Материалы на Е.К. Миллера из Центрального архива ФСБ России

11 мая исполняется 71 год со дня трагической гибели генерала Евгения Карловича Миллера

Из письма Е.К. Миллера наркому внутренних дел СССР Н.И. Ежову

10 октября 1937 г.

Евгений-Людвиг Карлович Миллер

<…> Последние годы, в 1932—1933 все больше укреплялась уверенность, что положение в СССР для населения все ухудшается и неудовольствие его все растет не только вглубь, но вширь, охватывая все большие круги населения, еще недавних верных приверженцев коммунистической власти — как Комсомол и члены Коммунистической партии; причиной тому — а) неудача первой пятилетки в части удовлетворения обыденных потребностей всей массы городского и сельского населения, б) введение системы колхозов и в) раскулачивание наиболее работящих и крепких крестьян, г) непорядки во всех областях народного хозяйства и жизни, начиная с железных дорог и кончая школами и народным образованием; в действительности это могло привести к народному взрыву. Но начиная с конца 1936 г. постепенно стал ощущаться сдвиг во взглядах эмиграции на положении в СССР, обусловленный двумя совершенно неожиданными для эмиграции фактами:

1) дарование конституции[1], если конечно выяснится, что эта конституция не фикция, а действительно — а) обеспечивает народным массам, т. е. каждому гражданину СССР права и обязанности выявить через представителя свой голос и свои пожелания; б) даст ему личную безопасность и в) гарантирует ему защиту от произвола со стороны административных властей.

2) окончательное и решительное удаление ненавистных имен Троцкого[2], Ягоды, Зиновьева, Радека и многих других, что указывает на желание власти привлечь к руководству работой во всех областях новых сил, честных и рожденных не в угаре революционном, а в период строительной работы на благо народа.

РОВС и большинство эмиграции стоят вне политических партий, имеющих каждая свою политическую программу о наилучшем устройстве государства. РОВС, как о том громко заявлял еще Великий Князь Николай Николаевич, не предрешает государственного устройства России и ставит его в зависимость от свободно выявленной воли народа.

Таким образом, все сводится сейчас к вопросу, ухудшается ли положение населения в СССР — материальное и моральное или улучшается и в связи с этим какова будет истинная воля народа — за или против сохранения Советской власти и коммунистического режима.

В первом случае естественно ожидать в конце концов народного взрыва, когда сквозь все слои населения пройдет клич, который мы слышали в 1917 г. иногда и тот клич самым тесным образом связанный с Императорским режимом — «так больше продолжаться не может!».

В таком случае эмиграция права в своем выжидательном положении.

Во втором же случае, т. е. если условия жизни и работы населения улучшатся, ожидать в России перелома путем народного взрыва нельзя, и тогда непредрешающая эмиграция, согласная идти по воле народа, должна быть осведомлена об этом русскими людьми (не г. г. Эррио и другими иностранцами, которым никто не верит), к которым она может иметь полное доверие. Такими лицами сейчас находящихся в СССР являются ген. Кутепов и я[3], мнения которых для чинов РОВСа и для других офицерских и общественных организаций несомненно авторитетны — в разных кругах одно или другое имя.

Если бы нам дана была возможность лично убедиться объездом обоим вместе хотя части страны в том, что население не враждебно к власти, что положение его улучшается, что оно довольно установившимся порядком в области экономической и общегосударственно-административной; и что оно не стремится в массе к перемене власти и общегосударственного порядка, одним словом, что существующее положение отвечает «воле народа», то наш долг был бы об этом сообщить эмиграции, дабы открыть новую эру возвращения русских людей в Россию, население которой получило, наконец, такое правительство и такое государственное устройство, которое его удовлетворяет и соответствует улучшению его благосостояния.

Но нужны по крайней мере два голоса — Кутепова и мой, чтобы эмиграция хотя бы непредубежденно поверила или по крайней мере прислушалась и задумалась бы о дальнейшем.

А там уже будет зависеть от Советского правительства — дать желающим возможность вернуться, послать своих «ходоков» и вообще поставить возвращающихся в такие условия жизни, чтобы они не противоречили бы нашим заявлениям.

Тогда вопрос о русской эмиграции ликвидируется сам собой в течение нескольких лет, а вопрос о необходимости борьбы и взаимоуничтожения русских людей отпадет для большинства эмиграции тотчас же в самое ближайшее время.

Будучи лично знаком с председателем Международного Оффиса по Беженцам при Лиге наций доктором Хансоном, я мог бы обратиться и к его содействию для облегчения разрешения этого вопроса, стоящего непосредственно в его компетенции.

Центральный архив ФСБ России.

Материалы на Е.К. Миллера

Из записки Е.К. Миллера «Повстанческая работа в Советской России»

начало октября 1937 г.

Е.К. Миллер

Первые предложения о поддержке повстанческого движения в Советской России я получил в 1921 г., когда я был в Париже главноуполномоченным генерала Врангеля.

Ко мне пришел ген. Глазенап, по его словам, имевший какие-то связи с французским правительством, и доложил, что после развала Северо-Западной армии генерала Юденича в Латвии, в приграничном с СССР районе остались довольно многочисленные группы офицеров и солдат, с которыми он состоит в тайной связи, которые ему верят и которых он может в кратчайший срок двинуть через границу, поднять восстание среди местного населения и через три недели он будет в Петербурге — эти его конкретные утверждения я помню хорошо — если ему будет оказана необходимая для этого денежная поддержка: сумма определялась в несколько десятков тысяч франков (точно не помню цифры). На сделанный мною по этому поводу доклад генералу Врангелю я получил указание ни в какие разговоры с ген. Глазенапом не вступать, что и было мною исполнено.

Около того же времени, м. б. несколько раньше, ко мне обратился с аналогичным предложением ген. <нрзб> то ли еще кто-то, проживавший в Берлине: подобрать остатки армии ген. Юденича, разбросанные в лимитрофах, и, перебросив их через границу, поднять восстание против Советской власти. С дивизией на Петербург, да еще в такой короткий срок, как у Глазенапа, разговору не было. Ген. <нрзб> не было дано определенного ответа, но было указано держать связь с полковником Ливеном, проживавшим в то время тоже в Берлине, которому и поручено было наблюдение за деятельностью ген. <нрзб>. Если мне не изменяет память, ему оказали небольшой кредит. Во что вылились действия ген. <нрзб>, я не знаю, но вскоре после моего приезда в Югославию для занятия должности начальника штаба ген. Врангеля (конец апреля 1922 г.) я узнал, что ген. <нрзб> приказом ген. Врангеля исключен из армии, по частным слухам, он из Берлина и не выезжал.

В бытность мою начальником штаба у ген. Врангеля (апрель 1922 — июль 1923) я вполне усвоил его точку зрения, вынесенную примерно в 1920 и 1921 годах на такие выступления авантюристического характера — определенно отрицательно.

С осени 1923 и по 26 января 1930 я состоял сначала в распоряжении В. Кн. Николая Николаевича, только что переехавшего в Париж, знавшего меня еще по первым годам моей службы в Л.Гв. Гусарском Его Величества полку, коим Вел. Князь в то время (1884−1890) командовал, а после кончины Великого Князя — в распоряжении ген. Кутепова, причем с 1924 г. заведовал денежными средствами. <…>

<…> За этот период 1923—1930 (январь) я поэтому никаких сведений кроме общеобывательских газетных не имел. Первые сведения о существующем или о предполагаемом повстанческом движении в СССР я получил в 1930 г.

Во время моего пребывания в Белграде (не ручаюсь, было ли это в 1930 или 31-м году, но скорее в 1930 г.) ко мне явился председатель «Крестьянской России» (фамилии его сейчас не могу вспомнить, но она общеизвестна, кажется, он и ныне состоит таковым)[4] и в долгой беседе убеждал меня, что РОВСу необходимо объединиться с самой могущественной эмигрантской организацией «Крест. Россией», представляющей собой интересы крестьян, т. е. главной массы населения СССР. На это я мог ему только возразить, что крестьян-эмигрантов, насколько мне известно, нет, а что если и имеются немало эмигрантов, у которых на паспорте прописано «крестьянин такой-то губернии», то все они эмигрировали не как крестьяне, а как солдаты белой армии, и поэтому строить расчет на том, что эмигрант, организация, хотя и называющая себя «Крест. Россией», но состоящая из интеллигенции, с-ров[5] и аналогичных элементов, будет встречена крестьянским населением СССР как нечто родное только потому, что она присвоила себе такое название, по меньшей мере было бы неосторожно. На это мне представитель «Кр.Р» ответил, что как раз сейчас (в 1930—1931 гг.) идет через Польшу сильная волна эмиграции крестьян. Для меня это было неубедительно; до того господина Маслова не знал, слышал о нем лишь в Архангельске, где он в одно время фигурировал, но особых симпатий по крайней мере в тех кругах, с которыми я соприкасался, не оставил. Чувствуя себя совершенно новичком в этих вопросах, я высказал сомнения о возможности совместной работы, отложил свой ответ до возвращения в Париж, чтобы иметь возможность посоветоваться с теми людьми, кто мог как-нибудь знать об отношении генерала Кутепова к этой организации и к ее представителю. Не помню, послал ли я из Парижа для наведения справок отрицательный ответ или просто оставил это предложение без всякого ответа последствий. Во всяком случае, до зимы 33−34 гг. никаких сношений у меня с «Кр. Россией» не было, кроме получения от Харбинского отдела «Кр. России» предложения привести русские вооруженные силы на Дальний Восток под командование чешского ген. Гайды, о чем сказал в начале показаний. Итак, зимой 1933−1934 гг. ко мне явился на квартиру тот же самый представитель «Крестьянской России» г. Маслов и сказал, что у него все подготовлено в Англии, где группа крупных финансистов (упоминалось лишь имя герцогини Атольской, княжны или леди — не помню) готова дать крупные средства на борьбу с Советской властью, если наиболее крупные русские организации объединятся: такими он считал «Крестьянскую Россию» и РОВС. Непосредственные сношения с англичанами вел якобы некто Байкалов (или Байдалов), проживающий всегда в Лондоне.

Вскоре уж я узнал, что представитель «Крестьянской России» понимал такое «объединение» несколько своеобразно, а именно лишь для обращения к английской группе; на этом объединение прекращается, и деньги поступают в его распоряжение. На этом наши переговоры порвались с ним.

<…> Возвращаюсь к 1930 г.

Тотчас по вступлении в должность начальника Дальневосточного Отдела РОВСа генерал Дитерихс, живший в Шанхае, донес мне весной 1930 г., что по полученным из Харбина, а м. б. и из других многих расположений русской эмиграции в Маньчжурии, сведениям в приграничной полосе Сибири, т. е. Приморской области, Приамурского Края и Забайкалья началось большое повстанческое движение, которое желательно поддержать. Конечно, находясь за несколько тысяч километров, ген. Дитерихс не мог дать никаких подробностей ни о размахе движения, ни о главных деятелях; к тому же и ген. Вержбицкий был только что назначен в Харбин его заместителем и еще мало ориентировался в обстановке. Вопрос сводился к помощи восставшим и нашим контингентам на Д. В. (остатки Колчаковской армии), желающим принять участие в военных действиях, посылкой оружия и патронов или деньгами.

На мой вопрос Мих. Ник. Гирсу Председателю совещания послов в Париже о его мнении по поводу денежной помощи, он категорически отказал и высказал сомнение в возможности какого-нибудь серьезного успеха, а от такой операции, разыгрывающейся в таком расстоянии даже от <нрзб> центров — Харбина и Шанхая и полной неизвестности лиц, которые ведут эту операцию: личность атамана Семенова и тогда не пользовалась доверием в эмиграции европейской, но правда имя его, насколько припоминаю, не произносилось в связи с восстанием.

Переписка с ген. Дитерихсом выяснила к осени 1930 г. — эти операции замерли, но возобновились весной 1931 г. Тем временем выяснилось, что посылка морем оружия и патронов из Европы хотя бы в Шанхай совершенно невозможна в силу тех правил, которые установлены были международными соглашениями для погрузки в европейском порту.

Таким образом, очень скоро выяснилось, что мы отсюда, из Европы, ничем помочь не можем — о покупке собственного парохода мы, конечно, и мечтать не могли. Впрочем, как потом выяснилось, эта помощь весной 1931 г. была бы уже запоздалой, так в 1931 г. если и были еще кое-какие небольшие вспышки, то скоро они были погашены и повстанческое движение закончилось.

Тогда же в 1930 г. в феврале или марте ген. Штейфон (или Шатилов?) возбудил вопрос о соглашении с крупной организацией, имеющей свой центр в Румынии (называлось имя ген. Геруа как председателя), который имеет целую сеть агентов во главнейших городах Юга России от румынской границы и до Северного Кавказа с обеспеченной связью между собой. Несомненно такая организация, располагающая соответствующими денежными средствами и при наличии условий ярко враждебного отношения населения к правительственной власти, могла бы вызвать действительно серьезное восстание, повторение Белого движения 1918 г., если почему-либо подавленная*[6] вооруженной силой несколько задержалось бы. Но мой ответ был отрицательным, о чем подробно сказал в своих показаниях, и вопрос больше не поднимался. Существует ли до сего времени эта организация, я не знаю, и не разу о ее деятельности в дальнейшем никогда ничего не слышал.

<…> Из организаций политических, эмигрантских, ведших или желавших вести какую-то «активную» работу в СССР вплоть до возбуждения повстанческого движения, я знаю и могу назвать следующие:

От имени Имперского Союза ко мне являлись, насколько помню, зимой в 1933—1934 гг. братья Стульба, любившие выступать на собраниях с зажигательными речами и бывшие ранее в каких-то других союзах, и доложили мне, что у них в Эстонии все подготовлено для переброски нескольких групп на Советскую территорию, в пределе бывшей Петербургской губернии для подготовки восстания. Конечно, нужны были только деньги. Просили и меня ходатайства о деньгах для них у Совещания послов. Я им отказал, не имея никакого доверия к ним, и через несколько (так в тексте. — Сост.) времени я узнал, что они вышли из Имперского Союза под давлением, а м. б. исключены. Больше всего о своей работе в СССР как чисто террористического характера по мелким коммунистам (что невозможно было проверить), так и вредительского, особенно на железных дорогах, и даже повстанческого характера громко провозглашало на собраниях и печатало в своей газете Братство Русской Правды. Что оно делало на самом деле — я не знаю. Многих из нас, и военных, и гражданских эмигрантов, удивляло, как могло Братство так открыто похваляться своими антибольшевистскими подвигами в газете, издаваемой в Берлине, в период самого действенного существования Раппальского договора, и потому к работе и заявлениям Братства очень многие относились скептически. В частности, чинам РОВС было воспрещено вступать членами в Братство. В 1933 г. Братство закончило свое существование. Ведется ли какая-нибудь повстанческая работа в Национально Трудовом Союзе Нового Поколения, я не знаю, так как со времени переноса центра Союза из Парижа в Белград, совпало[7] с началом более «активной» деятельности Союза, отношения между НТСНП и РОВС сильно испортились, и кончилось тем, что в начале 1936 г. или в конце 1935 г. мне пришлось воспретить членам РОВС входить и в этот Союз, как бы ничем идеологически от РОВСа и не отличающийся. Новый Белградский центр — председатель Байдалаков — стал работать под сильным влиянием г. Георгиевского, статьи которого, печатающиеся в союзной газете «За Россию», достаточно ярко указывают на любовь к красивой фразе. Скрываются ли за этими словами какие-либо достоинства — я решительно не знаю. Причиной порчи взаимоотношений было стремление говорунов из НТСНП хаять РОВС за то, что мы «ничего не делаем», а потому — «идите в наш Союз», где работа кипит, т. е. переманивали чинов РОВСа к себе. В Париже, где во главе Парижского отдела стоит С.П. Рождественский, человек разумный, спокойный, образованный, действительно принесший пользу молодежи: их учат разбираться в разных государственных учениях, делаются краткие доклады, их знакомят с положением в СССР и с международным политическим положением, учат выступать публично с краткими прослушиваниями докладов и т. д. и т. п. — не заведуют, насколько я знаю, другими «активными», делами. Но что делается в Белграде, я не знаю. <…>

<…> Я предвижу опять упреки, что я ничего сенсационного не сказал о деятельности РОВСа: да, потому ничего такого не было. Я враг всяких бессмысленных авантюр, и за время моего пребывания в эмиграции и у других не видел еще ни одной, из которой вышел толк. Я поставил задачей по мере моих сил и невозможностей выполнить завет генерала Врангеля. Его последние слова были: «Берегите армию! Боже, спаси Россию! Кому суждено спасти Россию и вывести ее опять на ее исторический путь Великой Державы при условии благоденствия ее многочисленных народов и в первую очередь Русского народа — Вами ли, нами ли или нам всем вместе общими усилиями — это один Господь Бог знает. Но беречь армию был мой первый долг, сохранить нашу великую организацию, несмотря на разбросанность по всему свету; сохранить наши воинские взаимоотношения, несмотря на то, что прапорщик занимает место инженера, а старший капитан или полковник у него же работает простым рабочим; сохранить дисциплину, несмотря на то, что основное правило дисциплинарного устава — „не оставлять проступка подчиненного без взыскания“ — отошло <нрзб> и единственным наказанием в руках начальника осталось право исключения из воинской организации, из РОВСа, который является Русской армией, всякий начальник должен стараться сохранить в возможно полном составе, а не распылить; уберечь наших воинских чинов от морального падения, несмотря на бесконечно тяжелые условия материальной жизни, взаимной поддержкой в трудные минуты; дать отцам и матерям возможность воспитать детей русскими, несмотря на слишком частую необходимость посылать их в развращающие их французские школы — беречь армию и сохранить ее и ее сыновей для России — вот моя задача, которой я посвящал все свои силы» <…>

Центральный архив ФСБ России.

Материалы на Е.К. Миллера

Письмо Е.К. Миллера Митрополиту Московскому Сергию

16 апреля 1938 г.

Москва, 16 апреля 1938 г.

Ваше Высокопреосвященство, с разрешения Народного Комиссара Внутренних Дел обращаюсь к Вам с нижеследующей просьбой.

Будучи длительно изолирован от внешнего мира, я особенно болезненно ощущаю невозможность посещения церкви. Условия, при которых я покинул свой дом, не позволили мне взять с собой даже Евангелие, чтение которого, особенно в настоящие дни, было бы для меня большим утешением. Поэтому примите милостиво мою покорнейшую просьбу и подарите мне Евангелие на русском языке.

Был бы глубоко благодарен, если бы Вы нашли возможность подарить мне также «Историю церкви», хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники Семинарий или Духовной академии.

Все мое время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся мне лет (мне 71-й год) посвятить возобновлению и расширению моих познаний Библии и Житий Святых. Эти две книги я решаюсь просить у Вас, высокочтимый Владыко, во временное пользование на 2−3 месяца, а по прочтении обязуюсь их Вам возвратить.

Препоручаю себя святым молитвам Вашим, прошу Вас, глубокочтимый Владыко, верить чувствам искренней благодарности моей.

Вашего Преосвященства покорный слуга

раб Божий

Евгений

Его Высокопреосвященству

Владыке Сергию, Митрополиту Московскому

Центральный архив ФСБ России.

Материалы на Е.К. Миллера

Письмо Е.К. Миллера Н.И. Ежову

27 июля 1938 г.

В собственные руки

НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР И ГЕНЕРАЛЬНОМУ КОМИССАРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ЕЖОВУ

На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского Оффиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР. Я ни одного дня не был гражданином СССР и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом.

Таким образом для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38−41 года. Хотя в первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей. Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен, да и все эти 71/2 лет со дня вступления моего в должность председателя РОВ Союза сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленников Сов. власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою дальнейшую судьбу. Первое движение мое поэтому по прибытию в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен. Краткое письмо моей жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, я в начале ноября передал начальнику тюрьмы при особом заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где именно я нахожусь, прося добавить к моей записке какой-нибудь промежуточный адрес, по которому моя жена могла бы мне ответить о состоянии здоровья своего, детей и внуков.

Не получив никакого отклика на это заявление от 4-го ноября (как и на другие заявления от того же числа касательно похищенных у меня денег, принадлежащих другим лицам), я в личной беседе с Вами просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях.

28 декабря в дополнение к личному разговору, а затем в конце марта и в апреле и моим заявлениям к Вам, я к Вам обращался вновь с этой просьбой, но никакого ответа не получил.

Прошло 10 месяцев, и я ничего не знаю о моей семье и семья моя, видимо, ничего не знает обо мне.

Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решившихся похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас перед «совершившимся фактом», поставило Вас и все Сов. правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь, до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки, скрывать мое нахождение в СССР, но все же я не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что Вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня беспокоит состояние здоровья моей жены, всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в болезненных приступах при всяком волнении и беспокойстве. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А.С. Пушкина, урожденной Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и ее мать, и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых… Меня берет ужас от неизвестности как отразилось на ней мое исчезновение. 41 год мы прожили вместе!

…Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Шильонского узника или второе издание «Железной маски» времен Людовика XIV — и все это только ради сохранения моего инкогнито?

Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу в данном случае с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, кои с каждым днем становятся невыносимее. 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я, может быть, стал невольным убийцей своей жены и все это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, а когда-то герою гражданской войны в Добровольческой армии…

Надеюсь, что Вы найдете время ответить и на другие вопросы и просьбы, содержащиеся в моих заявлениях и письмах. Надеюсь также, что Вы отнесетесь благожелательно ко всему вышеизложенному, я — Ваш пленник — буду ждать с понятным нетерпением Вашего решения и приближающегося годового срока моего заключения.

27/VII 1938 г.

Генерал Миллер

Центральный архив ФСБ России.

Материалы на Е.К. Миллера

Документы о приведении в исполнения приговора Военной коллегии Верховного Суда СССР над Е.К. Миллером

11 мая 1939 г.

Военная Коллегия

Верховного Суда Союза ССР

Коменданту НКВД СССР

тов. Блохину

Предлагается немедленно привести в исполнение приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР над Ивановым Петром Васильевичем[8], осужденным к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 г.

Пред. ВК

(В. Ульрих)

Выданная личность

Иванов под N 110

Подтверждаю н-к Внутренней тюрьмы

Миронов

11.V.39 г.

11 мая 1939 г.

Народный Комиссар

Внутренних Дел Союза ССР

Только лично

Начальнику внутренней

тюрьмы ГУГБ НКВД СССР

тов. Миронову

Предписание

Предлагается выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под N 110, коменданту НКВД тов. Блохину.

Народный комиссар

внутр. дел СССР

Л. Берия

Арестованного Иванова N 110

Выдал коменданту НКВД

11.V.39 г. Миронов

Одного осужденного принял

11.V.39 г. Блохин

Акт

Приговор в отношении поименованного сего Иванова, осужденного Военной коллегией Верховного Суда Союза ССР, приведен в исполнение в 23 часа 5 минут и в 23 часа 30 минут сожжен в крематории.

Комендант НКВД Блохин

Н-к внутренней

тюрьмы ГУГБ НКВД Миронов

Центральный архив ФСБ России.

Материалы на Е.К. Миллера