 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 07.07.2010 |
Глава VIII
 |
| Генерал М.Д. Скобелев |
Завод, действительно, был прекрасно устроен. Матки и плодовые жеребцы содержались очень заботливо, помещаясь в отлично устроенных денниках, где чистота и порядок были образцовые.
— А вот и «Плевна» моя! — сказал весело Скобелев, останавливаясь перед красивою белого кобылицей. — Интересно, какое от нее получится потомство — я скрестил ее с прекрасным рысистым жеребцом… Помните, Петр Архипович, как под Плевной во время дела я полетел в овраг!
Я припомнил, что, действительно, под Плевной, при атаке Скобелевских редутов 30-го августа, Михаил Дмитриевич, спеша на позицию, упал в овраг, который лошадь не могла перепрыгнуть вследствие дождя, грязи и глинистого грунта. Генерал, весь выпачканный, выскочил из оврага, уселся на лошадь поручика Маркова, и поскакал снова к редуту, увлекши за собой заколебавшихся и уже отступавших солдат. Казаки вытащили тогда же из оврага скобелевскую кобылицу, и привели ее генералу в редут, где он находился. С тех пор эта знаменитая лошадь все время находилась под Скобелевым и, несмотря на страшный огонь и постоянные опасности, ни разу не была ранена.
— Прекрасная лошадь, — сказал Михаил Дмитриевич, смотря на нее с любовью. — Я очень люблю ее: сильная, легкая, быстрая и смелая… А вот посмотрите на эту матку, продолжал он, останавливаясь перед другою белою кобылой, — я приобрел ее у конно-гренадер. Тоже добрый конь!
— Да у вас, ваше высокопревосходительство, сказал я, смеясь, — получится порода чисто боевых лошадей. Дети унаследуют от своих матерей воинскую опытность и инстинкты… Вы бы мне одного жеребеночка подарили!
— Ну, нет, жеребенка не дам. Вот из взрослых какую угодно берите, — отвечал он.
Затем мы осмотрели пару жеребцов, которых Михаил Дмитриевич подарил князю Дондукову-Корсакову.
Отдав несколько распоряжений управляющему и попросив его смотреть как можно бдительнее за лошадьми, Скобелев уселся в сани, и мы вернулись в Спасское.
На четвертый день моего пребывания в Спасском, утром, во время чая, Скобелев обратился ко мне.
— Петр Архипович! У меня к вам просьба, кстати вам делать нечего: посмотрите, пожалуйста, как исполняют мои приказания относительно содержания в исправности моих любимчиков — верблюдов, быков, мулов. Особенно обратите внимание на последних: я хочу из них составить тройку упряжных. Вы за одно выберите теперь же их, а потом вместе посмотрим.
— Хорошо, — отвечал я, допивая стакан чая, и поднялся, чтобы идти.
— А где же ваш крест? — спросил Михаил Дмитриевич, заметив, что у меня на груди не было Георгиевского креста.
— Он прикреплен к колодке, а другого нет, — отвечал я, собираясь уходить.
— Нет, так нельзя. Лей! — крикнул генерал, — принеси-ка скорее мой крест с сюртука. Крест был принесен, и Скобелев собственноручно надел мне его в петлицу.
Выйдя в переднюю, я набросил на себя шинель.
— Это что же вы в шинель нарядились? Разве можно в таком костюме по скотным дворам ходить!
— А в чем же я пойду — у меня другого ничего нет! — отвечал я.
— Нет, так нельзя, — снова произнес генерал. — Лей, подай мое пальто: извольте его надавать!
И как я не отнекивался, не сопротивлялся, Скобелев почти насильно нарядил меня в свое пальто, и я, произведенный на время в чин генерала от инфантерии, отправился ревизовать скотный двор…
— Ну что, как? — спросил меня Михаил Дмитриевич, когда через полчаса я вернулся обратно из своей командировки.
— Все благополучно, ответил я, разоблачаясь. — Ваши любимчики шлют вам привет…
В этот же день, вечером, назначена была в училище ёлка для деревенских детей. Еще с утра Спасское оживилось. Из окрестных деревень съехалось много крестьян с женами и детьми, и сани их запрудили всю площадь у церкви. Мужики, бабы, девушки, дети толпились целый день возле церкви, училища и у ворот Скобелевского дома. Все они горели нетерпением увидеть своего любимого «богатыря», «батька». Но Михаил Дмитриевич почему-то не показывался, и весь день почти просидел у себя в кабинете. Вечером приехало несколько интеллигентных гостей — окрестных помещиков со своими семействами. Отец Андрей и Ушаков, на правах хозяев, любезно всех встречали. Наконец, когда все было готово, распорядитель ёлки, поручик Ушаков, послал сказать Скобелеву и последний, пригласив меня с собой, отправился в училище.
Посреди просторной залы устроена была красивая ёлка, блиставшая яркими огнями. Три больших стола были нагромождены различными подарками для детей — полушубками, рукавицами, шапками, книгами, сластями и пр.
Михаил Дмитриевич любезно поздоровался с гостями, а затем подошел к стоявшим тут же, у ёлки, детям.
— Мне очень приятно, — сказал он весело, — что вы прилежно занимаетесь, и хорошо ведете себя… Все это я с удовольствием узнал от отца Андрея и вашего учителя. Надеюсь, что и на будущее время вы порадуете меня и ваших родителей, и будете так же стараться.
Детские лица еще более оживились после этих милостивых слов, и они радостно, шумно заговорили все разом:
— Будем стараться, постараемся, покорно благодарим…
— Ну, что ж, теперь, я думаю, можно и подарки раздать, — продолжал он, обращаясь к Ушакову. — Да, пожалуйста, Михаил Иванович, займитесь гостями, и не обращайте на меня внимания. Я, ведь, свой человек, не гость!
Ушаков попросил двух дам взять на себя труд раздавать подарки, а сам вызывал учеников по успехам их в науках. Восторгам детей не было конца, когда они возвращались на свои места с полушубками, шапками, конфетами, книгами и пр. Ценность подарка соответствовала успехам мальчиков. Присутствовавший тут же отец Андрей снабжал каждого своего питомца каким-нибудь замечанием, советом. Родители (отцы, матери), толпившиеся тут же, тоже сияли от удовольствия, и благословляли генерала за его доброту и внимание к их детям.
Во время процедуры раздачи подарков Михаил Дмитриевич беседовал с некоторыми из мальчиков, которые с любопытством рассматривали мощную, красивую фигуру заслуженного генерала; он сам раздавал наиболее бойким и разумным разные вещи и сладости, и весело шутил с ними. Затем дети очень стройно спели, под управлением отца Андрея, народный гимн «Боже, Царя храни!»
— Однако свечи на ёлке уже догорают! — сказал Михаил Дмитриевич. — Ну-ка, дети, на штурм ее!
И толпа ребятишек, с радостным криком «ура», стремглав бросилась на украшенную орехами, яблоками и конфетами ёлку, и своим пылом, энтузиазмом, вероятно, напомнила хоть отчасти генералу его лихие атаки на Зеленых горах, в поэтической долине Тунджи, в песчаных равнинах Турана… В мгновение ока неприятель был повергнут на пол, и через минуту, после ожесточенной рукопашной схватки, от красивой, блестящей ёлки остался лишь один жалкий остов. Михаил Дмитриевич с улыбкой смотрел на эту живую сцену детской атаки, и всегда доброе его лицо приняло еще более симпатичное выражение.
— Михаил Иванович! Я уйду домой, — обратился Скобелев к Ушакову, — а вы распорядитесь, пожалуйста, относительно угощения для гостей, — и, раскланявшись со всеми, он ушел к себе в кабинет.
Я проводил его домой, а затем возвратился обратно в училище. Вечер прошел очень оживленно, все были довольны, и благословляли Скобелева.
На другой день после ёлки Ушаков уехал по своим делам в Москву, и я остался один с генералом.
Граф Келлер, хотя и обещал приехать, но почему-то не явился.
Лишившись компании, Скобелев почти безвыходно засел в своем кабинете, стал хандрить, и все время занимался либо чтением, либо писанием. Обычная его веселость стала проявляться все реже и реже; чело его большею частью оставалось нахмуренным. Вообще, Ахал-Текинская экспедиция заметно изменила его характер, и из сангвиника переделала почти в ипохондрика; минуты лишь он был весел, оживлен, а часы, дни — задумчив, молчалив. Я. большею частью проводил время в его кабинете, читал газеты, книги, и изредка только обращался к нему с какими-нибудь вопросами. Иногда, впрочем, Михаил Дмитриевич оживлялся, покидал свою обычную хандру, и много говорил на излюбленные им темы — об отношениях России и Германии, о немцах, о войне с ними и пр.
Как-то вечером я сидел в его кабинете. Погода была скверная, ветер уныло завывал в трубе. Михаил Дмитриевич сидел в своем уютном кресле у письменного стола, и что-то писал, временами бросая перо и о чем-то задумываясь. На столе лежала развернутая тактика Драгомирова (последний выпуск) и на полях ее я увидел несколько заметок рукой Скобелева. Меня очень заинтересовали эти заметки, и я взял книгу, чтобы просмотреть их.
— Знаете, Петр Архипович, — обратился ко мне в это время генерал, — о чем я только что думал?
Я поднял голову и посмотрел на него вопросительно. Лицо генерала было пасмурно, серьезно; глаза потеряли свой обычный блеск, свою жизненность, и смотрели как-то тускло…
— О чем же вы думали? Вероятно, новый план наступления на Берлин! — заметил я иронически, предполагая, что его занимают обычные думы.
— Нет, не об этом… Я вот смотрю на все эти книги, рукописи, — он указал при этом рукой на шкафы, — и думаю: кому все это достанется после моей смерти, и будут ли когда-нибудь обнародованы все мои труды и заметки…
— Что это у вас такие грустные думы! — возразил я. — Вы еще будете жить, да жить… Помирать вам нельзя — вы нужны для армии и России…
— Нет, — перебил он меня, — я предчувствую, что проживу недолго… И что тогда будет с ними?
— А ваши сестры! В случае, не дай Бог, вы умрете — все это, конечно, будет ими обнародовано: это в их же интересах… Да, впрочем, что об этом говорить преждевременно: вам придется еще долго прожить!
— Нет, не говорите — я наверное скоро умру! — снова задумчиво и тихо проговорил генерал.
— Это у вас такие мысли лезут в голову от сидячей жизни, да от деревни! — сказал я.
— А знаете, что я думаю, — перебил меня Михаил Дмитриевич: — я думаю совсем поселиться в деревне.
Я невольно рассмеялся.
— Не с вашею натурой, ваше высокопревосходительство, в деревне жить. Наконец, что же вы будете делать здесь?
— Как что — буду хозяйничать!
— Да какой же вы хозяин! Ведь, вы сами же говорили, что ничего не понимаете в хозяйстве! Разве как Суворов, станете петь на клиросе и звонить в колокола…
Михаил Дмитриевич снисходительно улыбнулся.
— Ничего, похозяйничаю — научусь!
Затем, разговор перешел незаметно на немцев…-
— Терпеть я их не могу, — говорил Михаил Дмитриевич. — По-моему, они хуже жидов! Меня больше всего бесит наша уступчивость этим колбасникам. Даже у нас, в России, мы позволяем им безнаказанно делать все, что угодно. Даем им во всем привилегии, а потом сами же кричим, что немцы все забрали в свои руки… Конечно, отчего ж и не брать, когда наши добровольно все им уступают, считая их более способными… А они своею аккуратностью и терпением, которых у нас маловато, много выигрывают, и постепенно подбирают все в свои руки… Право, я бы их перевешал всех! А все-таки, нельзя не отдать им справедливости, нельзя не уважать их, как умных и ловких патриотов: они не останавливаются ни перед какими препятствиями, ни перед какими мерами, если только видят пользу своего фатерланда. Наша нация этим истинным и глубоким патриотизмом не может похвалиться! Нет у нас таких умных людей, таких истинных патриотов, как, например, Бисмарк, который высоко держит знамя своего отечества и, в то же время, водит на буксир государственных людей чуть не всей Европы… Самостоятельности у нас мало в политике! Ненавижу я этого трехволосого министра-русофоба, но, вместе с тем, и глубоко уважаю его, как гениального человека и истого патриота, который не задумывается ни перед какими мерами, раз идет вопрос об интересах и благе его отечества… Вот бы нам побольше людей с таким твердым, решительным характером!
На другой день, часов около одиннадцати, Скобелев позвал меня к себе.
— Пойдем в церковь и помолимся Богу за моих покойных родителей, — сказал генерал.
Мы вышли из дому и через минуту вошли в церковь. Обедня уже началась; народу было довольно мало. Церковь была довольно просторная, прекрасно устроена, изящно, даже богато. Видимо, Михаил Дмитриевич не жалел денег на украшение храма в своем селе.
Отец и мать Скобелева были похоронены рядом в зимнем отделе церкви.
По окончании обедни отец Андрей начал служить панихиду перед могилами родителей знаменитого русского генерала.
Михаил Дмитриевич был серьезен, сосредоточен. Он опустил голову на свою могучую грудь, и какая-то тяжелая дума лежала на этом умном, задумчивом челе, на глазах виднелись даже слезы.
Под грустную молитву священника и монотонное пение певчих невольно задумался и я. Вспомнилась мне симпатичная личность покойницы (Ольги Николаевны) и те хорошие минуты, которые я проводил в ее обществе в Константинополе, Адрианополе и Петербурге; промелькнула в моей памяти и отвратительная личность ее убийцы — моего соратника, сотоварища; воображение невольно рисовало ту страшную картину, когда этот добрый гений пал под ударами кинжала ею же облагодетельствованного изверга, пал в центре Болгарии, среди признательного народа, за счастье и свободу которого с таким самоотвержением дрался ее доблестный сын…
Покойного Дмитрия Ивановича я знал мало, и потому все мысли мои во время заупокойной молитвы были сосредоточены на матери дорогого мне человека.
Наконец, панихида кончилась, мы приложились ко кресту.
— Пойдемте, Петр Архипович, — обратился ко мне Скобелев, — я вам покажу место, которое я приготовил себе для вечного упокоения…
Ничего не подозревая, я последовал за генералом. Мы вошли в летнее отделение церкви и подошли к левому клиросу. Недалеко от стены в полу устроена была каменная плита.
— Поднимите-ка ее! — обратился генерал к двум сторожам, указывая на плиту.
Последние с трудом приподняли тяжелый камень…
— Вот и моя могила! — произнес печально Скобелев, заглядывая в темный, холодный склеп. — Скоро придется мне здесь покоиться!
— Ну, положим, далеко еще не скоро! — отвечал я, немало удивленный этими мрачными мыслями генерала, которые, впрочем, он высказывал уже не раз по приезде в Спасское.
— Нет, дорогой Петр Архипович, — ответил генерал, все продолжая упорно смотреть внутрь этого страшного, мрачного жилища, — я чувствую, что это скоро будет; скоро мне придется лежать в этой тесной могиле…
Какой-то внутренний голос подсказывает мне это!
Это постоянное напоминание о смерти Михаилом Дмитриевичем крайне дурно действовало на меня, и я даже несколько рассердился на генерала.
— Что это вы все говорите о смерти! — сказал я недовольным голосом. — Положим, это участь каждого из нас, но вам еще слишком рано думать о могиле… Только напрасно смущаете других. Ведь, никто вам не угрожает смертью!
— А почем вы знаете; впрочем, все это чепуха! — прибавил он быстро.
— Конечно, чепуха! — согласился я.
В это время к нам подошел отец Андрей.
— Батюшка, — обратился я к нему, — вот Михаил Дмитриевич показывал мне свою могилу, которую приготовил спозаранку. Это, положим, ничего еще; но грустно то, что генерал очень часто говорит про свою смерть!
Священник, видимо не ожидавший последней фразы, посмотрел удивленно и внимательно на Скобелева, а затем медленно ответил:
— Что ж, все мы под Богом ходим, на все Его святая воля. Невозможно знать, что будет через час, не то что завтра! На все Его воля!
— Так, отец Андрей, так, — живо сказал Михаил Дмитриевич, — я с вами вполне согласен… Ну, а как нравится вам церковь, Петр Архипович? — продолжал он, очевидно желая переменить тяжелую тему разговора.
— Прекрасная, очень изящная, красивая, — отвечал я.
— Да, заметил отец Андрей, — благодаря щедротам и усердию ваших покойных родителей, ваше высокопревосходительство, она украсилась так хорошо. Да и ваших забот тут немало!
Осматривая церковь, я заметил с левой стороны у стены, близ устроенного для себя Скобелевым склепа, его боевые значки. Михаил Дмитриевич подошел тоже к ним.
— А вы, ведь, не видели, Дукмасов, этого значка, — сказал генерал, указывая на красивый новый значок;— он был со мной в Ахал-Текинской экспедиции…
— Не правда ли, — обратился я к отцу Андрею, — какая удобная цель для неприятеля: эти значки постоянно, ведь, находились при Михаиле Дмитриевиче на полях сражений, и облегчали, вследствие своего яркого цвета, возможность стрелять в него. Да если прибавить к этому белую лошадь и массивную фигуру генерала, то, действительно, надо удивляться, как это он вышел целым из этих опасностей…
Между тем, Скобелев, не слушая моих разглагольствований, внимательно рассматривал свои боевые значки, с которыми связано было столько славных воспоминаний из его прежней опасной деятельности на Балканском полуострове и в степях Турана.
— Знаете, господа, о чем я думаю теперь? — обратился к нам генерал. — Я думаю, что прошло уже безвозвратно славное время этих значков! Не придется больше им развиваться на полях сражений! А между тем, я чувствую, что не за горами новая страшная война; должен решиться, наконец, наш спор с немцами: кому первенствовать — им или нам. И я уверен, что кровавая борьба эта решится в нашу пользу, хотя, конечно, много жертв, много жизней и денег она поглотит! Но мне не придется видеть всего этого, не придется этим значкам развиваться в предстоящей борьбе славян с немцами!
— Вот видите, отец Андрей, — сказал я недовольным тоном, — какое мрачное настроение у генерала! Это невозможно…
Я отошел к иконостасу, и стал его рассматривать, оставив Скобелева с отцом Андреем.
Через несколько минут Михаил Дмитриевич подошел ко мне, и взял меня за руку.
— Ну, идемте завтракать! Ишь, надулся как! — Это он на меня так рассердился, — продолжал, улыбаясь, Скобелев, обратившись к священнику, — зато, что я все говорю о своей смерти! Ему хочется, чтобы было так, как ему нравится…
— Зачем же вы напускаете на себя такие дурные мысли, — ответил я. — Я, напротив, твердо верю, что в предстоящей войне, с немцами Государь непременно назначит вас главнокомандующим.
— Ну, ладно, перебил меня Скобелев, — пусть будет по-вашему!
— Видите, как он предан и расположен к вашему высокопревосходительству! — говорил отец Андрей, когда мы вышли из церкви.
После завтрака я ушел к себе, оставив генерала вдвоем со священником.
На другой день, утром, Скобелев получил из Петербурга какую-то телеграмму, которая крайне дурно подействовала на него. Он сделался сумрачен, раздражителен, и за обедом ровно ничего не ел, и все время молчал. Вечером того же дня он отослал ответную телеграмму, и явился к ужину уже более веселый.
Дня через два получена была новая телеграмма — от военного министра, в которой сказано, что Государь Император изволил утвердить награды для тех лиц, которых Скобелев дополнительно представлял за Ахал-Текинскую экспедицию. В телеграмме сообщалось также, что Михаил Дмитриевич назначен Государем председателем комиссии по восточным делам; министр же вызывал его в Петербург.
Михаил Дмитриевич позвал меня к себе в кабинет и показал эту телеграмму*.
— Я очень, очень рад, говорил он, весело улыбаясь, — что Его Величество утвердил эти награды! Где льется кровь, там, конечно, должно быть и щедрое вознаграждение! Ведь, я не за себя хлопотал, а за этих честных тружеников! Слава Богу, что они получили должное за свои труды!
- Теперь вот что, — продолжал он, немного погодя, — у меня есть к вам, Петр Архипович, просьба: завтра я заеду в Москву, и хочу просить вас проконтролировать все дела в моих имениях. Вам, все равно, нечего делать в Москве; здесь гораздо здоровье и полезнее… Так как же — могу я вас об этом просить?
— С величайшим удовольствием, отвечал я; - только откровенно сознаюсь, что в этих делах я совершенный профан!
— Э. пустяки — это не Бог весть какая премудрость! Я вам передам сметы, которые мне представлены из разных имений; вы побываете в этих деревнях, посмотрите, как ведется хозяйство, проверите шнуровые книги у управляющих и пр. Пожалуйста, обратите внимание на все. Торопиться нечего — времени достаточно…
— Еще раз повторяю, ваше высокопревосходительство, что я мало сведущ в хозяйстве и бухгалтерии…
— Да ну, нечего скромничать. Ведь, небось, на Дону у себя хозяйничаете! Я уверен, что вы сделаете все отлично, так же, как исполняли мои приказания в бою! — польстил мне генерал. — Я выдам вам бумагу, в которой уполномочу своим именем произвести ревизию. Оставайтесь у меня полным хозяином. Все лошади и прислуга к вашим услугам. Я буду ожидать вас в Москве.
Затем Михаил Дмитриевич написал приложенное в конце настоящей книги предписание в Ивановскую и Златоустовскую конторы, скрепив его своею подписью и черною печатью.
— Вот вам и карт-бланш, — сказал он, передавая мне документ,
— С удовольствием сделаю все, как сумею, — ответил я. — Припомню свои слабые познания по агрономии, которые приобрел на льготе в станице…
— Ну, спокойной ночи! Пожалуйста, распорядитесь, чтобы завтра, утром, мне были готовы лошади. Я пойду не на станцию, а в город, в Раненбург — там у меня есть дело; а оттуда уже в Москву.
На другой день я проводил Скобелева. С ним вместе поехал отец Андрей, которому тоже нужно было в город.
— Ну, трогай, — сказал генерал кучеру, усевшись рядом со священником, и завертываясь в шубу. — До свидания. Петр Архипович! Буду вас ждать в Москве…
Сани быстро выехали на улицу.
В тот же день я принялся за совершенно новое для меня дело, которое поручил мне генерал. И сознаюсь, что исполнять вей его приказания в бою, под свинцовым дождем, и пред лицом смерти, было для меня гораздо легче, чем возиться со всеми этими головоломными счетами, конторскими книгами, разными сметами, и прочею скучною материей.
Впрочем, благодаря известному терпению и помощи Спасского управляющего и его письмоводителя, которые подробно объясняли мне все, я скоро привык к своей контролерской обязанности, и стал отличать кривду от правды, злоупотребление от правильности.
На другой день вернулся из города отец Андрей, и привез мне письмо от Скобелева, в котором последний просил меня не торопиться, и подробно обратить внимание на все.
За обедом мы условились с отцом Андреем вместе ехать в д. Михалково — одно из имений Скобелева.
Быстро домчали нас добрые скобелевские кони по прекрасной санной дороге в Михалково. По пути отец Андрей, оказавшийся очень веселым и остроумным собеседником — сообщил мне много полезных и необходимых сведений относительно злоупотреблений некоторых управляющих, об их ловких проделках.
Сами же управляющее, видя мою любезность, простоту и неопытность, неосторожно пробалтывались о своих темных делишках, и значительно облегчали этим мою миссию; некоторые же, будучи в контрах друг с другом, просто выдавали своих товарищей по профессии, что называется, топили их. Мне все это было на руку.
За неделю я успел окончить возложенное на меня дело.
Побывав в различных деревнях обширных имений Скобелева (Златоустово, Иванково и пр.) и составив обо всем подробный отчет со своими замечаниями, я распростился со Спасским, с любезным отцом Андреем, и уехал на вокзал, а оттуда, через Рязань, в Москву.
На другой день, кажется, 15 января, я явился к Скобелеву. Он помещался в гостинице «Славянский Базар», и был дома.
— А, здравствуйте, казак! — встретил он меня весело. — Ну что, как, окончили?
— Окончить-то окончил, только не знаю, угодил ли! Однако, в ваших владениях, ваше высокопревосходительство, злоупотреблений порядком-таки! Очевидно, гг. управители изрядно эксплуатируют вашею добротой и доверчивостью!
— Знаю, батенька, знаю, — отвечал, добродушно улыбаясь, Скобелев, и махнул только рукой, как бы говоря: «Бог с ними!»
Затем я сообщил генералу просьбу его крестьян, переданную мне, относительно их некоторых нужд. Скобелев принял ее очень горячо и близко к сердцу.
— Непременно, непременно я это сделаю; я всегда рад им помочь… Спасибо вам большое, голубчик, за все! — и он крепко поцеловал меня.
Это была наша последняя встреча: вскоре после этого Скобелев уехал в Петербург, а я отправился домой, к себе на Дон. Более мне не суждено было видеть этого знаменитого русского вождя!
Как громом поразила меня, как и каждого русского, пять месяцев спустя после отъезда моего из Москвы, ужасная весть о смерти Скобелева. Сначала я плакал как ребенок, потом целые дни ходил как помешанный, точно потерял что-то самое близкое, дорогое для себя…
«И зачем непременно тебя, а не кого другого», думалось мне в те скорбные минуты, «похитила эта лютая смерть? Мало ли миллионов людей на Руси менее нужных, менее полезных, чем ты! За пять месяцев ты чуял уже кончину, указывал на свою могилу и смеялся над моим скептицизмом…»
Вообще, известие о смерти Скобелева страшно тяжело подействовало на меня. Я почему-то твердо верил в его звезду, верил, что ему придется играть видную роль в истории России, что в предстоящей войне с немцами он окажет еще громадные услуги отечеству своим знанием, смелостью и патриотизмом… И вдруг — все это разом рухнуло, кануло безвозвратно в вечность!
Уверен, что моих боевых сотоварищей не менее меня поразила и огорчила весть о смерти Скобелева. Они так же искренно были преданы покойному богатырю, так же не чаяли в нем души, и готовы были всегда исполнять его любое, хотя бы самое безумное приказание…
В один из вечеров, когда в палатку к Скобелеву собралось несколько человек молодежи, Михаил Дмитриевич рассказал нам о своем участии в Хивинской и Коканской экспедициях, о которых я до этого имел очень смутное представление.
«Хива, господа», начал Скобелев, развернув на столе небольшую карту Турана, «представляет из себя, как вам известно, незначительное ханство по нижнему течению Амударьи с населением около 400 тысяч. Само по себе ханство это, конечно, не страшно было для России, и справиться с ним было бы не трудно, если бы оно не имело надежного союзника, а для нас опасного врага — безлюдных и страшных пустынь, отделявших этот оазис от наших владений — Кавказа, Оренбурга, Туркестана. Попытка наказать Хиву — два раза кончалась неудачей для России (1717 и 1839 гг.) и эти неудачи вселили в Хивинцах убеждение в неуязвимости их страны. Даже успехи русского оружия в Бухаре, в долине Заравшана, и завоевание Самарканда в 1868 г. не изменило положения дел и Хива упорно отказывалась признать нашу власть, продолжая наносить нам чувствительный вред в наших торговых сношениях с Туркестаном, поддерживая партию недовольных, агитируя соседнее, подвластное нам население кочевников-киргизов, покровительствуя алламанщикам. нападавшим на торговые караваны и пр. Представления Туркестанского Генерал-губернатора — вести себя спокойней, освободить наших пленных, не возбуждать Оренбургских киргиз— ничуть не действовали, и Хива не изменила своего надменного, задирательного тона. Итак, повторяю: противник, по своим боевым качествам для нас не был страшен; наш главный враг был — пустыня, безводье, жара, лишения… Путей в Хиву из наших владений было несколько: 1) Из Туркестана — от Ташкента, Самарканда, Перовска, Казалинска; этот путь 700—800 верст; 2) Из Оренбурга и Уральска вдоль западного берега Аральского моря; этот путь почти вдвое длиннее (1400—1500 в.); 3) Со стороны Каспия несколько путей: от форта Александровского, от залива Киндерли, от Красноводска, от Чигишляра; из них наиболее длинный первый (до 1000 вер.), а последние три 750—800 верст.
Все эти караванные пути проходят почти исключительно по пустынной местности, кое-где покрытой колючкой саксаулом, с почвой солончаковой, песчаной или глинистой. На известном расстоянии находятся колодцы, но число их неодинаково и расстояние между ними тоже. В некоторых местах они находятся на расстоянии дневного перехода, в других — на расстоянии 2-х 3-х дней пути; эти последние, безводные переходы особенно тяжелы и страшны… В некоторых колодцах вода довольно хорошая, в других — плохая, соленая, горькая, иногда просто отвратительная на вкус (в одном колодце, помню, мы нашли на дне 2-х дохлых баранов; но это открытие произошло уже после того, как вся вода была нами выпита, и дно ведра ударилось в труп животного). Иногда на пути находится один только колодец, иногда их несколько; в некоторых воды много, и ее может хватить на значительный отряд, в других, напротив, мало, или вода скоро иссякает и требуется много времени, чтобы она снова наполнила колодец. В некоторых колодцах вода находится на незначительной глубине, и воду из них извлекать не трудно, другие колодцы, наоборот, очень глубоки и требуют много времени и разных приспособлений для извлечения воды. Возле некоторых колодцев есть вблизи корм для верблюдов, возле других — нет его, или он очень далеко… Вообще, условий чрезвычайно много и нужно много навыка, знания местных условий, опытности, чтобы пускаться в этот опасный путь, чтобы решить, какой силы отряд можно двинуть, какие можно взять с собой перевязочные средства и пр.: лошадей, овец и верблюдов ведь тоже надо кормить и поить в пути, хотя последние и могут обходиться без воды дня 2—3. Вообще, в этих степных, вернее — пустынных экспедициях, верблюд — это почти все; недаром его назвали кораблем пустыни! Корабль пропал — и все погибли!.. Вот почему верблюжий вопрос — это самый важный в этом походе. На роту требовалось не менее 25 верблюдов, на сотню—75; они везли в бурдюках воду, продовольствие для людей (сухари, крупу), лошадей (овес), патроны, котлы, медикаменты и пр.
Итак, в 1873 г. решена была экспедиция против Хивы, население которой составляют юмуды, киргизы и туркмены (последние наиболее воинственны). Со стороны Оренбурга направлен был отряд генерала Веревкина, со стороны Туркестана двигался Кауфман — главный начальник всей экспедиции и со стороны Кавказа двинулось 2 отряда: южный, полковника Маркозова, из Красноводска и Чигишляра, и северный, полковника Ломакина, от залива Киндерли; в этих двух отрядах войска были исключительно Кавказские. Южный отряд, Маркозова, не дошел до назначения вследствие страшной жары и безводья и вернулся с половины пути обратно к Каспийскому морю; северный же отряд, Ломакина (или так называемый Мангишлакский), при котором находился и я в качестве офицера генерального штаба, (тогда я был подполковник), успешно выполнил свою задачу, т. е. дошел до Хивы. Все отряды — Туркестанский, Оренбургский и Кавказские — должны были появиться в начале мая в Хивинском оазисе, но каждый из них был настолько силен, что мог действовать и самостоятельно. Нам предстояло пройти около 800 верст по пустыни Усть-Урт, и вести борьбу с природой, с всякими невзгодами — жарой, безводьем и пр. Приготовления к этой трудной экспедиции через пески заняли довольно много времени. Главная забота составляла — добыть верблюдов, без которых немыслимо переходить пустыню. Покупка, наем, реквизиция—все это применялось. Мне тоже пришлось поработать для этого дела: с командой казаков я отбил у киргизов близ колодцев Он-Каунды 60 верблюдов, и доставил их Ломакину. В апреле началось движение войск эшелонами (войска, как сказал, были переведены морем из Кавказа**. Сначала я находился при одной из колонн, и исполнял разные поручения; у колодцев же Биш-Акты мне поручено было командование отдельной небольшой колонной. Подвигались вперед мы медленно, испытывая страшные лишения: жара доходила до 45°, духота и сухость воздуха были невыносимы; кругом, куда ни бросишь взор — безжизненная пустыня, бесконечные пески, пески… Вода в колодцах была большею частью скверная, солоноватая; колодцы глубоки — иногда до 30 сажен, и доставать воду при таких условиях было очень трудно, а эта операция производилась крайне медленно. Иногда воды не доставало не только для лошадей, верблюдов, овец, которые сопровождали отряд, но даже для людей… Наконец мы поднялись на Усть-Урт. Сухость воздуха и духота еще увеличились, было несколько песчаных ураганов… Словом, мы вступили в царство настоящей пустыни… Вообще, весь этот поход — это непрерывная борьба с природой. О неприятеле — ни слуху, ни духу! Пищу люди получали более чем скромную, горячего почти не было, вследствие недостатка топлива. Двигались утром и вечером, днем же отдыхали, или, верней, мучились, пеклись на солнцепеке, так как палаток у нас не было (брали только самое необходимое). Бывали случаи, когда люди окончательно падали духом, приставали во время похода, и приходилось прибегать даже к крутым мерам, чтобы их подбодрить; раз я одну роту провел под барабан и «на плечо» верст 5. чтобы поднять в них энергию. Особенно тяжелые сцены приходилось наблюдать у колодцев при раздаче воды: люди превращались тогда чуть не в зверей, и только благодаря офицерам порядок установлялся. Мы выбивались из сил, чтобы водворить порядок между измученными от усталости, жары и жажды людьми: десятки манерок опускалось в колодец, солдаты отнимали воду у пивших верблюдов, лошадей, в воздухе стояла ругань людей, вой животных… Таким образом мы медленно подвигались вперед — через колодцы Ильтедже, Байчагир — к Ибытаю, Вблизи этого последнего колодца я имел стычку с киргизами. Выступив 5-го мая от колодцев Мендали, я с небольшиим авангардом на рысях поехал вперед, и оставил далеко позади свой отряд. За одним из песчаных холмов мы вдруг совершенно неожиданно наткнулись на караван киргиз верблюдов в 30. Верблюдовожатые были застигнуты врасплох, и без сопротивления сдались нам. Отправив сдавшихся с несколькими казаками назад, навстречу двигавшемуся отряду, я с тремя офицерами и восемью казаками поехал еще дальше, к колодцам Ибытай, где, как нам передавали сдавшиеся киргизы, двигался еще больший караван. Действительно, через несколько верст, мы увидели в стороне от дороги огромный караван, верблюдов в 300, при которых находилось несколько десятков вооруженных киргиз. Я подскакал к каравану и потребовал сдачи. Киргизы, видя нашу небольшую группу (10—12 человек), не обратили никакого внимания на мое предложение, и стали гнать верблюдов в обратную сторону, очевидно намереваясь уйти. Мне оставалось одно: или спокойно смотреть на ускользавшую из рук добычу или попробовать счастья русского оружия, помня, что «смелым Бог владеет!» Я решился на последнее: «шашки вон!» скомандовал я горсти своих всадников, «марш-марш!..» и десяток русских кавалеристов врубился между убегавшими в беспорядке навьюченными верблюдами, и златоустовские клинки стали добросовестно работать по чалмам и халатам детей пустыни. Показалась кровь, послышались отчаянные крики, ругань, рев верблюдов, раздались ружейные и пистолетные выстрелы… Убегавшие и опешившие киргизы стали инстинктивно защищаться пиками, шашками, револьверами… Последовала горячая рукопашная схватка… Между тем мой отряд, за которым я послал, уже спешил на выстрелы; пехота бежала несколько верст по страшной жаре, и довершила нашу победу. Правда, часть киргиз с верблюдами успела таки удрать, но все-таки до 200 верблюдов с вьюками (около 800 пудов крупы) остались в наших руках. Эти трофеи нам были очень кстати и солдаты вознаградили себя за долгий пост. В этой стычке некоторые офицеры и казаки были ранены; я тоже получил несколько сабельных ударов, не мог сесть на коня, и улегся в арбу. Но и киргизы недешево отделались: десятка два тел валялось на песке с порубленными черепами, в окровавленных халатах, раненых оказалось тоже немало… Как видите, господа, наш смелый, дружный натиск увенчался полным успехом! Затем мой отряд направился к колодцу Алан, присоединился к другим колоннам, и все продолжили дальнейшее движение.
Вскоре мы спустились с безжизненного Усть-Урта в Хивинский оазис, в плодородную долину Амударьи (Оксуса), и подошли к г. Кунграду, который был уже занят частью войск Оренбургского отряда генерала Веревкина, следовавшего с севера по западному берегу Аральского моря. Немного южней, у г. Еарабайли, наш отряд, т. е. Ломакина, присоединился к отряду Веревкина, и поступил под его команду. Соединенный отряд был силою до 4500 человек. Это было в половине мая. Продолжая двигаться левым берегом Аму-Дарьи, мы заняли почти без сопротивления гг. Ходжейли и Мангит, после незначительного дела, бывшего у Мангита, генерал Веревкин приказал мне с двумя сотнями и ракетной командой преследовать бежавшая неприятельские шайки, и попутно разорять туркменские аулы за сочувствие и помощь жителей войскам хана. Поручение свое я выполнил в точности, предал огню и мечу несколько селений, порубил немало настигнутых хивинцев, захватил много всякой добычи. Не раз, увлеченные преследованием, мы натыкались на превосходные силы противника, и от наступления переходили к обороне… Я не буду останавливаться на различных, мелких эпизодах этой своей командировки; скажу только, что в ней было много интересного и поучительного. Затем я присоединился снова к отряду и получил благодарность от Веревкина за хорошую работу казаков.
Во время движения соединенных отрядов из Мангита в г. Китай мне поручено было командовать прикрытием всего обоза — верблюжьего и колесного. Азиаты вообще очень любят нападать на обоз, рассчитывая главным образом на захват добычи (верблюдов, скота, вещей…) и на относительную легкость удачи. Защищать же обоз дело вообще нелегкое и требует от прикрытия, которое обыкновенно бывает довольно незначительное, большой бдительности, сноровки и стойкости. Мне приходилось несколько раз отбивать нападения Хивинцев ружейным огнем и даже картечью из орудий; все попытки неприятеля кончались неудачей, хотя раз им и удалось захватить 2-х верблюдов и 3 арбы. Потери в наших войсках за все это время были ничтожны.
При дальнейшем движении отряда к г. Кяту я получил другое назначение — командовать авангардом. Двигаясь во главе Оренбургского и Кавказского отрядов, я с казаками по пятам преследовал отступавшие к своей столице неприятельские полчища. Хивинский арьергард старался портить дорогу, разрушал и жег мосты через арыки…; вообще всеми силами затруднял наше движение. Мне приходилось несколько раз буквально наскакивать на них и мешать им разрушать или жечь мосты, портить дорогу… С поднятыми шашками, с гиком бросались мои казаки на Хивинцев и последние, бросая работу, поспешно отстреливались, садились на коней, и улепетывали во всю прыть, Некоторые поломки мы быстро чинили (один мост, впрочем, помню, исправляли целую ночь), и отряд беспрепятственно подвигался вперед. 25-го мая я с авангардом подошел к г-Кош-Купырь, который находится верстах в 30 от Хивы. Заметив, что несколько человек Хивинцев зажигают мост, с целью не допустить нас войти в город, я с казаками карьером понесся к мосту. Хивинцы бежали к садам, и оттуда открыли огонь. Вслед затем мы подошли почти к самой Хиве, и остановились от городских стен верстах в 5 — 6. Хива — это обыкновенный азиатский город, обнесенный высоким земляным, валом, за которым располагалась неприятельская пехота; в некоторых местах выглядывали дула больших орудий, конечно довольно примитивного устройства. Стрельба из таких орудий была для нас почти безвредна. Да, вообще, боевым качествам нашего противника нельзя было позавидовать, повторяю, как военная сила, Хива не представляла для нас ничего страшного. Наши потери в эту экспедицию были самые ничтожные, хотя трудов и лишений всем пришлось перенести немало. И в Европейских воинах, на культурных театрах войны, борьба с природой, с лишениями, невзгодами часто бывает гораздо страшнее борьбы с противником и его усовершенствованным оружием; в этом, впрочем, я думаю, вы сами убедились, господа, из опыта настоящей кампании: сколько у нас больных было после перехода через Балканы, сколько людей расстроило себе здоровье этой бивачной жизнью на снегу, в сырости, на ветру! Всю жизнь будут помнить многие из нас эти не столько боевые, сколько походные, бивачные дни! Ревматизмы, катары, плевриты и пр. и пр. — все эти награды раздаются более щедро нашему брату, чем чины и ордена. На Азиатском же театре войны и подавно борьба с природой страшней борьбы с врагом! Нужно много опытности, знания театра войны и различных местных условий…; нужно позаботиться обо всех по-видимому мелочах, которые порой играют громадное значение…; нужно предусмотреть всевозможные случайности, различные комбинации…, чтобы не попасться впросак, чтобы не погубить правильно и хорошо начатого дела… Однако, я отвлекся от своего рассказа.
Итак, отряд расположился биваком верстах в 6 к северу от Хивы. Веревкин поджидал Туркестанский отряд, который двигался к Хиве с юга и должен был скоро подойти. 26-го Мая мне поручено было с двумя сотнями продвинуться еще ближе к Хиве, и произвести рекогносцировку окрестных городских стен. Двигаясь вперед с цепью наездников по довольно пересеченной местности, я заметил несколько Хивинских всадников, разрушавших мост через арык. При нашем появлении они бросили свое дело, поспешно сели на коней и стали уходить, а я со своими казаками преследовал их по пятам. При этом нам пришлось двигаться между двумя садами, обнесенными стенками. Так проскакали мы с версту. Боясь, чтобы не зарваться и не попасть в засаду, я приказал прекратить преследование, и начал медленно отходить к отряду. Неприятельские наездники подкрепленные густыми конными толпами, видя наше отступление, и объясняя его, вероятно, нашей трусостью, стали довольно энергично наседать на моих казаков. Пришлось спешить два взвода, и усиленным огнем прикрыть отступление остальных через дефиле. К счастью, в главных силах услышали, нашу перестрелку, и нам в подмогу были присланы две сотни, которые помогли моим казакам спокойно отойти назад. Отделались мы очень счастливо и потеряли только 3-х казаков, хотя Хивинцев легло несколько десятков от наших пуль и шашек.
Вернувшись на свой бивак — в авангард всего отряда — мы с аппетитом поужинали жирной бараниной после хорошей военной прогулки, и улеглись спать. Но, на следующей день, опять пришлось обнажить сабли. Рано утром Хивинцы огромной массой — тысяч до полутора (тут был всякий сброд: пешие и конные туркмены, киргизы…), — под прикрытием садов, тихо обошли бивачно, расположение нашего отряда, и внезапно ударили на левый фланг, где паслись целые сотни наших верблюдов. Нападение было неожиданно для нас, и удачно для противника. Отбив штук 400 верблюдов, Хивинцы быстро погнали их к городу. Услыхав тревогу и пальбу на левом фланге, я посадил две сотне на коней, и поскакал с ними, и с ракетным станком из авангарда на выстрелы. Через несколько минут мы увидели столбы пыли, сотни бегущих верблюдов и торопливо погонявших их конных Хивинцев. «Шашки вон — марш-марш!» скомандовал я — и последовала обычная картина лихой кавалерийской атаки. Казаки действовали молодцами, и скоро с помощью прибывших еще 3-х сотен Леонтьева все верблюды были отбиты, а на месте побоища остались сотни две Хивинских трупов. Во время преследования нами конных азиатов, угонявших верблюдов, пешие неприятельские стрелки заняли сады, и открыли по нам огонь. С прибытием Леонтьева я пустил в атаку свои сотни на эту пехоту, и скоро казаки заставили ее очистить сады и удалиться. Вообще этот денек был длят наших казаков очень счастлив и приятен! Казаки лихо работали шашками, и потеряли только десять своих товарищей… В тот же день мне приказано было выдвинуть авангард на новую позицию, еще ближе к городу и вперед версты на 2. Сначала я произвел рекогносцировку, выбрал наиболее удобное место, имел довольно сильную перестрелку с Хивинскими всадниками и, наконец, вечером перевел на новую позицию свой авангард, который состоял из трех родов оружия. На следующий день Веревкин двинул весь отряд вперед с целью произвести усиленную рекогносцировку ближайших окрестностей города. Наши орудия выехали на позицию, и открыли огонь по городу. Хивинцы отвечали нам тоже артиллерийским огнем с городских стен. Наша пехота тоже стреляла по крепости, откуда и к нам летели пули. К вечеру все войска отошли от города, и расположились на позиции моего авангарда. Наконец, было получено известие о Туркестанском отряде, и 29-го мая Кауфман вступил в Хиву с южной стороны. Экспедиция была, окончена, враг был смирен, и изъявил полную покорность!
 |
| Титульный лист брошюры «Памяти М.Д. Скобелева |
В августе я с одним проводником произвел очень рискованную рекогносцировку путей от Змукшира до колодцев Нефес-Кули (близь Ортакую). Дело в том, что, как вам известно, отряд полковника Маркозова должен был двигаться из Красноводска по Узбою через колодцы Игды на Хиву, и прибыть в оазис почти одновременно с тремя остальными отрядами. Но Маркозов прошел только полпути — до Ортакую, а затем повернул назад, к Красноводску. Страшная жара, безводье, падеж верблюдов — все это не позволяло двигаться далее. Об этом неудачном походе тогда много говорили в наших военных кругах, и очень многие обвиняли во всем Маркозова, находя, что ему следовало идти далее, а не возвращаться. Меня очень интересовал вопрос: мог ли отряд Маркозова дойти до Хивы, или он совершенно погиб бы, если б двинулся дальше; в последнем случае благоразумие повелевало конечно вернуться, пока не поздно. И вот, я, переодевшись туркменом, проскакал от Емукшира до Нефес-Кули, и обратно, т.-е. сделал около 600 верст. Несколько раз мы блудили с проводником, несколько раз чуть не пропали от жажды и невозможной духоты, которая особенно чувствительна в августе; раз даже едва не попались в лапы кочевников — туркмен, этих степных волков. Невольно рука хваталась за рукоятку кинжала или револьвера. Конечно, во сто раз лучше умереть, чем очутиться в плену у этих чертей! А удрать от них в этом безбрежном песчаном море, от их быстрых, красивых степняков — довольно мудрено! Не раз становилось очень жутко, когда сознавал свое бессилие, свою беспомощность в борьбе с этой страшной безжизненной природой, с этими кочующими двуногими волками. Да, господа, только в молодости, в эту счастливую пору жизни, пору силы, энергии, отваги — и можно пускаться в такие опасные предприятия! Мой спутник, проводник, человек, сжившийся с пустыней, привыкший с детства ко всевозможным лишениям, невзгодам, более чем я, конечно, способный переносить и жару и жажду — и тот едва не погиб во время этой поездки. Страшно усталый, но вместе довольный своей удачей, вернулся я в Змукшир. Из своей рекогносцировки я вынес то убеждение, что Маркозов поступил вполне правильно, повернув обратно свой отряд от Ортакую; иначе, при дальнейшем движении до Змукшира, он легко мог совсем погибнуть от безводья и зноя. Водой этот путь очень беден, колодцы находились на большом расстоянии, вода большею частью отвратительная, да к тому же ее и мало. В августе наш Мангишлакский отряд выступил из Хивы в обратный путь и в половине сентября был снова на берегу Каспия, в Киндерли.
Теперь, господа, я вам вкратце расскажу о своем участии в Коканской экспедиции. В 1865 г. Россия овладела Ташкентом и Ходжентом, и очутилась таким образом в соседстве с Кокандским ханством, занимавшим богатую, плодородную долину верхнего течения Сырдарьи. В семидесятых годах в ханстве началось брожение, явилось несколько партий, недовольных правлением хана (Худояра) и производивших беспорядки в стране.
Летом 1875 г., я был командирован из Ташкента в Кашгар; до Кокана я отправился вместе с дипломатическим чиновником Вейнбергом, который от лица Кауфмана должен был выразить Худояру хану свое неудовольствие по поводу беспорядков в его владениях. Нас сопровождал конвой казаков. Приехав в Кокан, мы увидели, что волнение жителей (особенно кипчаков) приняло широкие размеры и что положение Худояра очень непрочно; в виду таковой опасности мы и уговорили хана покинуть его владения, и отправиться в Ташкент. Не без затруднений двинулись мы в обратный путь и благополучно добрались до Ташкента. Из своей командировки я извлек большую пользу: произвел маршрутную съемку, набросал кроки наиболее важных попутных позиций и окрестностей Кокана, собрал много необходимых статистических сведений, который впоследствии пригодились нашим войскам, и вообще ко всему внимательно присмотрелся. Между тем враждебность жителей ханств к русским стала обнаруживаться все более и более. Шайки коканцев (преимущественно кипчаков) вторгались в наши владения (в долину р. Ангрена), агитировали подвластное нам магометанское население, портили пути сообщения, угоняли скот и пр. Тогда решено было примерно наказать коканцев, и мы стали готовиться к экспедиции. Во время этих приготовления я имел маленькую командировку: генерал Кауфман поручил мне с двумя сотнями и ракетным дивизионом очистить от неприятельских шаек Северо-восточную часть Курамского уезда. В 2 дня я прошел 175 верст, но шаек нигде не встретил — они успели уже удрать — население везде было спокойно. В августе месяце 1875 г. наши войска несколькими колоннами выступили из Ташкента к Ходженту***. Я находился при главной колонне. Подходя к Ходженту, мы получили известие, что значительная неприятельская партия находится на границе, у Кишлака Самгара. На меня снова возложено было поручение рассеять эту партию. С двумя сотнями и ракетным дивизионом я двинулся к Самгару, но не застал уже там неприятеля — он отошел к Махраму. Кажется 20 августа мы выступили из Ходжента, перешли Коканскую границу и двинулись по дороге к Махраму — неприятельской крепости. Кауфман поручил мне командовать кавалерией отряда (тогда я был в чине полковника генерального штаба), т. е. восемью сотнями. Отряд медленно подвигался вперед в боевом порядке несколькими параллельными колоннами по совершенно ровной местности, причем правую колонну составляли мои лихие сотни (Оренбуржцы, Уральцы, Сибирцы). Конные толпы кипчаков и каракиргизов неоднократно пытались атаковать нас, и только огнем конных орудий и контратаками я останавливал их. Наконец, 22 августа, мы подошли к г. Махраму, и здесь произошел знаменитый для нашего оружия бой.
Надо вам сказать, господа, что крепость Махрам, обнесенная высокой глиняной стеной с передним рвом, находится на левом берегу Сырдарьи в некотором расстоянии от Кишлака того же имени, причем от последнего до крепости тянулся непрерывный земляной вал, из-за которого выглядывало 24 неприятельских орудия. Брать эту позицию с фронта, в лоб что называется, под огнем нескольких десятков орудий, по болотистой местности было, конечно, довольно рискованно, и потому Кауфман решил обойти ее с юга, чтобы затем ударить в тыл и фланг. Обход произведен был очень искусно, и наша пехота, после незначительной артиллерийской подготовки, бросилась в штыки, выбила неприятеля из-за вала, овладела 24 орудиями, и по пятам отступавших ворвалась в крепость, где тоже взяла 26 пушек. Бегство противника, охваченного паническим страхом, было полное. Вот в этот-то удобный момент я и бросился с сотнями преследовать бегущих. Лихо работали шашками мои казаки, и под их ударами много легло пеших и конных халатников; мы захватили 2 орудия и нисколько бунчуков. Увлекшись преследованием мы наскочили на громадное полчище, и только благодаря ракетной батарее нам удалось отступить без потерь.
Впрочем, об этом дело я вам уже рассказывал, господа, и говорил, каким образом мне достался вот этот беленький крестик, принадлежавший прежде Кауфману, а теперь Дукмасову. Лошадь моя была убита, один кипчак полоснул меня шашкой по колену, А ехавший рядом со мной хорунжий Хорошкин (Уральского войска) был убит наповал. Но, все-таки, наши потери были самые ничтожные, хотя мои казаки порубили несколько сот человек. Словом, поражение неприятеля было полное, Без боя наши войска вступили в столицу ханства Кокон, а затем заняли и другой важный пункт Маргелан. Но часть населения, предводимая неким Абдур-рахманом, не смотря на Махрамское поражение, не хотела покориться и продолжала оказывать сопротивление. Для преследования отступивших в горы шаек, Кауфман сформировал особый летучий отряд и приказал мне двинуться с ним в погоню за Абдур-рахманом. Форсированным маршем (пехота ехала на арбах) мы двинулись по отвратительной горной дороге, за неприятелем. Через урочище Мин-Тюбе мы дошли до г. Оша, причем авангард моего отряда имел несколько лихих стычек с бежавшими халатниками, захватил несколько орудий и много разного оружия. Выполнив возложенное на меня поручение, я вернулся в Маргелан, и представил отчет начальнику экспедиции о своем набеге. Первая часть кампании была окончена, все города изъявили покорность, и земли по правому берегу Сырдарьи отошли по договору к России. Наши войска заняли г. Наманган. Но оказалось, что это было только начало конца. В конце сентября в г. Андижан вспыхнуло восстание, жители признали власть нового хана (Фулата) и вооруженные толпы конных и пеших кипчаков и каракиргизов сгруппировались вокруг него. Для наказания жителей Андижана двинут был туда довольно сильный отряд (до полутора тыс. человек) из Намангана под командой генерал-майора Троцкого; начальником штаба отряда был назначен я. Троцкий поручил мне произвести рекогносцировку окрестностей города и выбрать место для вагенбурга всего отряда. На рысях только с полутора сотнями двинулся я к Андижану, отыскал северней садов, окружавших город, удобное место для бивака и, затем, узкой долиной ручья направился к самому городу. Но оказалось, что мы слишком увлеклись и. совершенно, неожиданно, попали под сильный огонь, открытый против нас из сакель… Мы остановились в нерешительности… Вдруг выскочили целые тучи конных халатников, и стали энергично на нас нападать. Пришлось медленно отступать, цепляясь за каждое прикрытие. Тем не менее, бывшие со мной топографы быстро сняли кроки местности, а я наметил позиции для наших батарей. Так, отстреливаясь, мы медленно отступали, и в два часа отошли едва полверсты. Наконец, нас выручил полковник Борх, который из авангарда прискакал на выстрелы. Без него нам пришлось бы плохо — силы были слишком неравны.
На следующий день, 1 октября, произведен был штурм города. После артиллерийской подготовки мы несколькими колоннами направились на штурм, ворвались в город и, разрушая на своем пути баррикады, завалы, устроенные жителями на улицах, добрались до главной площади, где находился ханский дворец. Я командовал одной из колонн, и моим солдатам пришлось не мало поработать штыками. Коканцы стреляли в нас из ружей, пистолетов, пушек, прячась за стенами, в саклях, мечетях. Разгромив город, произведя во многих местах пожары, истребив изрядное количество противника, войска наши с площади двинулись Обратно к Вагенбургу, находившемуся за городом. Штурм этот нам обошелся очень дешево — мы потеряли не более 50 человек; неприятелю же был нанесен чувствительный урон. Исполнив свою задачу, т. е. наказав жителей за вероломство, отряд двинулся в обратный путь, к Намангану. Во время этого отступления неприятель был особенно назойлив, дерзок. Я командовал арьергардом всего отряда, и на своих плечах выносил всю тяжесть отступления. При входе в дефиле я принужден был, ввиду их назойливости, броситься в атаку с сотней сибирцев. Несколько десятков халатников пало под ударами наших шашек, но и я потерял тоже 7 казаков — потеря довольно чувствительная. Чтобы не оставлять тела на поругание противника, я спешил казаков и, благодаря подоспевшей во время пехоте, все тела были подобраны. Благодаря таким постоянным задержкам, наше отступление было очень медленно. Хорошее дело было при Муласы. Этот кишлак заняли кипчаки, и своим огнем очень беспокоили наш отряд, расположившийся биваком. Две роты пехоты посланы были, чтобы выбить оттуда кипчаков. Я и Меллер-Закомельский, вооружившись ружьями, тоже поместились в рядах этих рот чтобы принять участие в штурме. Кипчаки были выбиты, и мы стали их преследовать, но, увлекшись последним, мы неожиданно наткнулись на конные толпы неприятеля, которые бросились на нас… Но наши солдатики не растерялись: они быстро сомкнулись в кучки, и встретили эти конные толпы дружными залпами. Затем мы спокойно отошли, не тревожимые более противником. 5 октября ночью мы сделали нападение на неприятельский бивак, который находился от нашего расположения в нескольких верстах. В 2 часа ночи я тихо выступил с двумя сотнями (сибирцы и Оренбуржцы) к неприятельскому биваку. За мной следовал с пехотой Меллер-Закомельский. Безмолвно подошли мы к безмятежно и крепко спавшим сынам Магомета, и неожиданно с громким криком «ура» врубились в середину бивуака. Никаких мер охранения неприятель не принял для ограждения себя от всяких случайностей, и потому мы обрушились на них, как снег на голову. Невозможно передать картину хаоса, который наступил в неприятельском биваке, вслед за нашим нападением. Крик панического ужаса проснувшихся кипчаков, бегство и фырканье сорвавшихся с коновязи лошадей, отдельные ружейные и пистолетные выстрелы, воинственные крики наших казаков, характерные звуки сабельных ударов по головам и плечам азиатов — все это слилось в какой-то дикий концерт разрушения и смерти! Эта картина ночного боя, вернее бойни, достойна кисти хорошего баталиста!
Сколько мы порубили коканцев, сколько взяли оружия, значков и других трофеев — я уж право не помню. Неприятельский отряд был силою около двух с половиной тысяч, что обнаружилось утром по числу оставшихся на бивуаке чалм, которые магометане, ложась спать, снимают с головы. Вообще, это было лихое дело, в котором лавры разделили казаки с пехотой. Нравственное впечатление этой ночной победы было настолько сильно, что отряд мог спокойно отходить уже ни разу не тревожимый противником. Мы вернулись в Наманган. Я был произведен в генералы, зачислен в свиту Его Величества, и назначен начальником Наманганского отдела. Инсуррекционное движение, однако, не утихло. Недели через две мне, донесли, что Батырь-Тюря, один из претендентов на ханский престол, со своей шайкой занял г. Чуст, и возбуждает население против нас. С небольшим отрядом я выступил из Намангана, рассеял шайку, и занял Чуст. Воспользовавшись моим отсутствием из Намангана, кипчаки возмутились, напали на оставшиеся в этом городе войска, и принудили их очистить цитадель. Но я уже спешил на выручку, и освободил от кипчаков, которые три дня осаждали лагерь, в котором наши молодцы защищались после очищения цитадели. Затем я бомбардировал город, и взял его штурмом. Мои войска потеряли около 40 человек, потери же неприятеля были громадны.
Вскоре мне пришлось разорять новую шайку кипчаков, которая собралась на левом берегу Сырдарьи у г. Балыкчи Совершенно неожиданно напал я на беспечных халатников, разбил их наголову, уничтожил большие склады продовольствия, заготовленные жителями, и вернулся снова в Наманган. Потери моего отряда были самые ничтожные. Однакож кипчаки, эти буйные сыны Ферганы, не хотели смириться, и продолжали свою враждебную, агитационную деятельность. На мое представление о необходимости нанести решительный удар кипчакам — разгромить их селения — зимовки в горах, последовало разрешение Кауфмана, и я стал готовиться к новой зимней экспедиции. Зимний поход для нашего казака — солдата не страшен, особенно если снабдить его всем необходимым. Русский человек привык к холоду, морозу, снегу — это его союзники, друзья. Для жителей же юга (каракиргизов, кипчаков) это, напротив, самый лютый враг, особенно если принять во внимание их неподготовленность к зимним операциям. Отряд я сформировал довольно сильный (до двух с половиной тыс.) из всех родов оружия, и тщательно снабдил его всем необходимым. Под Рождество мы выступили в путь по отвратительным горным дорогам, и принялись за вандальское разрушение местности Эки-Су-Арасы между реками Нарын и Кара-Дарья. Несколько кишлаков было сожжено, разорено, несколько шаек уничтожено, паника распространилась на население далеко за пределы нашего марша. Между тем, один из главных агитаторов восстания, Абдур-рахман, стянул к себе значительные силы кипчаков (до 20 т.), занял г. Андижан, и возмутил жителей, которые решили упорно обороняться. Тогда я вторично подошел с войсками к Андижану. Два раза я посылал в город с предложением жителям сдаться, но оба раза они отказались. Волей неволей пришлось прибегнуть к крайним мерам: я выдвинул батареи на позиции, бомбардировал город, и затем двинул пехоту на штурм. Город был занят, и Абдур-рахман со своими полчищами бежал в г. Ассаке. Не давая ему опомниться, я преследовал его форсированным маршем до Ассаке, где он со своими кипчаками занял сильную позицию на высотах близ города. Здесь снова произошел бой, который окончился для нас блистательной победой. Кипчакам нанесено было решительное поражение; Абдур-рахман, Батыр-Тюря и другие руководители восстания сдались в плен; разных трофеев — орудий, ружей, холодного оружия, лошадей и пр. — было взято масса.
Наша победа при Ассаке имела огромное нравственное значение, и вся восточная часть ханства сразу изъявила полную покорность, изо всех городов явились немедленно депутации. В западной половине ханства брожение, впрочем, продолжалось: оставался еще один враг, некто Фулат-бек, который со своей шайкой удрал в Алайские горы и занял укрепленный кишлак Учь-Курган. Честь разбития этого последнего принадлежит всецело полковнику Меллер-Закомельскому, и его храброму, разумному помощнику — капитану Куропаткину (Алексию Николаевичу). Посланный мною отряд из семи сотен, под командой Меллер-Закомельского в Алайские горы напал ночью на шайку Фулата, и нанес ей жестокое поражение. Захвачено было 5 орудий, масса разного оружия, бунчуков, амуниции и пр. Эта славная победа была триумфом наших военных действий в долине Сырдарьи. С соизволения Государя Императора решено было присоединить ханство к Российским владениям. Со своими войсками я занял столицу ханства — Кокан, и объявил жителям о состоявшейся воле «белого царя». При этом я прибавил, что всякая новая попытка к восстанию поведет за собой самые суровые, репрессивные меры с нашей стороны. Я дал слово, что разгромлю край, не оставлю камня на камне, виновных перевешаю. С этими господами нужно быть великодушным, гуманным — раз они изъявляют покорность, кладут оружие, и суровым, безжалостным — если они нарушают данное слово, прибегают к коварству. И в этом последнем случае надо действовать по Тамерлановски. Народы Кокана увидели, что я с ними не шучу, что, в случае надобности, я не задумаюсь прибегнуть от угроз к делу… Скрепя сердце, они покорились печальной необходимости, т. е. изъявили полную покорность, и вернулись к своим мирным занятиям. К русским они стали относиться с боязнью и уважением!.. Плодородный уголок с трудолюбивым населением еще более увеличил и без того обширные владения России! Государю Императору угодно было назначить меня начальником новой, Ферганской области. Вот, господа, вкратце я изложил вам сущность двух экспедиций, в которых я принимал участие, и о которых сохранил самое светлое воспоминание. Мой рассказ очень неполон, сжат и, конечно, не удовлетворяет вас, военных людей; я выбросил все специальные сведения — названия войск, число их, состав колонн, фамилии начальников, различные подвиги единичных лиц и целых частей, боевые заслуги каждого рода оружия и пр. и пр. Более подробно я расскажу вам когда-нибудь в другой раз. А теперь — спокойной ночи, господа — я спать хочу!»
Заканчивая свои воспоминания, я позволю себе сказать по поводу их несколько слов. Я никогда не думал, что мне придется когда-нибудь делиться с публикой своими воспоминаниями о пережитом прошлом, и потому весьма вероятно, что при своих описаниях я впал в некоторые незначительные погрешности, неточности.
Извиняюсь заранее перед благосклонным читателем, и прошу его снисходительнее отнестись к моему труду. Я не задавался трудною целью писать строгое описание военных действий, воспроизводить перед глазами читателя картины боя, и подвиги русских людей в единицах и массах… Я просто хотел поделиться с ним своими впечатлениями о пережитых, десять лет тому назад, боевых днях, и хоть немного познакомить его с симпатичною личностью Скобелева — этого рыцаря XIX столетия, который блеснул таким светлым метеором на горизонте русской жизни…
И если я доставил читателю хотя маленькое удовольствие своим рассказом, который взять целиком из жизни, в котором нет ничего выдуманного, преувеличенного — я буду считать себя счастливым.
г. Новочеркасск.
Примечания
* Первую телеграмму и ответ на нее Скобелев тоже дал мне прочесть.
** Всего наш отряд имел около 2 т. человек. (18 рот 21-й дивизии, 10 орудий и 6 сотен Кубанцев и Терцев.
*** Всего отряд был силою около 4 тыс. человек (16 рот пехоты — Туркестанские линейные и стрелковые батальоны, 20 орудий и 8 сотен казаков).
|
|
