в борьбе против польской агитации, то есть в попытках поляков оказать сопротивление захватчикам и восстановить независимость своей страны[2].

В тот же день — 28 сентября, начальник Главного политического управления Красной Армии Лев Мехлис обратился к Сталину и наркому обороны Клименту Ворошилову с предложением предоставить право военным советам Белорусского и Украинского фронтов утверждать приговоры трибуналов к высшей мере наказания по делам о контрреволюционных преступлениях гражданских лиц и военнослужащих бывш. Польской Армии на территории «Западной Украины и Западной Белоруссии». В записке о порядке утверждения приговоров, адресованной секретарю ЦК ВКП (б) Андрею Жданову, он уточнял: «Дел собралось много и надо бы скорее решать вопрос»[3]. З октября Политбюро приняло соответствующее решение.

Массовые аресты польских граждан проводили 9 оперативно-чекистских групп, созданных по приказу Берии от 8 сентября в Киевском и Белорусском особых военных округах. Только одна из них уже к 28 сентября арестовала 1923 человека[4]. Активно помогали им и созданные советскими властями отряды рабочей гвардии. Они вылавливали скрывавшихся в лесах офицеров, крупных землевладельцев и чиновников. «Значительную часть. рабочегвардейцы убивали на месте. Таких убийств заклятых врагов народа, совершённых в гневе народном в первые дни прихода Красной Армии, было немало. Мы оправдываем их, мы на стороне тех, кто, выйдя из неволи, расправился со своим врагом», — указывал секретарь Брестского обкома КП (б) Белоруссии Н.В. Киселёв[5].

С первых дней «необъявленной войны» сталинское руководство вплотную занялось проблемой польских военнопленных. Вопреки нормам международного права их передали из-под опеки армии в ведение органов внутренних дел. 18 сентября по решению Политбюро конвойные войска НКВД СССР были переведены на «положение военного времени». 19 сентября приказом Берии было создано Управление по делам о военнопленных. Его начальником стал майор Петр Сопруненко, комиссаром — Семен Нехорошев[6].

С 17 сентября по 5 октября советские войска захватили в плен около 240 тыс. бойцов и командиров Войска Польского. Однако трудности со снабжением и транспортировкой столь большого количества людей побудили советское руководство сразу же распустить по домам значительную часть пленных.

126 тысяч военнослужащих Войска польского были отправлены в 8 стационарных лагерей для военнопленных, остальные находились на приемных пунктах или на пути к ним. Но, будучи не в состоянии обеспечить их продовольствием, жильем, даже питьевой водой, сталинское руководство 3 октября решило распустить по домам рядовых и унтер-офицеров — жителей присоединённых к СССР земель, а в середине октября — обменять те же категории военнопленных — уроженцев центральной Польши на выходцев из восточных воеводств, пленённых вермахтом. В результате в лагерях для военнопленных остались 40 тысяч человек — 25 тысяч рядовых и младших командиров в Ровенском лагере для строительства шоссе Новоград Волынский — Львов; около 8,5 тысяч польских офицеров в Козельском и Старобельском лагерях; 6,5 тысяч полицейских, тюремных работников, пограничников — в Осташковском. Две трети офицеров являлись запасниками, призванными в армию в первые дни войны — учителями, врачами, инженерами, агрономами, учеными и т. д[7].

8 октября Берия направил особым отделениям лагерей для военнопленных директиву, в которой определялись их задачи по созданию агентурно-осведомительной сети, выявлению среди военнопленных «контрреволюционных формирований» и тех, кто служил в разведывательных и карательных органах, в полиции, тюрьмах, батальонах КОП, являлся членами военизированных организаций, политических партий и т. д.

В Старобельск, Козельск и Осташков вскоре прибыли работники из центрального аппарата НКВД СССР. В Козельск 31 октября выехал один из ответственных сотрудников 5-го (разведывательного) отдела Главного управления госбезопасности (ГУГБ) Василий Зарубин, в Старобельск — капитаны госбезопасности Борис Трофимов и сменивший его М.Е. Ефимов, в Осташков — капитан госбезопасности Антонов. Они отправляли в Москву на Лубянку и в Бутырки военнопленных, зачастую даже без согласования с УПВ. Агентура, завербованная ими, сообщала о жизни лагеря, о тех, кто проявлял активность в религиозной и духовной жизни, вёл просветительскую работу, поддерживал патриотические настроения своих товарищей. Всё это фиксировалось в следственных делах, которые заводились особыми отделениями лагерей, наряду с учётными делами, оформлявшимися учетно-регистрационными отделениями. Об уроженцах восточных воеводств собирали сведения и органы НКВД по месту их жительства. Практически каждого офицера и полицейского допрашивали, чаще всего ночью, проявляя завидную осведомленность о его биографии и связях. В Козельском лагере оперативники установили, что военнопленные выпускали нелегальные газеты «Меркурий» и «Монитор», устраивали ежедневные выпуски «устной газеты». В Старобельском лагере также была «вскрыта» «антисоветская организация». Она де создавала среди военнопленных культурно-просветительские кружки, кассы взаимопомощи, чтение лекций, в том числе таких, как «экономика пчеловодства», «психология плена» и т. д. «Контрреволюционную организацию» поспешили раскрыть и в Осташкове. Особисты и работники политотделений сообщали в Москву о росте антисоветских настроений среди пленных, о намерениях бежать некоторых из них из плена. В целом материалы об агентурно-оперативной разработке офицеров и полицейских показали, что они не смирились с разделом Польши и были готовы бороться за восстановление независимости своей страны[8].

4 декабря 1939 г. в Осташковский лагерь была направлена новая следственная бригада во главе со Степаном Белолипецким. Ей было поручено оформить к концу января следственные дела и обвинительные заключения на контингент данного лагеря для представления их на Особое совещание. В то время ОСО могло приговаривать лишь к заключению в исправительно-трудовых лагерях на срок до 8−10 лет. Права приговаривать к расстрелу до ноября 1941 г. ОСО не имело[9].

31 декабря 1939 г. Берия издал директивы о передаче до конца января дел на военнопленных Осташковского лагеря Особому совещанию. В Осташков выехал сам начальник Управления НКВД по делам военнопленных Сопруненко. Примечательно, что на офицеров из Козельского и Старобельского лагеря дела на ОСО не готовились[10].

1 февраля 1940 г. Сопруненко и Белолипецкий сообщили Берии: «Следствие [по] бывшим польским полицейским, содержащимся [в] Осташковском лагере, закончено; оформлено 6 тысяч 50 дел. Приступил [к] отправке дел [на] Особое совещание Отправку закончим восьмого февраля. Необходимые для следствия мероприятия закончены»[11].

К концу февраля ОСО уже рассмотрело 600 дел полицейских и вынесло им приговоры от 3 до 8 лет заключения в лагере на Камчатке. В Москве было проведено совещание, на котором обсуждался вопрос о порядке отправки военнопленных из Осташковского лагеря в Северный дальневосточный лагерь[12]. К этому времени никто не планировал расстрел польских полицейских, а дела офицеров не готовились даже для передачи на ОСО. Но вскоре ситуация изменилась.

20 февраля Сопруненко обратился к Берии с предложением распустить по домам около 700 польских офицеров — инвалидов, тяжело больных, отставников старше 60-ти лет, офицеров запаса — агрономов, врачей, учителей, инженеров и техников, на которых не было компрометирующих материалов. В то же время он испрашивал у наркома разрешение оформить дела для рассмотрения на Особом совещании на 400 офицеров КОП, 2-го отдела Генштаба, пограничников, контрразведчиков, судейско-прокурорских работников, помещиков. Следствие по этим категориям он предлагал вести в НКВД УССР и БССР. На его письме резолюция Берии: «Тов. Меркулов. Переговорите со мной»[13]. И уже 22 февраля тот издает директиву, в которой предписывалось всех содержащихся в Старобельском, Козельском и Осташковском лагерях НКВД бывших тюремщиков, разведчиков, провокаторов, осадников, судебных работников, помещиков и крупных собственников перевести в тюрьмы, перечислив их за областными Управлениями НКВД (УНКВД). Все имеющиеся на них материалы предписывалось передать в следственные части УНКВД. При этом подчёркивалось, что «о порядке дальнейшего направления этих дел указания будут даны дополнительно»[14].

Таким образом, директива Меркулова касалась лишь 5% офицеров, причем Особое совещание в нем не упоминалось. Видимо, получив предложения Сопруненко, Берия решил испросить указания Сталина относительно мер в отношении переводимых в тюрьмы военнопленных. От этого зависел и выбор органа, который должен был рассматривать их дела.

В конце февраля начальник особого отделения Осташковского лагеря Григорий Корытов информировал зам. начальника УНКВД по Калининской области Павлова, что Берия приостановил рассмотрение дел осташковских военнопленных Особым совещанием, а лагерь после разгрузки должен был принять военнопленных финнов[15].

Из этого следует, что «окончательная разгрузка» Осташковского лагеря первоначально была связана с необходимостью принять военнопленных финнов. Ещё 1 декабря 1939 г., на следующий день после нападения СССР на Финляндию, Берия приказал начальникам резервных лагерей — Грязовецкого, Юхновского, Южского, Путивльского, Козельщанского — подготовиться к поступлению большого количества финских военнопленных. В январе от руководства этих лагерей потребовали сведения о наличии жилых помещений, о максимальном количестве людей, которые они могут разместить. Были приняты энергичные меры и для создания дополнительных лагерей для военнопленных (Темниковский, Тайшетский и др.)[16].

21 февраля Сопруненко подписал справку для руководства НКВД о готовности лагерей к приему около 25 тысяч военнопленных финнов. Письмо Корытова подтвердило что, отдавая 31 декабря приказ о срочном оформлении дел на весь осташковский контингент для рассмотрения их на ОСО, Берия намеревался освободить для финнов самый большой и хорошо обустроенный лагерь для военнопленных[17].

Но дело было, конечно же, не только, и даже не столько, в «разгрузке» от поляков одного-трёх лагерей. После исключения СССР из Лиги Наций, принятия Верховным союзным советом Великобритании и Франции решения направить в Финляндию экспедиционный корпус, польское правительство стало добиваться включения в него своего воинского соединения. 24 января 1940 г. Владислав Сикорский заявил на заседании Совета министров, что посылка корпуса в Финляндию вовлечёт Францию и Великобританию в «фактическую войну с Россией, что для нас весьма желательно». О необходимости ориентироваться на разгром России в момент, когда союзники объявят ей войну, говорил и министр иностранных дел Польши Аугуст Залеский. О том, что в английском и французском правительствах серьёзно усилились тенденции к вмешательству в советско-финляндский конфликт, что они готовы действовать, «не останавливаясь перед риском разрыва отношений и даже вооруженного конфликта», сообщал в Москву Иван Майский[18]. 11 февраля в беседе с ним один из самых дальновидных британских политиков Д. Ллойд-Джорж указал, что СССР «логикой вещей уже очень близко подошёл к краю бездны, за которой начинается вовлечение в европейскую войну. Тем более, что в Англии, а особенно во Франции, имеется достаточно провокаторов разрыва и войны с СССР». Разрыва с СССР требовал также Второй Интернационал, особенно французские социалисты. Англичане пытались подтолкнуть Швецию и Норвегию на открытый военный конфликт с СССР путем введения их войск на помощь Финляндии, хотя сами ограничивались пока направлением туда оружия и «стимулированного волонтерства». Подписанный 11 февраля торговый договор между СССР и Германией укрепил в общественном мнении Великобритании и Франции тенденцию, что СССР и Германию следует рассматривать как союзников, и, следовательно, как «врагов». В Финляндию к 15 февраля уже были отправлены из Англии и Франции 300 самолетов и подготовлены ещё 400. 21 февраля Майский вновь зафиксировал в своем дневнике: «Вообще положение должно быть признано опасным. Оно чревато всякими неожиданностями. Можно легко быть втянутыми в большую войну. Лучший способ избежать этой опасности — быстрота на финском фронте..Но если бы операции на финском фронте затянулись ещё на значительный период — кто знает, к чему это привело бы?..» 22 февраля Майский передал британскому кабинету предложение своего правительства о принятии на себя роли посредника в переговорах по урегулированию советско-финской войны, но Лондон отклонил его. «Сейчас идет состязание между темпами ликвидации финской войны и темпами превращения финской войны в общекапиталистическую атаку против СССР. Какие темпы победят», — записал в дневнике полпред. Как заявил в своей речи Э. Даладье, с 26 февраля 50 тысяч французских войск ожидали посадки на суда для отправки в Финляндию. Чемберлен, выступая в Парламенте 19 марта, в свою очередь, сообщил, что 100-тысячный англо-французский экспедиционный корпус был приготовлен и лишь отказ Швеции и Норвегии пропустить его через свою территорию, помешали его направлению в Финляндию. То, «что война с СССР была очень реальна», считал и У. Черчилль[19]. Опасность войны с Англией и Францией являлась одним из главных побудительных мотивов советского руководства, поспешившего с заключением мирного договора с Финляндией, хотя Красная Армия перешла в это время в наступление.

Французско-британская концепция вооруженного выступления против СССР в период советско-финской войны была тесно связана с идеей нанести воздушный удар Советскому Союзу по его залежам нефти в районе Каспийского моря. Эти планы разрабатывались в первые месяцы 1940 г. 19 января Франция представила на заседании Верховного Совета союзнических держав в Париже конкретный проект нападения на СССР в районе Кавказа и Каспийского моря. Проект уточнялся в феврале, а 22 марта главнокомандующий объединенными сухопутными силами Франции и Великобритании писал главе французского правительства: «Действия, направленные на уничтожение русской нефтедобывающей промышленности, позволяют нанести чувствительный, если не решающий, удар по советской экономике и военной мощи..Страна подвергнется риску полного разгрома». Политическое и военное руководство в Париже и Лондоне рассматривало проект нападения на СССР с юга в разных вариантах вплоть до мая 1940 г., т. е. до начала германского наступления на Францию. При этом известно, что Сталин знал о готовившихся планах[20].

Информация об этом, поступавшая в Кремль, лишь укрепляла ненависть Сталина к польским офицерам и полицейским. В случае возможной войны западных стран против СССР они, по его мнению, могли стать пятой колонной. «Отец народов» никогда не забывал о роли восставших в 1918 г. военнопленных чехов в Гражданской войне в Советской России.

«Зимняя война» отразилась также на взаимоотношениях Германии и СССР. Подтягивание германских войск к границам СССР было впервые зафиксировано советскими разведывательными службами в середине февраля 1940 г.[21] Слабость Красной Армии способствовала и некоторому оживлению польского подполья, получавшего инструкции от правительства Владислава Сикорского[22]. «Зачистить» присоединенные к СССР территории, по мнению сталинского руководства, было важно и в связи с предстоявшими в конце марта 1940 г. выборами депутатов в Верховный Совет СССР. Таким образом, и международная обстановка, и внутренняя ситуация на присоединенных к СССР территориях в конце февраля вновь привлекли внимание к проблеме польских военнопленных (офицеров и полицейских) и узников тюрем.

Берия, у которого созрела какая-то идея относительно участи контингента трёх спецлагерей, встретился 27 февраля со Сталиным и, по всей видимости, обсудил с ним судьбу пленных поляков. Как известно, его пресловутая записка «вождю народов», которая легла в основу решения Политбюро от 5 марта, имеет делопроизводственный номер 794/Б, документы же с номерами 793/б и 795/б датированы 29 февраля[23]. Следовательно, первоначальный вариант записки наркома был составлен ещё 29 февраля. Его номер — 794/Б — сохранился и в её переработанном, скорее всего по указанию Сталина, варианте, на котором не проставлено число, но стоит месяц — март. Сопоставление сведений, содержавшихся в справах о наличии в лагерях различных категорий военнопленных от 2 и 3 марта, позволяет сделать вывод, что записка Берии составлена не ранее 3 марта. Таким образом, её следует датировать не ранее 3 марта, не позднее 5 марта. Сам же процесс выработки решения о расстреле ограничен периодом 20 февраля — 5 марта.

В своей записке Берия обосновывал необходимость расстрела военнопленных (офицеров, полицейских, сотрудников разведывательных органов) и заключённых тюрем западных областей Украины и Белоруссии тем, что «все они являются заклятыми врагами советской власти, преисполненными ненависти к советскому строю», ведут антисоветскую агитацию и контрреволюционную работу. «Каждый из них только и ждёт освобождения, чтобы иметь возможность активно включиться в борьбу против советской власти», — подчеркивал нарком. Указав, что в лагерях для военнопленных содержится 14 736 бывших офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, жандармов, тюремщиков, осадников и разведчиков, 97% которых составляют поляки, что в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии находятся 10 685 арестованных поляков, Берия предлагал рассмотреть их дела «в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания — расстрела»[24].

Рассмотрение дел предлагалось провести без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения. Судьбу лиц, содержавшихся в лагерях военнопленных, следовало решать по справкам, составленным УПВ, арестованных — на основе дел, представленных НКВД УССР и НКВД БССР. Рассмотрение дел и вынесение решения возлагалось на тройку в составе Берии, Меркулова и начальника 1-го Спецотдела НКВД СССР Баштакова. Первым на этой бумаге расписался Сталин, предварительно написав: «За» и внеся в неё последние коррективы — вычеркнув из состава тройки фамилию Берии и вписав в нее Кобулова. Затем свои подписи поставили Ворошилов, Молотов и Микоян. На полях секретарь указал: «Калинин — за, Каганович — за». На записке Берии в правом верхнем углу был проставлен штамп: «Протокол N пункт N». От руки вписано «13» (номер протокола), «144 О.П.» (пункт протокола, О.П. — особая папка) и добавлено от руки «от 5 марта 40 г.». Подписи Берии, Сталина, Ворошилова, Молотова и Микояна Военная прокуратура, получив в 1990—1991 гг. однозначные заключения от нескольких независимых экспертов, признала подлинными[25].

Пресловутый Юрий Мухин, никогда не видевший фототипического изображения записки Берии, писал, что он напечатан не на бланке, не имеет номера и даты, следовательно, это фальшивка[26]. Его последователи Сергей Стрыгин и Владислав Швед, хорошо знакомые с запиской, прибегли к более изощренной аргументации. Не имея возможность опровергнуть подлинность подписей членов Политбюро ЦК ВКП (б), одобривших предложение о расстреле, на 1 странице записки, и подпись Берии на последнем листе, они пытаются уверить читателей, что вторая и третья страницы, где сформулировано само решение о расстреле, подделаны, то ли в хрущевское время, то ли в ельцинское[27]. Однако на третьем листе есть надпись: «ОП. Вопрос НКВД», сделанная рукой Александра Поскребышева, заведующего Особым сектором ЦК ВКП (б). Аналогичные его надписи встречаются на многих инициативных документах к особым папкам Политбюро. Следовательно, и та страница, на которой сформулировано утверждаемое решение Политбюро (пункт 144 протокола 13) от 5 марта, подлинная. Заключительная часть записки Берии дословно воспроизведена в качестве решения в протоколе (особой папке) заседания Политбюро от 5 марта.

Записка Берии более полувека хранилась в ЦК КПСС в опечтанном пакете вместе с выписками из протокола решения Политбюро от 5 марта 1940 г., которые также были оформлены по всем канонам того времени. Они напечатаны на специальном типографском бланке для выписок из протоколов высшей партийной инстанции и на обороте заверены подписью технического секретаря Политбюро Хряпкиной, которая стоит и на многих сотнях других выписок из решений Политбюро[28].

Судьба польских военнопленных и узников тюрем решалась параллельно с определением участи их семей. 2 марта 1940 г. Политбюро ЦК ВКП (б) утвердило предложение Берии и Хрущёва «Об охране госграницы в западных областях УССР и БССР». Наряду с традиционными мерами по охране внешних рубежей, было решено депортировать в Казахстан на 10 лет семьи заключенных тюрем и военнопленных — офицеров и полицейских (всего 22 — 25 тысяч семей)[29].

Подготовка операции по расстрелу поляков из Козельского, Старобельского, Осташковского лагерей и узников тюрем западных областей Украины и Белоруссии началась сразу после рокового решения Политбюро ЦК ВКП (б) от 5 марта 1940 г. С 7 по 15 марта были проведены совещания с работниками центрального аппарата НКВД СССР, с начальниками УНКВД Калининской, Смоленской и Харьковской областей, их заместителями и комендантами внутренних тюрем, с начальниками и комиссарами трёх спецлагерей[30].

7 марта Берия приказал наркомам внутренних дел УССР и БССР Ивану Серову и Лаврентию Цанаве подготовиться к депортации 25 тысяч семей тех, кого вскоре намеревались расстрелять. Их адреса узнавали у самих офицеров и полицейских[31].

16 марта началось составление справок на военнопленных трёх лагерей и заключенных тюрем, на основании которых должны были приниматься решения о расстреле. Наряду с тремя графами, в которых фиксировались: 1) фамилия, имя, отчество; 2) год и место рождения, семейное и общественное положение, где содержится, когда взят в плен; 3) последняя должность и чин в польской армии или в полицейских органах, имелась четвертая графа — заключение. В неё вписывалась краткая формула обвинения и статья УК РСФСР (для заключенных тюрем — УК УССР и УК БССР)[32]. Первые три графы справки заполнялись в лагерях и по мере готовности вместе с делами направлялись в Москву. В УПВ заполнялась последняя графа — заключение, после чего она вместе с делом отсылались в 1-й Спецотдел НКВД СССР. Там над ним работали под руководством зам. начальника этого отдела А.Я. Герцовского; часть дел ставилась на контроль; решение по ним принимал лично Меркулов. Остальные фамилии включались в списки подлежавших расстрелу, которые затем передавались на утверждение «Комиссии», то есть «тройки» в составе Меркулова, Кобулова и Баштакова. её решения оформлялись специальными протоколами. После этого фигурировавшие в списке военнопленные или заключённые считались осужденными к высшей мере наказания — расстрелу.

Списки-предписания на отправку из лагеря в распоряжение УНКВД Смоленской, Калининской и Харьковской областей, подписанные начальником УПВ, а после его отъезда из Москвы его заместителем Хохловым, направлялись в Козельский, Старобельский и Осташковский лагеря. Предписания о расстреле, подписанные Меркуловым, адресовались начальникам УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей[33].

Тщательно готовился и расстрел узников тюрем западных областей УССР и БССР. Чтобы централизовать его и исключить утечку информации, было решено сосредоточить всех заключенных-поляков в четырех тюрьмах: в Минске, Киеве, Харькове и Херсоне. Предварительно их освобождали от других узников, которых отправляли в лагеря ГУЛАГа[34].

Как и в лагерях военнопленных, в украинских и белорусских республиканских органах НКВД усиленно занимались подготовкой следственных дел и справок кобуловской формы на заключенных. Справки составляли начальники тюремных отделов и передавали их 1-м спецотделам республиканских НКВД. Там заполнялась последняя графа — заключение, после чего их направляли Герцовскому, где и готовились списки-предписания на расстрел, которые штамповались Комиссией, то есть тройкой Меркулова, Кобулова и Баштакова. К сожалению, до сих пор не найден белорусский список расстрелянных.

Принимались и другие меры по подготовке расстрельной операции. С 16 марта были запрещены переписка военнопленных, усилена охрана лагерей, разработаны подробнейшие планы доставки военнопленных к местам их казни. Незадолго до начала операции в лагеря прибыли работники центрального аппарата ГУГБ, а также представители Главного управления конвойных войск.

В Козельск, Старобельск и Осташков свозили находившихся в больницах тяжело больных польских офицеров и полицейских. Пополнялся и контингент тюрем. 4 апреля Берия приказал арестовать всех проводящих «контрреволюционную работу» унтер-офицеров бывшей польской армии. В результате были помещены в тюрьмы ещё около 1000 офицеров и унтер-офицеров, полицейских, землевладельцев, членов политических партий[35].

Первые списки на отправку военнопленных на расстрел начали поступать в лагеря 3−5 апреля, в тюрьмы — 20−23 апреля. 9 апреля были подписаны 13 списков на 1297 военнопленных[36]. Мог ли орган внесудебной расправы рассмотреть за один день по существу почти 1300 дел? Ответ очевиден — это физически невозможно. Да это и не требовалось: в задачу «тройки» входило лишь утвердить списки, составленные в 1-м Спецотделе под контролем Меркулова. Каждый список, как правило, содержал около ста фамилий и имел номер. В них были включены 97% всех офицеров и полицейских, содержавшихся в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях. Среди отправляемых на расстрел были кадровые военные, резервисты и престарелые отставники; члены политических партий и абсолютно аполитичные люди; поляки и евреи, белорусы и украинцы. Врачей, исполнявших в армии свой гуманитарный долг, обрекали на смерть наравне с жандармами, контрразведчиками, тюремными работниками. Практически речь шла не о том, кого расстрелять, а кому следует сохранить жизнь, включив в список на отправку в Юхновский лагерь.

Три первых списка-предписания на отправку из Осташковского лагеря на 343 человека были подписаны Сопруненко 1 апреля. 3 апреля эти списки поступили в лагерь и согласно путевой ведомости конвойных войск те же 343 «лишенных свободы» в 5 вагонах 5 апреля в 9 час. 30 мин. прибыли в Калинин. Столько же человек были приняты помощником начальника УНКВД по Калининской области Качиным. В тот же день начальник УНКВД направил Меркулову шифротелеграмму: «Первому наряду исполнен N 343. Токарев»[37], что фактически означало выполнение предписания о расстреле 343 лиц. Эти документы хранятся в разных фондах и разных архивах, в том числе Центральном архиве ФСБ. Сохранились аналогичные документы почти за каждый день операции. Все цифры в них совпадают. Последние военнопленные были вывезены из трех спецлагерей к концу мая.

Долгие годы оставались неясными мотивы, по которым 395 офицерам и полицейским была сохранена жизнь. В ходе подготовки к печати катынских томов нами был найден документ, раскрывающий причины, по которым пощадили 395 человек. По ходатайству 5-го (разведывательного) отдела ГУГБ НКВД были оставлены в живых 47 человек, столько же — по просьбе германского посольства, по запросу литовской миссии — 19, немцев по национальности — 24 чел. 91 военнопленный был направлен в Юхнов по личному указанию Меркулова. Среди последних были как те, кто представлял интерес в качестве источника информации, так и пленные, заявлявшие о своих коммунистических убеждениях, оказывавшие различные услуги администрации лагерей. 167 человек попали в разряд «прочие» — рядовые, юнаки, унтер-офицеры, подхорунжие, беженцы, а также несколько десятков осведомителей[38].

Как проходили расстрелы в Калинине, подробно рассказал на допросах в военной прокуратуре Дмитрий Токарев. Руководил расстрелом присланный из Москвы начальник комендантского отдела НКВД СССР майор госбезопасности В.М. Блохин. Одну из камер обшили кошмой, чтобы не были слышны выстрелы. Тюрьму временно освободили от других заключенных. «Из камер поляков поодиночке вели в красный уголок, то есть в ленинскую комнату, там сверяли данные — фамилия, имя, отчество, дату рождения. Надевали наручники, вели в приготовленную камеру и били из пистолета в затылок», — сообщил Токарев[39]. Только в Калинине в расстрелах участвовали 30 человек, по трём лагерям — 53. Расстреливали из немецких «Вальтеров». Территория близ села Медное с местами захоронения узников Осташковского лагеря никогда немецкими войсками не занималась.

В Харькове, по свидетельству начальника охраны УНКВД Митрофана Сыромятникова, расстреливали, как и в Калинине, во внутренней тюрьме НКВД на ул. Дзержинского, куда военнопленных доставляли «воронками» с вокзала. Затем тела на грузовиках везли в 6-й район лесопарковой зоны, что в 1,5 км от села Пятихатки, и закапывали вблизи дач УНКВД. Руководили расстрелом специально присланные работники комендантского отдела НКВД СССР при активном участии коменданта внутренней тюрьмы Тимофея Куприя, начальника харьковского УНКВД майора г/б П.С. Сафонова и его заместителя П.П. Тихонова[40]. Они же, видимо, руководили и расстрелом заключённых тюрем, доставленных в Харьков.

Офицеры из Козельского лагеря расстреливались, как непосредственно в Катынском лесу, так и, скорее всего, в Смоленской тюрьме. Об этом свидетельствуют сводки Я. Мильштейна о движении тюремных вагонов, в которых неоднократно указывалось, что вагоны прибывали на станцию Смоленск. В них, в частности, сообщалось: «6 апреля с.г. на ст. Смоленск в 12 час. 15 мин. поездом N 87 прибыли 2 вагона за NN 602 и 673. Находятся под разгрузкой на ст. Смоленск 4 вагона за NN 670, 351, 602 и 673». В сводке за 7 апреля вновь отмечалось: «На ст. Смоленск находятся под разгрузкой 4 вагона за NN 670, 351, 602 и 673»[41] (выделено мной -Н.Л.). Таким образом, вагоны стояли на станции под разгрузкой два дня. Видимо, офицеров доставляли из вагонов в Смоленскую тюрьму по мере освобождения места в ней после расстрела очередной партии поляков. С. Свяневич (польский учёный, очевидец катынской трагедии), привезённый в Смоленскую тюрьму, обнаружил, что она полностью освобождена от других заключенных. В одной из 8 могил польских офицеров в Катыни тела лежали ровными рядами, лицом к земле, в отличие от других ям смерти, где расстрелянные находились в разных положениях.

В Катынском лесу расстреливали группами над глубокими могилами, в мундирах, орденах, стреляли в затылок с близкого расстояния. При расстрелах использовались немецкие пули калибра 7,65 мм. В 20% случаев руки у военнопленных были связаны проволокой или плетёным шнуром. В одной из могил находились тела, на которых были шинели, обмотанные на уровне шеи шнуром, который соединялся петлей со связанными руками[42].

В соответствии с составленной по итогам операции справкой Управления по делам о военнопленных в УНКВД трёх областей было отправлено 14 587 человек. В справках же, подготовленных для Сталина руководством НКВД в 1941—1943 гг., фигурирует цифра 15 131 человек[43]. В записке Александра Шелепина Н.С. Хрущеву от 3 марта 1959 г. указывается, что всего были расстреляны 21 857 человек, включая 8 348 офицеров Войска Польского, 6311 полицейских и 7305 узников тюрем[44]. Расхождение в справке УПВ конца мая 1940 г. с данными НКВД 1941−1943 гг., связаны с теми военнопленными офицерами и полицейскими, которые по директиве Меркулова от 22 февраля 1940 г. были переведены в распоряжение УНКВД трёх областей, то есть в тюрьмы. Они уже не учитывались в справке УПВ, тем не менее, их также расстреляли как военнопленных офицеров и полицейских.

Среди отправленных на расстрел были 11 генералов, контр-адмирал, 77 полковников, 197 подполковников, 541 майор, 1441 капитан, 6061 поручик, подпоручик, ротмистр и хорунжий, 18 капелланов и других представителей духовенства. Те, кого отправляли на расстрел, даже не подозревали, что их ждёт, о чём свидетельствуют политдонесения комиссара УПВ. Родные и близкие, в том числе дети расстрелянных, обращались к Сталину, в УПВ, другие инстанции, умоляя отпустить мужей и отцов из плена. До конца своей жизни многие из них не могли смириться с утратой, вопреки всему надеясь на возвращение тех, кто сгинул в Советском Союзе.

13 апреля 1940 г. была проведена и депортация семей приговоренных к расстрелу польских офицеров, полицейских и заключенных тюрем. В Северный Казахстан были выселены около 70 000 женщин, детей, стариков. Из Москвы поступило указание не предоставлять им ни жилья, ни работы[45].

Сразу после завершения расправы с польскими офицерами и полицейскими были приняты карательные меры и против других польских военнопленных. В конце мая 8 тысяч рядовых и унтер-офицеров бывшей польской армии из лагерей военнопленных, работавших на предприятиях Наркомата черной металлургии, были отправлены в Северный железнодорожный лагерь ГУЛАГа на строительство Северо-печорской железнодорожной магистрали[46]. Условия жизни и работы этих людей были крайне тяжелыми.

13 апреля 1943 г. берлинское радио информировало мир о захоронении в Катынском лесу 12 тысяч польских офицеров, расстрелянных НКВД весной 1940 г. (в действительности там покоились тела 4,4 тысяч польских военнопленных). В ответ 15 апреля Совинформбюро обвинило во всем гитлеровцев. Правда была нежелательна не только сталинскому руководству, но и демократическим союзникам СССР по антигитлеровской коалиции. Уинстон Черчилль написал своему министру иностранных дел Антони Идену, что «не следует патологически кружить над могилами трёхлетней давности»[47]. Попытки посланника Великобритании при польском правительстве Оуэна О’Маллея доказать причастность НКВД к расстрелу польских офицеров вызвала лишь раздражение в английском кабинете. Франклин Рузвельт занял аналогичную позицию: единство коалиции являлось непременным условием разгрома стран оси; всё остальное должно было отступить на задний план.

Польское правительство не могло молчать и обратилось в Международный Комитет Красного Креста с просьбой расследовать гибель офицеров в Катыни и даже подумывало о том, чтобы отозвать своего посла из Москвы. Однако сталинское руководство, воспользовавшись этим обращением в МККК, 25 апреля 1943 г. приостановило дипломатические отношения с польским правительством в изгнании.

В преддверии освобождения Смоленска от оккупантов 27 сентября 1943 г. главный хирург Красной Армии академик Николай Бурденко обратился к Молотову с письмом, в котором говорилось: «..Я получил Ваше указание об обследовании Смоленской области и, в частности — Катынской трагедии. В отношении последнего дела я прошу Вашего разрешения. — пригласить от Вашего имени начальника Главного военно-санитарного управления Красной Армии генерал-лейтенанта Ефима Ивановича Смирнова и подчиненных ему лиц». На записке есть резолюция Молотова, адресованная Андрею Вышинскому: «Я о Катыни ничего не говорил т. Трайнину. Нужно обдумать, когда и как браться за это дело. Тов. Трайнин поторопился с дачей поручения т. Бурденко»[48].

В результате главный хирург Красной Армии и другие сотрудники Чрезвычайной Государственной Комиссии по установлению и расследованию немецко-фашистских злодеяний (ЧГК) выехали в Смоленск, но к катынскому делу до второй декады января 1944 г. их не допускали. Сталинское руководство предпочло провести основательную подготовку, прежде чем направить в Катынь представителей ЧГК. Возглавил «предварительное расследование» всё тот же Меркулов. Подчинённая ему команда старалась уничтожить доказательства вины НКВД, подложить в могилы сфабрикованные «документы» и подготовить многочисленных лжесвидетелей. К 10 января 1944 г. была составлена обширная справка, подписанная Меркуловым и заместителем наркома внутренних дел СССР Сергеем Кругловым[49].

Лишь после этого 13 января 1944 г. Политбюро ЦК ВКП (б) приняло решение «О создании специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу (близ Смоленска) военнопленных польских офицеров». Председателем её был назначен Бурденко, в состав вошли Алексей Толстой, митрополит Коломенский и Галицкий и Николай, Владимир Потёмкин и др. Примечательно, что в проекте решения Политбюро о создании Специальной комиссии, согласованном Молотовым с Берией и направленном Сталину, среди её членов значились также председатель Правления Союза польских патриотов Ванда Василевская и член Правления Болеслав Дробнер. Однако Сталин лично вычеркнул их из проекта[50].

Сообщение Специальной комиссии от 24 января 1944 г. должно было послужить прикрытием фальсификации, которую сфабриковали работники НКВД во главе с Меркуловым и Кругловым. Любое сомнение, выраженное кем-либо из них, встречало со стороны последнего столь резкий отпор, что Бурденко и другие лица сочли за благо подписать Сообщение, в котором утверждалось, что массовое уничтожение польских военнопленных в Катыни — дело рук немецко-фашистских захватчиков.

Попытка добиться подкрепления этого вывода авторитетом Международного военного трибунала в Нюрнберге провалилась. В его приговоре катынский расстрел не фигурировал.

В СССР о расстреле в Катыни поспешили забыть, всякое упоминание о нём изымалось из исторических трудов и энциклопедий. Зато из нескольких тысяч действительно уничтоженных фашистами белорусских деревень для постройки мемориала выбрали селение с близким названием — Хатынь.

Со второй половины 80-х годов катынская тема прорывается в Польше на страницы печати, экраны телевидения, кино с невиданной силой. Перед созданной в 1987 г. двусторонней Комиссии историков СССР и Польши по белым пятнам в качестве одной из важнейших задач значился поиск правды по катынскому делу. В мае 1988 г. польские историки представили аргументированную экспертизу выводов Комиссии Н. Бурденко, доказав их несостоятельность. Советские же исследователи во главе с директором Института марксизма-ленинизма Георгием Смирновым не получили от ЦК КПСС полномочий ставить под сомнения версию об ответственности гитлеровцев за катынский расстрел.

Правда о катынском злодеянии сталинского режима жизненно важна не только для родных и близких погибших, но и для народов двух стран. Почувствовать боль других как свою собственную, преисполниться решимости не допустить повторения чего-либо подобного в будущем — единственный способ построить мост через катынский водораздел.

http://vozvr.ru/Публикации/Публикацияподробно/tabid/252/ArticleId/108/.aspx

Примечания:

[1] «Правда», 19 сентября 1939 г.
[2] Документы внешней политики. 1939. Т. ХХП. Кн. 2. М., 1992. С. 134−136.
[3] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 614. Л. 235−237.. 1 октября 1939 г. Комиссия Политбюро ЦКВКП (б) по судебным делам утвердила приговоры Трибунала 11-й армии Белорусского фронта от 27 сентября о расстреле В.И. Шнель, 437-го трибунала Украинского фронта от 26 сентября о высшей мере наказания в отношении С.Г. Будзинского и от 28 сентября в отношении И.М. Изидорчик и М.Н. Михальчишин; военного трибунала 3-го кавалерийского корпуса от 27 сентября о применении расстрела к Л.К. Станкевичу, П.П. Мицкевичу, В.Э. Квек, Л.М. Романовскому, О.К.Шеленговскому, Т.И. Войташек, В.М. Перковичу и целый ряд приговоров других военных трибуналов. (Там же. Д. 615. Л.1−3).
[4] Органы государственной безопасности в Великой Отечественной войне. Сборник документов. Том 1. Накануне. Книга первая (ноябрь 1938-декабрь 1940 г.). М., 1995. С.96−97.
[5] Филиппов С.Г. Деятельность органов ВКП (б) в западных областях Украины и Белоруссии в 1939—1941 гг.// Исторические сборники «Мемориала». Вып. 1. Репрессии против поляков и польских граждан. М., 1997. С. 48−49.
[6] Катынь. Пленники необъявленной войны. Под ред. Р.Г. Пихои, А. Гейштора. Составители, авторы вступительной статьи и комментариев Н.С. Лебедева и В. Матерский. М., 1997. С. 68−73.
[7] Там же. С. 9−29, 57−249.
[8] См. подробнее: Лебедева Н.С. Катынь: преступление против человечества. М., 1994. С. 42−134.
[9] Катынь. Пленники необъявленной войны. С. 250.
[10] Там же. С. 275−276.
[11] Там же. С. 316−318.
[12] Там же. С. 382−384.
[13] Там же. С. 343.
[14] Там же. С. 350.
[15] Там же. С. 383.
[16] Российский государственный военный архив (далее: РГВА). Ф.1/п. Оп. 4 В. Д. 9. Л. 240−252, 255; Оп. 2а. Д. 1. Л.437.
[17] См. подробнее: Лебедева Н.С. Указ соч. С.152−154.
[18] Дурачиньский Э. Польша в политике Москвы 1939−1941 годов: факты. Гипотезы, вопросы// Война и политика 1939−1941. Отв. ред. А.О. Ржешевский. М., 1999. С. 50−64; Сиполс В. Тайны дипломатические. Канун Великой отечественной. 1939−1941. М., 1997. С. 185. В редакционной статье ж. «Международная жизнь», посвященной 50-летию советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г., указывалось: «Советско-финская война едва не сделала реальностью то, что до этого было в принципе немыслимым: военные действия против СССР со стороны Англии, Франции и даже Швеции». (Международная жизнь. 1989. N 9. С. 74).
[19] Иван Михайлович Майский. Дневник дипломата. Лондон 1934−1943: в 2 кн. Кн. 2. ч. 1. Сост. Н.В. Бойко, Е.В. Косырева, Л.В. Поздеева; отв. ред. А.О. Чубарьян. М., 2009. С. 119−130, 136. См. также: Батлер Дж. Большая стратегия. Сентябрь 1939 — июнь 1941. М., 1959. С. 115−117.
[20] Корнат М. Французские и британские планы вооруженной акции против Советского Союза в 1940 г. // Международный кризис 1939—1941 гг.: от советско-германских договоров 1939 года до нападения Германии на СССР. М., 2007. С.399−410.
[21] Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 1. Кн. 1. С. 151.
[22] См.: Польское подполье на территории Западной Украины и Западной Белоруссии 1939−1941 гг. Т. 1−2. Варшава-Москва, 2001. (Polskie Podziemie na terenach Zachodniej Ukrainy i Zachodniej Bialorusi w latach 1939−1941. Warszawa-Moskwa, 2001).
[23] В РГАСПИ хранится письмо Берии под номером 793/б от 29 февраля (Ф.17. Оп. 166. Д. 621. Л. 86−90). Последующие два письма — N 795/б и 796/б — по сообщению начальника Управления регистрации и архивных фондов В.С. Христофорова также датированы 29 февраля. Характерно, что сохранение регистрационного номера в более позднем, переработанном проекте применялось в делопроизводстве НКВД тех лет. Так, в книге Н. Петрова и М. Янсена «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М., 2008. С. 361−363 приводится сопроводительное письмо Л.П. Берии, А.А. Андреева и Г. М. Маленкова к акту приема-сдачи дел в НКВД СССР на имя Сталина. При этом указывается, что письмо с внесенными в него изменениями, перепечатанное набело и подписанное Берией, Андреевым и Маленковым, было послано Сталину 1 февраля 1939 г. за тем же регистрационным номером — N 447/Б.
[24] Катынь. Пленники необъявленной войны. С. 384−390.
[25] Яжборовская И.С., Яблоков А.Ю., Парсаданова В.С. Катынский синдром в советско-польских отношениях. М., 2001. С. 392.
[26] Мухин Ю. Катынский детектив. М., 1995. С. 148−157.
[27] Швед В. Тайна Катыни. М., 2007. С. 148−196.
[28] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д.
[29] Катынь. Пленники необъявленной войны. С.375−378.
[30] Катынь. Март 1940 г. — сентябрь 2000 г. Расстрел. Судьбы живых. Эхо Катыни. Документы. (Далее: Катынь 1940−2000. Документы.). Отв. составитель Н.С. Лебедева и В. Матерский. М., 2001. С. 19−20
[31] Там же. С. 44−47.
[32] Там же. С. 56.
[33] Там же. С. 68−78
[34] Там же. С. 62−64.
[35] Там же. С.78−79.
[36] Там же. С. 29.
[37] Там же. С. 72−74, 81−82.
[38] Там же. С. 172−173.
[39] Л. Елин. 53 палача — и два свидетеля// Новое время. 1991. N 42. С. 32−35.
[40] Katyn. T. 2. S. 472−500.
[41] РГВА. Ф.1/п. Оп. 4е. Д. 13. Л .55, 63.
[42] Катынь. 1940−2000. Документы. С 38.
[43] Там же. С. 167−168, 384, 496.
[44] Там же. С. 563−564.
[45] Там же. С. 91−99, 162, 173−174. См. также: Из истории поляков в Казахстане (1931−1956 гг.). Алматы, 2000. С. 97−116.
[46] Там же. С. 138−141.
[47] Отдел рукописей библиотеки Бирмингемского университета. Фонд лорда Эйвона (А.Идена). АР 20/10/ 519; Катынь. 1940−2000. Документы. С. 463−464.
[48] РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 512. Л. 10.
[49] См. подробнее: Н.С. Лебедева. Комиссия Бурденко // Российско-польский альмонах. Вып. 2. Ставрополь — Волгоград, 2007. С. 114−150.
[50] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1389. Л. 58.