Припасть бы к истокам

Бегу не от жизни,
В былое уход — не Исход.
В пожарах гражданской
Сгорели столбы верстовые…
Болярина Лавра
И первый Кубанский поход
Вином и молитвой,
Увы, не помянет Россия.
К. Ривель

Карта Первого Кубанского похода

Я вёз юношескую сборную Самарской области по айкидо на Всероссийские Игры боевых искусств в тёплую, пахнущую морем и степью, гостеприимную Анапу. Уже более полусуток — вечер, ночь и утро — нашим домом был плацкартный вагон поезда N453, который, проглатывая каждый час более полусотни километров, торопился доставить нас к цели нашего путешествия. Осталось немного — полдня да ночь, и на рассвете, или даже немного опережая рассвет, плацкартный дом на железных колёсах и электрической тяге примчит нас в Краснодар. Оттуда — три часа автобусом до Анапы, а там — начнётся.
Но всё это будет завтра, а пока мысли мои были куда как далеки от спорта. Поезд стремительно приближал меня к тем местам, где я уже давно мечтал побывать. И совершенно не важно, что здесь практически нет того, что называют достопримечательностями, я их и не ищу. Мне нужно до смешного мало, всего-то лишь на всего

..припасть бы к истокам
в промозглых кубанских степях,
Где шли добровольцы,
кресты вдоль дорог оставляя…

Кирилл Ривель не вполне точен. Тогда, в феврале 1918-го года, добровольцы не ставили крестов на могилах, поскольку идущие по пятам красные глумились даже над телами погибших белогвардейцев. И всё равно, спасибо ему. «Припасть бы к истокам» — разве можно сказать лучше? Не «прийти», не «увидеть», потому что сегодня увидеть следы Первого Кубанского — Ледяного — похода невозможно, да и смысл не в том, чтобы увидеть, а в том, чтобы припасть всей душой, словно бы к ненаписанной иконе христолюбивого Белого воинства, дерзнувшего подняться против хода истории в неравной и безнадёжной борьбе за Святую Русь.
Конечно, ещё задолго до поездки я понимал, где проляжет наш путь. Уложив спать сыновей, я, бывало, до глубокой ночи засиживался над воспоминаниями участников 1-го и 2-го Кубанских походов, оживляя в памяти рвущие душу подробности событий девяностодвухлетней давности. Но когда в вагоне, разложив вещи и в очередной раз пересчитав вверенных мне детей, я подошел к расписанию, висящему на стене, сухие строки статей и рефератов и взволнованные — мемуаров — в одно мгновение обрели плоть и кровь, сердце стало стучать гулким молотом, отзываясь во всём теле на каждое из названий:
Песчаннокопская,
Белоглинская,
Тихорецкая,
Выселки,
Кореновск
и, что бы там ни было написано на висящей передо мной картонке, для меня он — всегда, навеки —
Екатеринодар — земля обетованная Добровольческой армии, дар, за который белогвардейцам пришлось заплатить поистине страшную цену.
Я перевёл дух и огляделся. Господи, неужели я один такой на весь вагон? Неужели больше никто не в курсе? Или в курсе, но им всё равно? Но разве ЭТО может быть «всё равно»?!.
..С самого утра я читал, вернее, в который уже раз перечитывал на своём ноутбуке доклад генерал-майора Зинкевича «Основание и путь Добровольческой армии», изданный в 1930-м году в Софии. Какое же это наслаждение — читать книгу, написанную старой, не исковерканной многочисленными реформами 20-го века, орфографией! Глаза привыкают быстро, и старинное начертание букв в сочетании с вышедшими из употребления, но отнюдь не потерявшими изящества, оборотами речи, дают возможность уловить дыхание ушедшей навсегда эпохи, воздух России, которую мы потеряли.
 — Дмитрий Борисович, что Вы читаете?
 — Вот, смотри.
 — Ой, да тут же ничего не понятно!
 — Что, трудно по-русски понимать, а?
 — Да разве это по-русски?
 — Как раз это и есть по-русски, — улыбаюсь я, но, видимо, обилие ятей и точек над «и» стало слишком большим испытанием для детского интеллекта, мгновенно погасившим едва занявшийся огонёк любопытства. Мой юный собеседник поспешил присоединиться к стайке товарищей, азартно жмущих кнопки чьего-то мобильника.
Наверное, всем уже понятно, на чьей стороне моё сердце в том великом и страшном противостоянии, шрам от которого навсегда остался в российской истории и, пусть незаметно, но неизгладимо пролёг в душе каждого русского человека. Вроде и не видно, а заденешь — отзовётся неутолимой на много поколений вперёд болью. Конечно, я не буду пытаться насильно объяснить эту боль своим ученикам. Есть что-то неправильное в прозелитизме такого рода.
И всё-таки, всё-таки. Пожалуй, я поставлю их в курс, если уж этого до сих пор не сделали ни родители, ни учителя. Потому что это действительно важно. Ведь мои бойцы должны соображать, что знание приёмов и приличная физическая подготовка ещё не делает человека по-настоящему сильным. Ибо в основании настоящей силы всегда лежит духовный камень. А история предметно показывает, во имя чего нужно воевать, и почему через века звучит не истертой до потери смысла поговоркой, но заветом предков: «русские — не сдаются». История — это оружие, равного которому по силе создать невозможно. Это одновременно и атомная бомба, и засапожный нож. Человека, знающего историю, можно убить, но его никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя поработить, поскольку он понимает своё место и своё предназначение в этом мире, чувствует, кто друг, а кто враг, и знает, как не продать себя за какой-нибудь очередной новомодный сорт чечевичной похлёбки, сдобренный изрядной порцией бесстыдно-лживой рекламы. И, кто знает, может быть, Гражданская война и есть самый важный урок истории для всех нас. Так что, не упомянуть о том, что уже почти сутки будоражит мою душу, я, пожалуй, не имею права, а там уж пусть сами соображают и делают выводы. И когда вся команда собралась вместе на обед, я, не особо подбирая слова, спросил:
 — Ребята, вы хоть представляете себе, по каким местам мы поедем сегодня вечером и ночью?
 — По каким? — любопытство стало посверкивать в глазах, словно огоньки светлячков, и вдохновлённый возникшим интересом я продолжил:
 — Вот здесь, совсем рядом от нас, девяносто с небольшим лет назад, разыгрывалась самая страшная трагедия в истории России, здесь шли самые первые бои Гражданской войны, здесь рождалась Белая Армия, здесь она совершала свой героический Ледяной поход!
 — А-а-а. — интерес угас так же мгновенно, как и появился. Народ вернулся к тарелкам и бутербродам. Подумаешь, удивил! Красные, белые. Знаем, со школы надоело, что тут вообще может быть интересного.
Именно так, без восклицательного и даже без вопросительного знака в конце предложения.
Я обводил взглядом детские макушки, склоненные над тарелками, сосредоточенно или, наоборот, весело жующие лица и, тщетно ожидая хотя бы одного вопроса, хоть какой-то реакции, думал: «Почему?! Почему их не зацепило?..».
Да, конечно же, они — ещё дети, хотя, 12 лет — возраст уже далеко не младенческий. Да, наверное, никто не обязан любить историю, несмотря на то, что лично я категорически считаю иначе. Нет, безусловно, историю Америки, Египта, Китая не любить можно, но историю России — нельзя. Потому что она — наша. И точка.
Ах, дети, дети, конечно, вы все — люди совершенно другого поколения. Но почему, почему кроме компьютерных игр, мобильных телефонов, кино и интернета вас ничего не интересует?! Да спросите же меня, в конце концов, почему поход — «Ледяной»!
Интересно, а что бы ответил я двенадцатилетний себе сегодняшнему. О, я в 12 лет, наговорил бы с три короба и, наверное, даже больше. Представляю себя образца 1984 года, отличника и примерного поведенца. С каким упоением я начал бы задвигать про доблесть красных командиров и, конечно же, комиссаров, про антинародную сущность Белого движения, интервенцию 14-ти государств и прочую подобную ерунду! Но при этом ручаюсь, что вытянул бы из собеседника душу, а вместе с ней и всё, до последней буквы, что ему там было известно про загадочный Ледяной поход, о котором, почему-то, ни слова не написано в учебниках.
Что ж, видимо, время действительно изменилось. Насильно мил не будешь. Прав Герман Гессе, истина должна быть пережита, а не преподана. Ешьте, ребята, спокойно, завтра у вас тяжёлый день, да и послезавтра не легче.
Но вопросы, всё-таки, последовали. Девятнадцатилетний Игорь уже не попадает по возрасту в юноши, но он безотказен и надёжен, как автомат Калашникова, и поэтому едет со мной вторым тренером. И сейчас, неспешно прихлёбывая чай, он обстоятельно расспрашивает меня о Корнилове и Деникине, о марковцах и дроздовцах, о боях и маневрах Добровольческой армии.
Я стараюсь максимально убрать свои личные оценки и оставить только факты, которые сами по себе красноречивее любых оценок. И вдруг меня осеняет.
 — Игорь, а хочешь почитать стихи, которые не преподают в наших школах? — спрашиваю я.
 — Конечно!
Я беру свой мобильный телефон, а, точнее, коммуникатор, и выхожу в интернет. Всё-таки, технический прогресс, при всей пагубности воздействия на наши тела и души, имеет и несомненные положительные стороны. Пока беспроводная связь соединяет меня с бездонным информационным морем интернета, обдумываю непростой выбор.
Выдающихся поэтов-белогвардейцев, на мой взгляд, трое. И лучший из них, которого, наверное, правильнее было бы называть великим, — это Иван Савин. Но, Боже мой, как страшна его поэзия! Лично я не знаю более жутких стихов в русской литературе. Нет, его лучше не надо, по крайней мере, не сейчас.
Арсений Несмелов. Можно было бы. Замечательный, ни на кого не похожий талант. Участник Первой Мировой войны. Во время московского восстания защищал Кремль вместе с юнкерами. Последний русский офицер, отдавший честь адмиралу Колчаку. Но он сражался не здесь, а в Сибири.
Выбор осуществился сам собой. Николай Туроверов, «казачий Есенин», в 17 лет ушедший добровольцем на 1-ю Мировую войну, после октябрьского переворота сражавшийся на Дону в отряде есаула Чернецова, участник Степного похода генерала Попова, прошедший всю Гражданскую вплоть до эвакуации из Крыма в ноябре 20-го года.
Протягиваю Игорю мобильник со стихами, а сам вновь принимаюсь за чтение. Впрочем, иногда поглядываю поверх дисплея, пытаясь понять, найдёт ли отклик в его душе поэзия, так не похожая на всё то, что он читал или слышал до этого.
Украдкой наблюдаю, как рифмованные строки, словно волны, начинают захлёстывать его с головой. Вижу, как меняется его лицо, — так меняется лицо хорошего человека от чтения хороших стихов, когда дух начинает проступать изнутри сквозь плоть, заостряя черты, делая их строже и возвышеннее.

Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла.
Дымится в Задоньи, курится
Седая февральская мгла.

Встаёт за могилой могила,
Темнеет калмыцкая твердь,
И где-то правее — Корнилов,
В метелях идущий на смерть.

Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,

Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.

Я смотрю на Игоря, и думаю, что ему сейчас столько же лет, сколько было Туроверову в далёком восемнадцатом.
Игорь не отрывается от светящегося экрана коммуникатора, изредка перелистывает пальцем электронные страницы, и стихи несут его, словно казачьи кони, сквозь годы и вёрсты Гражданской войны — к Перекопу.

Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак.
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.

А потом были долгие годы эмиграции. Сначала — остров Лемнос, где казаки жили в палатках и землянках, впроголодь, в сырости и холоде, без элементарных удобств и медикаментов. Затем — Франция — «мачеха весёлая моя» — как назвал её Туроверов в одном из стихотворений. И все эти годы — жгучая, неизбывная тоска по России и, вопреки всему, надежда на возвращение.

Эти дни не могут повторяться, —
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.

Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.

Эти люди так и жили — вопреки всему. Вопреки логике истории поднялись на борьбу за то, что было для них свято, спасая Россию, которая, увы, совсем не хотела спасаться. Вопреки колоссальному превосходству противника в военной мощи сражались до конца, не занимаясь мелочно-боязливыми подсчетами шансов на победу. Вопреки здравому смыслу цивилизованной Европы, навсегда оставались русскими даже на чужбине.

Ах, Русь, Московия, Россия,
Простор безбрежно снеговой.
Какие звезды золотые
Сейчас зажгутся над тобой.
И все равно, какой бы жребий
Тебе не бросили года —
Не догорит на этом небе
Волхвов приведшая звезда.

Невозможно себе представить, сколько ужасов и тягот выпало на долю Николая Николаевича Туроверова и его соратников. Можно ли желать самому себе такой судьбы? Он дал ответ — в стихах:

Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;

Но и крест, полученный в бою,
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе.

Парадоксально, но это — ответ счастливого человека. Счастливого вопреки всему. Потому что это счастье — жить с сознанием того, что главный жизненный выбор был сделан правильно.
Николай Николаевич прожил долгую жизнь, пережив многих своих боевых товарищей.

Пора, мой старый друг, пора,
 — мы зажились с тобою оба,
и пожилые юнкера
стоят на вытяжку у гроба

Он умер в сентябре 1972 года. Мне тогда было три месяца.
Игорь протягивает коммуникатор. Я вижу, как шевелится его горло, в котором толпятся ищущие выхода неуверенные слова. Лучше не говори ничего, ты ещё не нажил достаточного опыта, чтобы выразить прочитанное. Поверь, что именно сейчас лучше промолчать, чем сфальшивить. А то, что ты и понял, и почувствовал, я уже вижу по глазам.
Я слегка улыбаюсь, потому, что он тоже понял мою мысль без слов. Несколько секунд мы молчим, а потом он говорит, наверное, единственную фразу, которая была бы в этот момент уместна:
 — Может быть, когда-нибудь, их всё-таки будут преподавать в школах?
 — Обязательно будут!.. — отвечаю, улыбаясь, и чувствую, как сегодня, сейчас стала чуточку крепче невидимая связь между его сердцем и его Родиной, Россией, которая, с Божьей помощью и, хочется верить, не без нашего участия, возродится во всём блеске своего величия, как это уже не раз бывало в истории.
.. Вечер отступал перед стремительно надвигающейся южной ночью, когда поезд, тяжело вздохнув, затормозил у вокзала в Сальске. Сальск — городок небольшой, стоянка целых 25 минут, и, может быть, я успею посмотреть установленный здесь в 2003 г. памятник генералу Сергею Леонидовичу Маркову, первый памятник белому генералу в России. Кто бы рассказал только, где мне его искать?
 — Здравствуйте! Не подскажете, как мне найти памятник генералу Маркову? — обращаюсь я к плотной женщине средних лет, торгующей на перроне незатейливой дорожной снедью, и натыкаюсь на жесткий, словно выставленный в лицо локоть, ответ:
 — Нет у нас такого!
Неужели разрушили, чёртовы вандалы? — проносится мысль, но чересчур вызывающий взгляд торговки успокаивает меня. Если бы действительно разрушили, она отвечала бы по-другому.
 — Что же это вы, своей главной достопримечательности не знаете?! — спрашиваю её, изображая на лице наивно-искреннее удивление.
 — Наша главная достопримечательность — Будённый, а за генерала Маркова мы ничего не знаем! — по-южному смягчая «г» и грозно сверля меня слегка вытаращенными светлыми глазами, отрубила женщина.
 — Так книги читать надо. Там много интересного написано! — отвечаю я, и, повернувшись, иду вдоль перрона. И с трудом удерживаюсь, чтобы не рассмеяться в голос, услышав, как сзади сотряс пространство возмущённый вопль труженицы прилавка:
 — Да что это за генерал Марков такой, про которого все спрашивают?!
Ах, сударыня, если бы Вы действительно захотели меня слушать, я с удовольствием рассказал бы Вам об этом замечательном человеке. И, скорее всего, времени стоянки поезда не хватило бы для моего рассказа. Слишком много событий уместилось в неполные сорок лет его яркой, как вспышка метеора, жизни. «Бог войны», «Русский витязь», «Шпага Корнилова» — такие прозвища не даются просто так. Герой Русско-японской и Первой Мировой войн, и он же — «Профессор» — преподаватель Академии Генштаба. В Ледяном походе командовал 1-м Офицерским полком и творил с ним чудеса. Чего стоит одна только переправа по грудь в ледяной воде у станицы Ново-Дмитриевской и сразу же после неё — яростный (и победный!) штыковой бой в шинелях, покрытых ледяной коркой, со значительно превосходящими силами противника. Или захват бронепоезда неподалёку от станции Медведовской, когда судьба Добровольческой армии вновь (в который уже раз!) висела на волоске.
Стоп, кажется, я увлёкся. Время бежит быстро, и сейчас мне очень нужно узнать хоть что-нибудь о памятнике, который я видел пока только на фотографиях.
Повторяю свой вопрос коренастому пожилому мужчине с усами, ждущему кого-то у края перрона.
 — Есть такой, — спокойно, но, как бы, нехотя звучит в ответ.
 — А как бы до него добраться?
 — А ты с этого поезда, что ль?
 — Ну да.
 — Не успеешь.
 — Я вообще-то неплохо бегаю.
 — Не-е, не добежишь. На велосипеде мог бы успеть, да и то, нужно знать, куда ехать.
 — Жаль.
Мы немного помолчали.
 — А зачем он тебе нужен-то? Родственник, что ль? — теперь мой черёд отвечать на вопросы.
Усилием воли останавливаю готовую сорваться с языка фразу: «А что, похож?». Господи, как ужасно она бы прозвучала! Нет, я не похож на Сергея Леонидовича и не родственник ему. И ответ мой будет самым банальным:
 — Да нет. Просто интересуюсь.
 — А-а. Ну-ну.
Снова меряю перрон шагами, коротая время до отхода поезда, и думаю, что же на самом деле прозвучало в этом хмуром холодном «ну-ну»? Не одобрение, но и не осуждение. Скорее, бесконечная, давящая неприподъёмным грузом, усталость. Усталость от лживой насквозь красной пропаганды, ядом которой дышало и дышит вот уже четвёртое поколение русских людей, и которая сегодня отнюдь не ушла в прошлое, а стала лишь более изощрённой, научившись прикрываться либеральными лозунгами.
И, кажется, я понимаю, в чём сегодня заключается её главная опасность. Совсем не в том, что народ ей вдруг поверит. Настолько сумасшедших людей сейчас осталось, всё-таки, немного. Но созданная ей атмосфера тотальной лжи убивает в людях всякую надежду на правду, оставляя лишь разъедающую души смесь цинизма и апатии. И это страшно. Недаром самый первый призыв Александра Исаевича Солженицына к соотечественникам после долгих лет эмиграции был: «Жить не по лжи!» Он знал, что говорил. И не нужно с умным видом заявлять, дескать, это всего лишь литература, а в обществе всё решают экономические факторы. Экономика должна быть нравственной, или она стремительно вырождается в «распил бабла», ставящий нацию и государство на грань катастрофы.
Что ж, по крайней мере, радует то, что про выдающегося русского военачальника и пламенного патриота «все» спрашивают, хотя я сильно подозреваю, что этих самых «всех» в действительности — раз-два и обчёлся.
И, смотря из окна набирающего ход поезда на остающийся позади перрон, я решаю про себя, что когда-нибудь обязательно приеду сюда на своей машине, и положу цветы и к памятнику генерал-лейтенанту Маркову, и к памятнику генералу от инфантерии Корнилову близ Екатеринодара, который я, к сожалению, из-за плотного расписания тоже не смогу увидеть завтра.

Памятник генералу С.Л.Маркову

Сальск. В годы Гражданской он ещё не был городом и именовался «село Торговое». С боёв за него начался 2-й Кубанский поход Добровольческой армии. Несмотря на то, что обескровленная Ледяным походом Добрармия пополнилась подошедшим с Румынского фронта отрядом дроздовцев и восставшими казаками, соотношение сил оставалось чудовищно неравным: 8,5−9 тысяч добровольцев против 80−100 тысяч красноармейцев. Всего лишь 21 орудие, и катастрофическая нехватка боеприпасов, которые, по словам генерала Зинкевича, «приходилось добывать дорогой ценой — ценой крови». Как же это не вяжется с красным мифом о многочисленной, прекрасно вооружённой, ни в чём не нуждающейся, да ещё и поддерживаемой корпусом интервентов Белой армии!
«В самом конце мая мы атаковали село Торговое. — вспоминает генерал Дроздовской дивизии А. В. Туркул (По-моему, Туркул ошибается на полмесяца, должна быть середина июня по старому стилю, 11-е или 12-е). — Под огнем красных два наших батальона лежали под селом в цепи. Огонь был бешеный, а солнце немилосердно жгло нам затылки. Дали сигнал готовиться к атаке. Вдруг мы увидели, что к нам в цепь скачут с тыла три всадника.
Огонь стал жаднее, красные били по всадникам. С веселым изумлением мы узнали полковника Жебрака на крутозадом сером жеребце. Его укороченная нога не касалась стремени, с ним скакало два ординарца. Командир дал шпоры и вынесся вперед, за цепи. Он круто повернул к нам коня. Два батальона смотрели на него с радостным восхищением.
 — Господа офицеры! — бодро крикнул Жебрак. — За мной, в атаку! Ура! — и поскакал с ординарцами вперед.
Все поднялись; три всадника вспыхивали на солнце. Мы захватили село Торговое с удара».
Полковник Жебрак, поднявший дроздовцев в лихую атаку, погибнет меньше, чем через две недели в боях за село Белая Глина. От Сальска до станции Белоглинская поезд промчался всего лишь за пару часов. И снова в голове мелькали эпизоды пронзительных мемуаров генерала Туркула:
«Мы заняли Великокняжескую, Николаевскую, Песчанокопскую, подошли к Белой Глине и под Белой Глиной натолкнулись на всю 39-ю советскую дивизию, подвезенную с Кавказа. Ночью полковник Жебрак сам повел в атаку 2-й и 3-й батальоны. Цепи попали под пулеметную батарею красных. Это было во втором часу ночи. Наш 1-й батальон был в резерве. Мы прислушивались к бою. Ночь кипела от огня. Ночью же мы узнали, что полковник Жебрак убит со всеми чинами его штаба.
..На рассвете поднялся в атаку наш 1-й батальон. Едва светало, еще ходил туман. Корниловцы уже наступали во фланг Белой Глины. Мы тоже пошли вперед. 39-я советская дрогнула. Мы ворвались в Белую Глину, захватили несколько тысяч пленных, груды пулеметов. Над серой толпой пленных, над всеми нами дрожал румяный утренний пар. Поднималась заря. Багряная, яркая.
Потери нашего полка были огромны. В ночной атаке 2-й и 3-й батальоны потеряли больше четырехсот человек. Семьдесят человек было убито в атаке с Жебраком, многие, тяжело раненные, умирали в селе Торговом, куда их привезли. Редко кто был ранен одной пулей — у каждого три-четыре ужасные пулевые раны.
В поле, где только что промчался бой, на целине, заросшей жесткой травой, утром мы искали тело нашего командира полковника Жебрака. Мы нашли его среди тел девяти офицеров его верного штаба.
Командира едва можно было признать. Его лицо, почерневшее, в запекшейся крови, было размозжено прикладом. Он лежал голый. Грудь и ноги были обуглены. Наш командир был, очевидно, тяжело ранен в атаке. Красные захватили его еще живым, били прикладами, пытали, жгли на огне. Его запытали. Его сожгли живым. Так же запытали красные и многих других наших бойцов.
Ночью ударила гроза, сухая, без дождя, с вихрями пыли. Я помню, как мы смотрели на узоры молнии, падающие по черной туче, и как наши лица то мгновенно озарялись, то гасли. Эта грозовая ночь была знамением нашей судьбы, судьбы белых бойцов, вышедших в бой против всей тьмы с ее темными грозами.
Если бы не вера в Дроздовского и в вождя белого дела генерала Деникина, если бы не понимание, что мы бьемся за человеческую Россию против всей бесчеловечной тьмы, мы распались бы в ту зловещую ночь под Белой Глиной и не встали бы никогда.
Но мы встали. И через пять суток, ожесточенные, шли в новый бой на станицу Тихорецкую, куда откатилась 39-я советская..».
За окном качалась ночная степь, колёса поезда ритмично стучали в стыки рельс железной дороги, определившей направление удара Белой армии летом 18-го года, и каждая следующая станция воскрешала из памяти всё новые и новые страницы героической летописи Второго Кубанского похода.
Но всякий раз мои мысли уносили меня от победоносного летнего наступления Добровольческой армии на Кубань к самому началу Белого движения — к Ледяному походу.
С точки зрения военной теории он был чистой воды безумием. Добровольческая армия насчитывала на момент его начала всего лишь 3 с небольшим тысячи человек, из которых половину составляли кадровые офицеры, а вторую — юнкера, кадеты и штатские добровольцы. Вся артиллерия состояла из восьми орудий, на каждое из которых приходилось чуть более 70 снарядов. Не лучше была ситуация и с патронами — около 150−200 штук на винтовку. Не хватало обмундирования, обуви, продовольствия. Можно ли было воевать в таких условиях?
Но разве был у добровольцев выбор? Ведь «жизнь — Родине, честь — никому»!
И старый генерал Алексеев в своём письме к родным словно подвёл черту: «Мы уходим в степи. Можем вернуться, только если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».
Да, и этот небывалый, немыслимый поход тоже пролегал совсем близко от нашего мирно спящего под стук колёс вагона. Правда, тогда Белая армия двигалась на юг степью, стараясь не задерживаться возле железных дорог, по которым курсировали красные бронепоезда.
Но Выселки и Кореновск, где, бросив в бой все резервы, добровольцы всё-таки сумели опрокинуть 12-тысячное соединение красных, помнят тяжёлую поступь смертельно уставших от бесконечных боёв и изматывающих маршей первопоходников. И, конечно же, Екатеринодар, отчаянный штурм которого стоил жизни сотням добровольцев и самому командующему Добровольческой армией генералу от инфантерии Лавру Георгиевичу Корнилову.
«Недавний Верховный Главнокомандующий, с именем грозным и славным Корнилова, прогремевшим в отдаленнейших уголках величайшей страны. Как простой ротный командир в самом пекле пехотного боя. В страде огня, под свист пуль, рокот осколков. впереди пехотных цепей, в короткой солдатской, запачканной глиной шинели, на вспаханной гранатами вязи Кубанского чернозема.
Почти одинок. С тремя тысячами измученных, оборванных „корниловцев“, без иностранной помощи, без друзей и союзников, без тыла, без базы, без снарядов и патронов, наперекор логике и законам войны, идя быстро и неутомимо, он побеждает там, где победа кажется немыслимой вещью.
Корниловцы-походники помнят, как он не хотел уходить с фермы, находившейся в самом пекле артиллерийского ада, и наперекор почти всем советникам решил еще раз идти на штурм Екатеринодара. И каждому было ясно, что город будет взят — или Корнилова не будет. Судьбе было угодно второе..» — напишет потом в эмиграции первопоходник-артиллерист Виктор Ларионов.

Знак Первого Кубанского похода

Ледяной поход. От одного названия по спине пробегают мурашки. 80 дней маршей, 44 боя, 1050 вёрст пройденного пути. Огромные потери: 500 человек убитыми и 1500 ранеными. Гибель командующего армией и неудача под Екатеринодаром. И всё-таки, горстка плохо вооружённых, но спаянных жертвенным духом русского добровольчества людей продолжала сражаться, несмотря ни на что. Светоч, который, казалось бы, неминуемо должен был погаснуть в кубанских степях, возвратился на Дон, чтобы разгореться с новой силой. «Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором все — в области духа и творимого подвига» — скажет генерал Деникин в «Очерках русской смуты», и с этим сложно, да и вряд ли нужно спорить. Ледяной поход не просто был началом, он навсегда стал синонимом самой Белой борьбы, также как знак первопоходника — меч в терновом венце — её символом.
..Я вглядывался в ночную тьму, разлитую за окном вагона, пытаясь разглядеть, услышать, почувствовать отзвуки давно отгремевших сражений, но тщетно. Вокруг было всё спокойно. Война бушевала во мне.
И только разрушенная, без креста и купола, с выщербленными стенами из давно утратившего штукатурку красного кирпича, церковь, стоящая у самого железнодорожного полотна в Кореновске, пристально посмотрела на меня взглядом немой свидетельницы жестоких боёв и Ледяного, и Второго Кубанского походов. Жаль, мощности моего мобильного телефона не хватило, чтобы сфотографировать эту израненную, но всё ещё не сдавшуюся природе и человеческому равнодушию, крепость Православной веры.
Я смотрел на проплывающую мимо степь и под стук колёс молился за упокой светлых, геройских душ белых воинов и просил у Господа сил и твёрдости духа не разувериться, не согнуться и послужить России. Послужить так, чтобы ни погибшим белым героям, ни моим детям, перед которыми мне ещё полжизни держать ежедневный и самый строгий экзамен, не было за меня стыдно.
..Зазвенел будильник, так и не пригодившийся мне в эту ночь. Пора было поднимать команду. Приближался рассвет…

http://pereklichka.livejournal.com/143 174.html#cutid1

http://pereklichka.livejournal.com/143 435.html#cutid1