 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 21.05.2009 |
Глава VII
 |
| Михаил Дмитриевич Скобелев |
Через два дня я простился с Одессой и Мореншильдом, и поехал в столицу Дона — Новочеркасск. Здесь я встретил самый радушный прием как со стороны начальства — начальника штаба генерала Леонова, бравого и чрезвычайно симпатичного человека, и истого казакомана при этом, так равно и всех товарищей, знакомых. Генерал Леонов повез меня в казачье юнкерское училище, представил юнкерам и пожелал им быть «такими же молодцами и кавалерами». Видимо Леонов гордился, как настоящий казак, моими заслугами и орденами. Он торопил меня ехать скорее в Петербург, чтобы иметь счастье представиться Государю Императору во время Георгиевского праздника; он же выхлопотал мне прогоны, жалованье за год вперед и другие льготы. Вообще я вспоминаю уважаемого и любезного Георгия Алексеевича с благодарностью, признательностью.
21 ноября я переехал с берегов Дона на берега Невы — в Питер, и явился к новому начальству, познакомился с новыми товарищами. На Георгиевский праздник 26 ноября меня назначили со взводом лейб-казаков во дворец. Еще ранее я простудился, и чувствовал себя теперь не совсем хорошо.
Перед выходом Государя ко мне подошел бывший Августейший главнокомандующий, Николай Николаевич.
— А, здравствуй, Дукмасов! — весело сказал Его Высочество, тотчас же узнав меня. — Ну как твое здоровье? Ведь, ты, кажется, был болен?
— Покорно благодарю, Ваше Высочество, — отвечал я, — теперь немного лучше…
— Ну, ничего, у нас поправишься, будешь молодцом.- И Великий Князь подошел затем к какому-то генералу.
Через несколько минут после этого я первый раз в жизни имел счастье представиться Государю Императору, и удостоиться разговором с Великим Царем-Освободителем. Государь изволил милостиво обратиться ко мне, и спросить, за что я получил Георгиевский крест. Выслушав внимательно мой ответ, Его Величество сказал:
— Молодец, спасибо тебе за службу!
Затем через неделю я снова представлялся Государю в Михайловском манеже, и снова Великий покойный Монарх удостоил меня своим разговором. К одиннадцати часам утра манеж был уже полон. Необыкновенно эффектную картину представляли из себя все эти рослые, увешанные орденами гвардейцы, блестящее генералы и офицеры — лучший цвет нашей армии. Мне пришлось в первый раз быть в манеже, и потому не удивительно, что меня все это так занимало, интересовало.
Мне было указано место, но скоро какие-то генералы совершенно оттерли меня, и я очутился позади, и только перед самым приездом Государя дежурный генерал-адъютант перевел меня на правый фланг. Мало-помалу стали приезжать разные начальствующие лица, а затем прибыли Наследник Цесаревич и Николай Николаевич.
Ровно в двенадцать часов в манеж приехал Государь, сел на прекрасную белую лошадь и, в сопровождении большой свиты, в числе которой находилось несколько представителей иностранных держав, стал объезжать фронт войск. Затем Его Величество подъехал к нам. На мою долю выпала честь представиться первым. Наследник Цесаревич, как командир гвардейского корпуса, назвал мой чин и фамилию. Монарх пристально взглянул на меня своими добрыми и умными глазами, приветливо улыбнулся и сказал:
— А, здравствуй! — и подал свою руку, которую я с благоговением и любовью поцеловал.
Не выпуская руки, Государь продолжал расспрашивать меня, за что я получил Георгия, Владимира и другие ордена, и я с радостью рассказывал Великому Властелину земли русской о своих скромных боевых трудах в славную войну за освобождение Болгарского народа.
— Молодец! спасибо, спасибо тебе еще раз за службу! — сказал ласково Государь, и эти слова обожаемого Монарха-мученика были дороже мне всяких наград в мире.
И теперь нередко с наслаждением, с любовью вспоминаю я их и хорошее, сладкое чувство невольно испытываю я тогда и слезы умиления навертываются на моих глазах…
Началась обыкновенная мирная жизнь гвардейского офицера: обычные ученья, разводы, смотры, парады и, в часы досуга, театры, маскарады, концерты, товарищеская беседы, нередко кутежи, тройки, девицы… Все это скоро надоело, приелось и я стал скучать о своей прежней, боевой, полной опасностей, жизни, о незабвенном Скобелеве, и прежних ратных товарищах.
Как это ни странно покажется, быть может, читателю, но я говорю совершенную правду и ничуть не рисуюсь! Я, действительно, скучал и с нетерпением жаждал новой смертельной деятельности… Там, перед лицом смерти, мы все были братья, вей равны, все — от главнокомандующего, генерала, до последнего обозного рядового. Пуля или осколок найдут свою жертву, как и куда ни прячься она от них. И подлый трус, укрывающийся в кукурузе или в яме, вместо того, чтобы идти вперед, не избегнет ее! А отважный, честный храбрец, гордо поднявший голову и прямо, вызывающе смотрящий в лицо свистящей и завывающей смерти — сплошь и рядом остается цел и невредим! А теперь, когда замолкли орудийные выстрелы и ружейная трескотня, когда мы вернулись к нашим мирным занятиям и серенькая жизнь с ее будничными интересами вступила в свои широкие права — снова открылось обширное поле для разных мелких интриг, кляуз, сплетен и грязных делишек… И так день за днем, месяц за месяцем, один хуже другого! То, что во время войны казалось таким ничтожным, пустым, теперь считается, напротив, таким серьезным, важным! И как переменилось сразу обхождение начальников со своими подчиненными: там, под пулями, оно было братско товарищеское, здесь — снова олимпийское, высокомерное; там мы, как друзья, целовались, здесь — вам едва снисходительно протягивают руку…
В апреле 1879 года в Петербург приехал Скобелев. Мне, конечно, очень хотелось видеть своего прежнего любимого начальника, и я около полудня поехал на Моховую, где остановился Михаил Дмитриевич.
— Дома генерал? спросил я в передней лакея.
— Дома, только их видеть нельзя — они завтракают.
— А кто дежурный адъютант?
— Г. Эрдели, отвечал лакей.
— Попроси его на минутку; скажи: корнет Дукмасов.
С Эрдели я был в хороших отношениях еще с кампании; он тотчас же доложил обо мне Скобелеву.
— Генерал просить тебя в столовую; он очень рад тебя видеть, сообщил мне Эрдели через минуту.
Михаил Дмитриевич встретил меня очень радушно, усадил рядом с собой за стол, и познакомил с некоторыми из присутствовавших тут генералов. Мой старый знакомый. Лей, денщик Скобелева, осклабясь, бежал уже ко мне с прибором и стулом, видимо обрадованный, что встретился с некоторым образом тоже боевым товарищем. Здесь же были мои прежнее сослуживцы — Баранок и Абадзиев.
— Ну, рассказывайте, как вам живется в Петербурге, и служится в гвардии? Конечно, всем довольны, и веселитесь, — расспрашивал меня генерал.
«Не для гвардии я создан, ваше превосходительство, а для армии!» хотел было я ответить, но постеснялся тех гвардейцев, которые присутствовали за столом. Хотелось вообще многое сказать этому умному, дорогому и простому человеку, Хотелось излить свою душу, спросить у него несколько советов… но было не время, не место. И я сказал совсем не то, что думал: «Благодарю вас, ваше превосходительство, хорошо, хотя все-таки скучаю о прежней жизни и вспоминаю часто Зеленые горы, Зеленое древо, Шейново, Адрианополь, Св. Георгий, Константинополь и другие места, где находился вместе с вами…»
Разговор невольно перешел на минувшую кампанию II Михаил Дмитриевич, заметно оживившись, стал рассказывать о наших действиях, разбирать причины временных неудач, чрезвычайно метко характеризовал некоторых из командиров… словом, беседа приняла вполне товарищеский характер. Между прочим, кто-то высказал свое удивление по поводу той храбрости, решительности и хладнокровия, которые всегда проявлял Скобелев в боях.
— Те качества, которые вы мне приписываете, — отвечал генерал, — легко встретить у очень многих, и наверное каждый из вас обладает ими в известной мере. Но кому я завидовал, сознаюсь откровенно, так вот этому господину, — и он указал на меня. — Я бы не поверил даже, если бы кто-нибудь сказал мне что можно так спокойно, хладнокровно смотреть в лицо смерти и проявлять такую дерзкую отвагу!.. Я давал ему самые смелые, безумные поручения, и он все выполнял в точности и каким-то чудом возвращался целым и невредимым… Помню под Константинополем, в Св. Георгии, перед тем, как нам пришлось очищать позиции, я за обедом предложил офицерам, не возьмется ли кто исполнить мое поручение, выходящее из ряда вон, и сопряженное с крайнею опасностью для жизни. И вот он, не колеблясь ни минуты, взялся выполнить его, хотя я и объяснял ему всю рискованность и опасность этого предприятия. И я уверен, что он, действительно, если бы потребовалось, исполнил это!.. Откровенно сознаюсь, что в решительные, тяжелые минуты я сам сильно волнуюсь и делаю над собой громадные усилия, чтобы заглушить это чувство!.. Этот же человек, кажется, совсем без нервов и страха!
Долго еще мы с удовольствием слушали оживленные рассказы Скобелева, и разошлись от него довольно поздно.
Через некоторое время из Болгарии в Петербург приехала мать Скобелева. Я немедленно навестил ее, и Ольга Николаевна встретила меня, по обыкновению, очень любезно, просто, как старого знакомого, и просила заходить к ним без церемоний, когда вздумается. Обществом такой умной и образованной женщины я, конечно, очень дорожил, и нередко с удовольствием проводил вечера в доме Скобелева.
Помню хорошо, в конце апреля, накануне выезда моего в Красное Село, куда меня командировали в 6-ю донскую Наследника Цесаревича батарею с командами от лейб-казачьего и атаманского полков для обучения их артиллерийскому делу, я отправился к Ольге Николаевне. Разговор завязался, как это нередко бывало, чисто военного характера: говорили мы о причинах наших неудач в Закаспийском крае, о предполагаемой новой экспедиции, о том, кого назначать начальником ее и пр.
— Как жаль, сказал я, — что не назначают людей, более или менее опытных в этом деле, хорошо знающих тот край, туземцев, местные условия и пр. У нас такие люди, ведь, есть: Черняев, Столетов, Куропаткин, Гродеков и др. Все эти опытные офицеры прошли хорошую боевую школу в Туркестане и на берегах Сырдарьи и Амударьи. Кавказские же генералы, при их бесспорной храбрости и опытности, мало знакомы со степью-пустыней и ее воинственными обитателями.
— Вот в том-то и горе, Петр Архипович, — отвечала Ольга Николаевна, — что мы всегда начинаем снова, и совершенно забываем про опыты. Спохватимся, да поздно! Вот перед глазами же у нас неудачные экспедиции Маркосова, Лазарева. Ломакина…
— А знаете что, Ольга Николаевна, сказал я, — мне почему-то кажется, что Государь непременно назначить начальником предполагаемой экспедиции Михаила Дмитриевича.
— Кого, Мишу? — удивилась Ольга Николаевна, — что вы, нет, никогда!
— Не знаю уж почему, но я в этом почти уверен! Он наверное соберет возле себя таких людей, как Куропаткин, Гродеков, и дело будет выиграно.
— Ах, милый Дукмасов, мне что-то не верится… Это будет уж слишком умно, если назначат Мишу…, — и добрая женщина весело рассмеялась.
В это время дверь отворилась и на пороги появился сияющий Михаил Дмитриевич.
— Э, да вам тут, я вижу, не скучно! — сказал он, подавая мне руку и целуя мать.
— Знаешь, Миша, что Дукмасов пророчит, — перебила его Ольга Николаевна, — он утверждает, будто тебя непременно назначат начальником Закаспийской экспедиции. Мы только что об этом говорили…
Лицо генерала вдруг сделалось пасмурным.
— О пустяках вы все толкуете. Никогда этого не будет! — и он, нахмурившись, быстро зашагал по комнате.
— Ну, а если это случится, возьмете меня тогда с собой в экспедицию? — приставал я к нему.
— Никогда этого не будет, повторяю вам! — сурово и нехотя ответил он.
— Ну, а если?
— Ах, да отстаньте; ну, конечно, возьму!
Слова Ольги Николаевны произвели на генерала какое-то странное, непонятное действие и я, боясь окончательно рассердить его, более уже не обращался к нему, хотя меня все подмывало спросить, отчего он так сразу переменился, и из веселого сделался грустным.
Дня через два после этого разговора я отправился в Красное Село, в упомянутую командировку. Ольга Николаевна вскоре ухала тоже в Болгарию (откуда более и не возвращалась), а Михаил Дмитриевич отравился в свой 4-й корпус, в г. Минск.
 |
| Мемориальная доска генералу М. Д. Скобелеву |
Письмо это, как оказалось потом, в руки Скобелева вовсе не попало и я, волей-неволей, остался гнить в своем захолустье. Душа рвалась в бой, снова под пули, к знакомому уже делу… Я внимательно следил по газетам за ходом военных действий, и тяжелое чувство, чувство узника, лишенного свободы, испытывал в это время, сидя в своем родном, тихом гнезде…
Наконец, экспедиция эта, покрывшая новою славой русское оружие и новыми лаврами и без того популярного ее начальника, окончилась, и Скобелев вернулся в Россию.
В конце 1881 года я, по своим делам, приехал в Москву. В штабе гренадерского корпуса я встретился с бывшим начальником штаба отряда Скобелева, графом Келлером, и от него узнал, что Михаил Дмитриевич тоже прибыл в Москву. Это было 31 декабря.
«Вот и отлично», решил я. «Завтра, в первый день Нового года, отправлюсь к нему с визитом. Сильно хочется посмотреть на него; говорят, изменился за кампанию…»
В тот же вечер я заехал со знакомыми в гостиницу «Эрмитаж» обедать. Часов около девяти в зале между публикой вдруг раздались восклицания:
— Скобелев идет, Скобелев идет!
Действительно, через минуту прекрасный орган заиграл марш Скобелева (это распорядился г. Оливье, содержатель «Эрмитажа»), и герой Ахал-Текинской экспедиции, в сопровождении графа Келлера и генерал-лейтенанта князя Гагарина, быстро вошел в залу. Вся бывшая в зале публика — военные и штатские — почтительно встала, и радостно приветствовала народного любимца. 'Скобелев любезно отвечал на поклоны и торопливо вошел со своими компаньонами в отдельный кабинет.
«Вот удобный случай представиться генералу», подумал я. «Кстати, я в мундире при орденах», и я приказал человеку доложить о себе Скобелеву.
Через минуту лакей вернулся.
— Пожалуйте, генерал просят вас в кабинет!
Скобелев встретил меня не как бывшего подчиненного, а как товарища, даже, пожалуй, друга.
— Очень, очень рад вас видеть! — сказал он, обнимая меня и целуя. — А я, право, думал, что вас нет уже более на свете… Ваше превосходительство! Обратился он к князю Гагарину, который с удивлением смотрел на эту странную, сердечную встречу двух крайних офицерских чинов, корнета и полного генерала, — позвольте вам представить моего бывшего ординарца. Ну, с графом Келлером вы, ведь, знакомы?
— Да, отвечал я, — я сегодня от графа узнал о вашем приезде, и хотел было завтра явиться к вашему высокопревосходительству с многочисленными поздравлениями: с Новым годом, с новым чином, новым крестом…
— Ну, зарапортовался! — перебил меня генерал, — и прекрасно сделали, что явились сегодня, потому что завтра не застали бы меня — я сегодня вечером еду к себе в имение…
Я внимательно, между тем, всматривался в лицо дорогого человека. Он заметно изменился за тот короткий срок, в который я его не видел: побледнел, пожелтел, как-то осунулся, выражение глаз стало более серьезно, сосредоточено; он как будто делал усилие, чтобы улыбаться, смеяться, тогда как прежде это веселье было совершенно естественно, и вполне соответствовало его сангвинической натуре. Несомненно, что неожиданная смерть матери, хлопоты и труды в тяжелой степной экспедиции, и разные мелкие треволнения и неприятности сильно отразились даже на этой крепкой натуре.
— Ну, а вы что здесь делаете? — обратился ко мне Скобелев. — Пьянствуете? Правда, ведь, граф? — и, не дожидаясь ответа, он стал говорить про меня князю Гагарину, который все продолжал с удивлением смотреть на нашу приятельскую беседу и на мои ордена. — Отчаянный сорвиголова! — говорил про меня Скобелев князю. — Я всегда удивлялся его храбрости и хладнокровию.
— Генерал хвалит меня, ваше сиятельство, — вмешался я в разговор, — а про себя ничего не говорит. А между тем мы — это может подтвердить и граф Келлер, как бывший начальник штаба — только брали пример с нашего вождя и в его поведении почерпали силу и энергию.
— Ну, вы, обезьянка, не скромничайте и не врите! Вы вот лучше скажите, какого вы чорта торчите тут, в Москве, и что делаете?
— Ничего не делаю, — отвечал я весело, — да и что может делать казачий офицер, состоящий на льготе! В экспедицию вы меня не взяли, хоть и дали слово.
— Ах, да, — перебил меня Скобелев, — я с вами не хочу быть больше знакомым!
— За что такая немилость, ваше высокопревосходительство?
— А за то, что вы, милостивый государь, проспали или пропили Ахал-Текинскую экспедицию.
— Я в этом не виноват: вы еще в Петербурге дали слово, что возьмете меня, в случай вас назначат начальником. Помните тот вечер, перед отъездом вашим в Минск…
— Да, помню, но я забыл, у меня тогда вот какая была голова, масса хлопот… Вы должны были сами напомнить о себе — написать или явиться ко мне лично.
— Да я это и сделал, ваше высокопревосходительство; я отправил вам письмо, но ответа никакого не получил.
— Какое письмо? удивился Михаил Дмитриевич. — Я ничего не получал, даю вам слово. Наконец, вы могли послать мне телеграмму!
— И ее, вероятно, постигла бы та же участь. Наконец, я решил, что вы, вероятно, недовольны мною за что-нибудь или просто не хотите меня видеть. Что же мне было навязываться!
— Что за чепуха! с досадой в голосе сказал генерал. — Да чорт же знал, что вы существуете на свете! Мне даже говорили, что вы совсем испьянствовались, до чертиков, и от водки отправились на тот свет. Теперь я вижу, что все это вранье; вы такой же молодец, как были на Балканах. Не правда ли, граф? — обратился он к графу Келлеру.
Граф ответил утвердительно, и прибавил при этом:
— Я вполне разделяю мнение Дукмасова, что раз он не получил ответа на свое письмо — неудобно было вторично напрашиваться, — и граф, в знак сочувствия, крепко пожал мне руку.
— Э, да вы заодно с Дукмасовым, — сказал, рассмеявшись, генерал, — ну, чорт с вами, давайте вашу лапу в знак примирения, — и генерал протянул мне свою руку. — А все-таки, продолжал он, — вы проспали славную экспедицию!
— Не моя вина, ваше высокопревосходительство! Не судьба, Должно быть!
— Да вы просто взяли бы, да и приехали ко мне. Так делали многие офицеры. Приезжали без всяких бумаг, предписаний, и я, не зная даже их, принимал к себе, А вас я знал и был бы очень рад. Храбрые офицеры никогда не могут быть лишними на войне, для них всегда найдется работа… Ну, да прошлого, все равно, не воротишь! Лучше давайте вот ужинать.
— Покорно благодарю, я недавно обедал, ваше высокопревосходительство! Вот вина, если позволите, за ваше здоровье выпью.
— Ну, уж это извините-с. Чего-чего, а вина-то не дам…, — и Скобелев торопливо отодвинул от меня бутылки.
— Не дадите, и не надо! — сказал я совершенно спокойно.
— Впрочем, я думаю, бокал-то один ему можно налить, но не более, — обратился, улыбаясь, Скобелев к князю и графу, наливая мне шампанского. — Вот что: ведь вы здесь, в Москве, ничего не делаете? Так пойдемте ко мне в деревню встречать Новый год. Вот граф обещался тоже приехать, и еще кое-кто. Я думаю устроить для деревенских детей ёлку, вот вы мне и поможете. Ну, что ж, согласны?
— Я с удовольствием куда угодно поеду с вашим высокопревосходительством, хоть на тот свет! — отвечал я, сильно обрадованный встречей со своим бывшим начальником.
— Ну вот и отлично; теперь десять, поезд идет в одиннадцать, значит, через час мы и покатим вместе.
— Так позвольте мне съездить в гостиницу, переодеться и захватить кое-какие вещи, — сказал я.
— Лишнее — так и поедем; на что вам вещи? Допивайте-ка ваше вино, да съездите, пожалуйста, в дом генерала Яковлева, где я остановился, и передайте, что я домой не вернусь, а поеду прямо на вокзал; поручику Ушакову скажите, чтобы он приказал Лею уложить мои вещи, и тоже отправлялся на вокзал к 11-тичасовому поезду. Сами же возвращайтесь сюда — вместе поедем. Разобрали в чем дело?
— Что ж тут не разобрать! — отвечал я, — в кампанию и не такие приказания разбирал…
— Ну, пошел, — прервал меня генерал, — непременно нужно огрызаться… Я замучился с ним в кампанию, — продолжал он, обращаясь к князю, — никак с ним не сговоришься!
— Вероятно, потому вы и не взяли меня с собой в Ахал-Текинскую экспедицию, ваше высокопревосходительство, а нашли более сговорчивых…
Все рассмеялись, а Скобелев без церемонии поймал меня за ухо и отодрал, приговаривая:
— Вот вам за это, будете меня помнить… Ну, а теперь — марш! Возьмите мою лошадь; кучер знает, куда везти. Я буду здесь вас ждать.
Выйдя к подъезду и усевшись на скобелевского лихача, я помчался к дому генерала Яковлева.
Здесь меня встретил домовладелец, которому я отрекомендовался.
— А где же Михаил Дмитриевич? — спросил меня генерал.
— Ужинает в «Эрмитаже». Он просил меня распорядиться относительно его вещей, так как Михаил Дмитриевич не заедет сюда более, а отправится прямо на вокзал.
— Это он всегда так устраивает, экспромтом! — сказал добродушный генерал, и распорядился попросить поручика Ушакова.
С Ушаковым—милым, симпатичным офицером — мы встретились радушно, как старые боевые товарищи. Он принимал участие в Ахал-Текинской экспедиции, был ранен, заметно изменился и постарел, хотя за то и украсился новыми регалиями. Я передал ему распоряжение Скобелева, и затем отправился обратно.
— Пожалуйста, Петр Архипович, поторопи генерала, а то он, наверное, опоздает к поезду. Ты, ведь, знаешь его: как заговорится, так не оторвешь, — говорил мне Ушаков перед моим отъездом.
На обратном пути я заехал на минутку домой, и около половины одиннадцатого был уже снова в «Эрмитаже».
— Ну что, все устроили? — спросил меня Скобелев, сидевший, по-прежнему, в обществе князя и графа.
— Нечего было и устраивать — они все сами без меня устроили. Пора ехать, ваше высокопревосходительство, полчаса осталось до отхода поезда.
— Уедем еще, тут недалеко до вокзала, — отвечал генерал, и продолжал свою оживленную беседу с Гагариным и Келлером.
Наконец, минут за десять до отхода поезда я еле уговорил его ехать.
— Да чего вы суетитесь, точно баба какая… Успеем еще! — говорил Скобелев, прощаясь со своими собеседниками.
С трудом уселись мы вдвоем в узкие извозчичьи санки и помчались на вокзал по отвратительной дороге: снегу почти не было, замерзший лед растаял, и мы неслись то по глубоким лужам, то прямо по земле и камням, с трудом держась друг за друга на узком сиденье. Не смотря на быструю езду, мы все-таки опоздали на четверть часа, но поезд был задержан, благодаря распорядительности полицеймейстера, который встретил Скобелева у поезда, и проводил до вагона.
Скобелев занял отдельное купе, а я с Ушаковым поместился рядом, в общем вагоне первого класса.
Так как близилась полночь, то Михаил Дмитриевич пригласил нас к себе в купе встречать вместе Новый год.
— А помните, господа, — сказал генерал, — где мы встречали 78-й год! Помните, как переваливали Балканы у Зеленого древа, помните Шейновский бой, пленение армии Весселя-паши, поход к Адрианополю… Хорошее время было, с удовольствием я его вспоминаю! Придется ли еще когда нюхать порох, или не судьба уже!
Скобелев, опустив голову, о чем-то задумался.
Я смотрел внимательно на это дорогое мне лицо, заметно уже постаревшее, осунувшееся, но все еще молодое, красивое, энергичное. «В 38 лет добиться полного генерала, получить Георгия второй степени! Какую он службу сослужил России!»
— Ваше высокопревосходительство! — прервал мои размышления Ушаков. — Двенадцать часов: с Новым годом, с новым счастьем!
Мы взглянули на часы — стрелки сошлись на двенадцати.
— Ну, пошли же нам Бог всего хорошего! — серьезно сказал Скобелев, и набожно перекрестился. — Что-то нас ожидает в этом году — будем ли живы?
Он горячо расцеловался с нами, и от души пожелал нам счастья и здоровья.
А Лей уже держал в руках откупоренную бутылку шампанского и на подносе три стакана. Мы чокнулись, еще раз пожелали друг другу всех благ мира и вскоре разошлись спать по своим местам.
— Смотрите, господа, не проспите, сказал нам на прощанье Скобелев, — поезд приходить в Раненбург около семи утра. Разбудите меня!
Было ровно семь часов, когда я проснулся. Поезд наш подходил к какой-то станции, и вскоре остановился. Я взглянул в окно и на фасаде прочитал: «Раненбург».
— Мишка, вставай скорее! — стал я торопливо будить храпевшего Ушакова. — Иди, буди генерала, а то ругаться будет.
Действительно, через минуту я услышал из купе недовольный голос Михаила Дмитриевича:
— Чорт знает, чего ж вы меня не разбудили раньше! Опять из-за нас поезд будут задерживать! Дукмасов, пожалуйте сюда! Вы отчего меня не разбудили?
— Я ваш гость, это не мое дело! — отвечал я, улыбаясь.
— Ну, ладно, гость! Вот лучше помогайте мне скорее одеваться.
Поезд был задержан на несколько минут, пока генерал успел собраться. На платформе собралась масса крестьян из окрестных деревень встречать его. И когда он вышел, головы всех сразу обнажились, лица просиял, и и простой люд с радостью приветствовал своего любимого народного героя, и вместе помещика.
— Батюшка наш, голубчик, красавец писанный? — говорили с умилением, со слезами на глазах некоторые бабы, и низко-низко кланялись ему.
Михаил Дмитриевич зашел в уборную и через несколько минут вернулся обратно в залу.
— Вот что, — обратился он к Ушакову, — так как вещи наши придут со следующим поездом, то вы побудьте, пожалуйста, здесь и позаботьтесь о доставке их в Спасское; тут останется также г. Голубинцев*. Ну, а мы с вами, — продолжал Скобелев, обращаясь ко мне, — поедем вместе…
У крыльца станции, куда мы вышли, нас ожидали хорошенькие сани, запряженные цугом, одна за одной, тройкой прекрасных серых коней. Меня немало удивила эта оригинальная запряжка.
— Отчего ты запряг их так, по-польски? — обратился я к молодцу-кучеру, служившему у Скобелева еще в действующей армии.
— Иначе нельзя, ваше благородие, — отвечал он, радостно улыбаясь мне, как старому знакомому, — потому у нас снег очень глубокий, а дорога мало накатана; мужички ездят все в одну лошадь, так не то что тройкой, а и парой в ряд нельзя проехать…
— Ну, трогай, да получше поезжай! — сказал Скобелев, усевшись между тем в сани.
Добрые кони быстро повезли нас по плохо укатанной дороге. День был серенький, небо сплошь покрыто было тучами. Ветер постепенно усиливался, поднимая целые тучи снежной пыли, которая почти совершенно заносила дорогу. Меня начал пробирать холод, так как одет я был очень легко. Скобелев молчал, и о чем-то думал.
— А у вас, ваше высокопревосходительство, и здесь все напоминает действующую армию! — обратился я к своему соседу.
— Что же именно? — повернул он ко мне свою голову.
— Да как же: тот же кучер Петр, те же серые боевые кони, та же быстрая езда…
— Да, вот это! — улыбнулся он. — Ну, до действующей армии, положим, далеко еще! А вы знаете, я двух своих белых верховых кобылиц поставил в конюшню, как маток. Вот я повезу вас в свой конный завод, в Златоустове; кстати посмотрите пару рысистых жеребцов, которых я подарил князю Дондукову-Корсакову — прекрасные лошади… Я очень рад, что поймал вас, вы поможете мне в хозяйстве, а то я, откровенно сознаюсь, плохой хозяин…
— Ну, а я еще хуже! — отвечал я, смеясь, — и вряд ли могу быть вам чем полезен.
— Ничего, все-таки присмотрите, кого нужно подгоните, а то все у меня страшно распущены, и мало заботятся о моих интересах… Вы знаете, я, ведь, привез из Турции несколько верблюдов и мулов, а из Закаспийского края прекрасных быков — это у меня отдел иностранцев. Я вам все покажу…
Между тем, метель все более и более усиливалась, и скоро дорога была совершенно занесена. Мы ехали прямо по полю, лошади постоянно проваливались в глубоком снегу.
— Однако, мы сбились с дороги, куда это ты нас завез? — сказал Скобелев, увидя, что мы подъезжаем к какой-то незнакомой деревне.
— Виноват, ваше высокопревосходительство, сбился… Сами изволите видеть, как метет, никак невозможно! — отвечал сильно сконфуженный Петр.
— Ах ты, скотина этакая! — рассердился Скобелев, — кругом виноват, да еще оправдывается. Я вот для Нового года прикажу отодрать тебя на конюшне… Не будешь тогда ворон ловить!..
— Да помилуйте, ваше высокопревосходительство, чем же я виноват…, — начал было снова оправдываться кучер, но Михаил Дмитриевич вторично на него заорал:
— Ну, уж лучше молчи! — Вот как выпорю тебя, так вперед не будешь блудить… Ужасно распустились они здесь! — продолжал он, обращаясь ко мне. — В кампанию никогда этого не было…
— Э, пустяки, старался утешить я генерала, — пять-шесть лишних верст не беда… Видь, действительно, метель сильная; посмотрите, как крутит снег!
И чтобы успокоить генерала, я укутал его в шинель, а Петра дернул за полушубок, давая ему этим понять, чтобы он молчал, и не оправдывался.
Наконец, мы добрались до Спасского, пробыв в дороге около пяти часов. Михаил Дмитриевич заметно повеселел, привстал в санях, и стряхнул с себя снег. На широкой улице деревни нам попалось навстречу несколько мужиков, которые, узнав своего «янарала», с радостными лицами низко ему кланялись.
— Здравствуйте, здравствуйте! — приветливо отвечал Михаил Дмитриевич на их поклоны, и уже совсем повеселел.
Мы проехали мимо довольно красивой церкви, возле которой находился большой новый дом.
— Это не училище ли ваше? — обратился я к генералу.
— Да, это наш университет, — отвечал он, улыбаясь, — мое произведение некоторым образом.
Вскоре сани наши въехали в ворота большого двора, и остановились у деревянного флигеля,
— Вот мы и дома! — сказал Михаил Дмитриевич, вылезая из саней.
На крыльце его встретила какая-то пожилая дама (оказавшаяся экономкой) и несколько человек прислуги. Поздоровавшись со всеми и раздевшись, мы вошли в столовую, где был уже приготовлен стол с закуской и с шипящим самоваром. Я отправился в кабинет генерала и занялся осмотром его, а Михаил Дмитриевич ушел к себе в спальню, и через несколько минут вернулся оттуда переодетый, умытый и, по обыкновенно, раздушенный.
— Ну-с, идемте чаировать! — обратился он весело ко мне, и мы направились в столовую, где нас ожидала упомянутая экономка. С нею генерал вступил в беседу, расспрашивая про хозяйство, про деревенские новости и пр.
В это время приехал какой-то господин, сосед Скобелева по имению, а вслед за ним появился и священник села Спасского, отец Андрей, он же и преподаватель закона Божьего в школе.
— А, отец Андрей, здравствуйте, очень рад вас видеть. С Новым годом! — говорил Михаил Дмитриевич, видимо обрадованный его приходу.
— Здравствуйте, здравствуйте, ваше высокопревосходительство! С новым счастьем! — отвечал священник, очень симпатичный и довольно молодой еще человек.
Завязался общий разговор про хозяйство, школу, охоту и пр.
Вскоре приехали Ушаков и Голубинцев с вещами, и компания наша еще более оживилась. Пообедав все вместе, мы разбрелись по разным местам усадьбы; генерал отправился к себе в кабинет, а Ушаков ушел в училище хлопотать относительно ёлки.
На следующий день Михаил Дмитриевич потащил меня с собой осматривать хозяйство. Все оказалось в порядке, и генерал остался вполне доволен осмотром своих владений, хотя, насколько я мог заметить, понимал он в агрономии и хозяйственном деле довольно мало. Впрочем, когда мы подошли к иностранному отделу, т. е., к верблюдам и мулам, привезенным из Турции, и быкам из Закаспийского края, то Михаил Дмитриевич очень рассердился на управляющего, найдя всех этих животных в очень плохом виде.
— Извольте все это привести в порядок — иначе всем будет на орехи! — сказал он, выходя из скотного двора.
Примечания
* Главный контролер имений Скобелева.
|
|
