 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 13.05.2009 |
Глава V
 |
| Портрет генерала М.Д. Скобелева |
Кроме того, Скобелев снялся еще отдельно, и дал каждому из нас, своих ординарцев, по портрету.
В августе месяце гвардия наша стала садиться на суда, и отправляться в Россию. Завидно было смотреть на этих счастливцев, и невольно думалось, скороли и нам удастся поплыть в родные края. Но скоро мечты эти пришлось отложить в долгий ящик. В начале сентября стали носиться упорные слухи, что 4-й корпус остается на оккупацию, и что нам придется, поэтому, двинуться к Адрианополю. Скоро слухи эти окончательно подтвердились. Как ни грустно было в этом убедиться, но приходилось покориться необходимости. Начались приготовления к новому походу, хотя и мирному, но довольно далекому. Скобелев подробно осматривал все части своего корпуса, и ни одна мелочь не ускользала от его опытного, внимательного глаза. Кроме хозяйственного отдела, Скобелев обращал также большое внимание на санитарную часть отряда; заботливость его о здоровье солдата, о внимательном уходе за больными и ранеными была известна всем в отряде. Мы, ординарцы, получали от него постоянно различные приказания, касающиеся наблюдений и проверок лазаретных порядков. В этом сказывалась еще раз добрая душа Михаила Дмитриевича, и его искренняя любовь к солдату. Никогда не забуду, как сильно изменился Скобелев, какой он стал нервный, беспокойный, когда люди в нашем отряде стали болеть тифом и дизентерией. Михаил Дмитриевич обрушивался на докторов, поднимал всех их на ноги, хотя люди эти исполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно. Особенно доставалось этим скромным труженикам в жаркий период кампании, когда на полях сражений, сплошь и рядом под неприятельским огнем, им приходилось перевязывать раны, подвергаясь ежеминутной опасности быть убитым или раненым…
Здесь, под Константинополем, в период затишья, их служба была не легче: эпидемические болезни валили тысячи людей и многих кости покоились уже в турецкой земле. Тиф безжалостно уносил в могилу многочисленный жертвы, между которыми находилось также много докторов, заразившихся от своих пациентов. Скобелева все это видимо волновало, и он сильно изменился за эти скорбные дни. По целым дням генерал осматривал хозяйство корпуса, по вечерам в своей палатке занимался чтением, что-то все писал и беседовал с Жирарде.
На дворе стоял сентябрь. Погода что-то испортилась, и Скобелев приказал всему штабу перебраться из лагеря в самое селение Св. Георгий. Дни тянулись своим чередом — довольно монотонно. Поездки в Константинополь уже наскучили, приелись. Все было уже знакомо, ничто не занимало… Тянуло домой, на родину, а между тем приходилось снова углубляться внутрь Балканского полуострова, оставаться на эту скучную, бездеятельную оккупацию.
Как-то вечером, недели за две до нашего выхода, из Св. Георгия, наша компания собралась в своей палатке. Марков с Хомичевским о чем-то беседовали; я лежал на кровати и насвистывал любимый мотив Скобелева, который он напевал всегда, когда был в хорошем расположении духа. Слова этого романса или песни, приблизительно, следующие:
«Мадам, я вам сказать обязан — Я не герой, я не герой, При том же я любовью связан совсем с другой, совсем с другой!»
Песня, в сущности, довольно пустая, и я часто удивлялся, откуда это Скобелев, человек бесспорно очень умный, образованный, выкопал ее. Скобелев часто начинал ее, но никогда не кончал; да, кажется, он только и знал один куплет. Я несколько раз обращался к Михаилу Дмитриевичу с просьбой — спеть ее до конца, но всегда получал отказ.
— Ваше превосходительство, пожалуйста, научите меня этот романс. Очень уж он мне нравится! — приставал я несколько раз к генералу, который в это время (т. е. когда напевал) бывал обыкновенно в хорошем расположении духа.
— Хорошенького понемножку, — отвечал он. — Учить вас я не намерен; можете сами научиться…
И так, я, лежа, мурлыкал этого самого, «связанного любовью, героя», а товарищи мои тихо о чем-то разговаривали. Было около десяти часов вечера. Вдруг дверь нашей палатки открылась и вошел Жирарде.
— А я к вам, господа! Извините, не помешал ли? Скучно стало сидеть одному. Михаил Дмитриевич что-то пишет, спать не хочется… Вышел пройтись по лагерю, вижу у вас огонь — вот и зашел…
— Очень рады, очень рады! — заговорили мы все и усадили дорогого гостя на кровать. — Мы вот тоже скучаем… Вы нам расскажите что-нибудь про Париж, про выставку…
И Жирарде очень охотно стал делиться с нами своими впечатлениями последнего своего путешествия во Франции. рассказывал много интересного про парижскую жизнь, про выставку, затем про детство Михаила Дмитриевича и т. д. Так в оживленной беседе незаметно прошло около двух часов. Я совершенно машинально начал насвистывать марсельезу. Жирарде, услышав мотив своего национального марша, который я, по отсутствии слуха, немилосердно коверкал, сейчас же меня остановил и начал поправлять.
— Надо вот как, — сказал он, и с чувством засвистел свой родной марш, постепенно увлекаясь им.
Я стал ему вторить, к нам пристроился Марков и скоро палатка наша превратилась в какую-то концертную залу.
— Господа, да вы разбудите всех в лагере! Михаил Дмитриевич, пожалуй, уже лег спать! заметил нам Хомичевский, не принимавший участия в нашем
— Вот что, — сказал Жирарде, который сильно увлекся своим маршем, — пойдемте в поле, я вас там научу и словам марсельезы.
— Отлично, идем!
Мы вышли из палатки и, отойдя шагов на сто, расположились на холме. Ночь была тихая, лунная; часы показывали около двенадцати. Здесь мы улеглись на землю и, под управлением увлекательного старика-француза, начали распивать сперва тихо марсельезу, а затем незаметно громче и громче.
Вдруг мы услышали невдалеке знакомый голос Михаила Дмитриевича:
— Кто это там по ночам орет? Пожалуйте-ка сюда, господа певцы!
Будь мы только вдвоем с Марковым, мы, конечно, как школьники, удрали бы. Теперь же, в присутствии воспитателя Скобелева, это неловко было сделать.
— Да кто же это? — раздался снова голос генерала уже совсем близко.
— Это мы — компания! — отвечал я.
— А, это компания обезьян! Что вы с ума сошли, по ночам завывать вздумали!
Но, подошедши ближе и увидев Жирарде, он несколько удивился.
— Ах, это вы! — сказал он. — А я хотел было уже за жандармами посылать, чтоб всех вас певцов, упрятать в клетку… И все вы, — напустился он на меня, — я вот вас в 3-е отделение отправлю!
— За что, ваше превосходительство?!
— За либеральное направление! Что это вы марсельезу распеваете?!
— Что ж тут такого? Это национальный марш французской республики, дружественной нам державы.
— Да, там бы вам показали дружественную державу, — улыбнулся Скобелев. — Лучше пойдемте спать. Завтра вставать рано и надо перебираться в селение. Последнюю ночь проводим в лагере!
И взяв под руку Жирарде, он направился к своей палатке. Я с Марковым следовал позади.
В конце августа Скобелев отправил в С.-Петербург поручика Эйгольца с разными поручениями к своему отцу и другим родным, а также просил его помочь Ольге Николаевне, матушке Михаила Дмитриевича, которая все еще оставалась в Одессе, по делам «Красного Креста». Эйгольц в точности выполнил все поручения Михаила Дмитриевича, и вскоре вернулся обратно из России в Константинополь вместе с матушкой Скобелева — Ольгой Николаевной. О ней мы слышали еще ранее очень много хорошего. Жирарде рассказывал, что это женщина очень умная, образованная, с добрым, гуманным сердцем, с замечательным тактом и энергией. Как сын приносил громадную пользу государству на ратном поприще, так мать ревностно хлопотала, помимо раненых и больных, о благосостоянии созданного на потоках русской крови юного Болгарского княжества, направляя преимущественно свою деятельность и заботы на разумную постановку женского образования у призываемого к новой жизни болгарского народа. В Константинополе она усердно хлопотала об этом, неоднократно советуясь даже с патриархом.
На другой день после описанного выше ночного концерта, Скобелев с Жирарде и дежурным ординарцем Лихардовым отправился в Константинополь встречать свою мать, которая должна была приехать из Одессы. В Константинополе Михаил Дмитриевич пробыл четыре дня, и мы, ординарцы, ездили туда по очереди дежурить и вместе передавали бумаги от начальника штаба. На четвертый день наступила моя очередь. С тремя казаками и лошадью Скобелева, которую он приказал привести из лагеря, я доехал до Галаты, оставил здесь, в гостинице, лошадь, переправился на лодке через Золотой Рог, и через туннель попал в Перу.
Михаил Дмитриевич был дома.
— Ну, что у нас новенького, все благополучно? — встретил он меня.
Я передал ему пакеты, и сказал, что все слава Богу.
— Ну и прекрасно. Теперь пойдемте, я вас познакомлю со своею матушкой.
Мы вошли в ее комнату. Мать Скобелева — женщина лет 55-ти, брюнетка, среднего роста, с умным, энергичным и добрым лицом — сидела на диване, и читала французскую газету.
— Матушка, — сказал громко Михаил Дмитриевич, — представляю тебе еще один экземпляр из моей орды! Вот с кем ты наговоришься: он очень любить болтать. Только ты, пожалуйста, смотри за ним: это страшный непоседа. Впрочем, находясь в твоем обществе, он этого не посмеет сделать; в дамском обществе он очень деликатен, хоть и казак… Я же с ним ничего не поделаю: чуть от него отвернешься, а его уже и след простыл… Хоть бы ты, маман, привела в порядок мою орду!
— Очень рада с вами познакомиться, — сказала Ольга Николаевна, пожимая мою руку и усаживая возле себя. — Мне Миша много говорил и писал про вас, и я с вами была довольно хорошо знакома еще до настоящей встречи… И за что ты их все бранишь? — обратилась она к сыну, — все они такие милые, славные; вот уж сколько ты их мне представил.
— Это они в твоем присутствии такие смирные. А то они все на головах ходили бы. В особенности же этот проказник, — он указал на меня. — Ты, пожалуйста, обрати на него серьезное внимание.
— Хорошо, хорошо, будь покоен, я обращу внимание на все, — отвечала, улыбаясь, Ольга Николаевна. — Да скажите, пожалуйста, прибавила она, обращаясь ко мне: за что это он всех вас называет ордой, и в глаза всегда бранит, а за глаза хвалит?
— Это гораздо лучше, чем наоборот, — отвечал я, — т.-е. в глаза хвалить, а за глаза ругать. Генерал не любит нас баловать, и иногда, когда бывает не в духе, даже ругает, хотя и не сомневается никогда в нашей безусловной преданности. Ордой же своей он называет нас, я думаю, не потому, что мы каше-то башибузуки, а просто оттого, что съехались мы к нему с разных концов России и между нами есть представители всех родов оружия. Под Плевной штаб Михаила Дмитриевича был еще разнокалибернее.
— Да, да, это совершенно верно, — подтвердил мои слова бывший тут же Жирарде.
— Ну вот, все на меня! — сказал все время улыбавшийся Михаил Дмитриевич. — Я, поэтому, уйду даже от вас, кстати, мне нужно в посольство; к завтраку, впрочем, я вернусь. Надеюсь, ты не будешь скучать с этою обезьяной!
— Он у вас всегда такой? — обратилась ко мне, смеясь, Ольга Николаевна, когда генерал вышел.
— Всяко бывает, отвечал я, — бывает иногда сердит, не в духе, но большею частью весел и добр. Нередко за обедом он добродушно подтрунивает над кем-нибудь, перебирает нашего брата по косточкам, хотя никогда этого не делает за глаза или с дурною целью. Часто он рассказывает нам про Туркестан, про халатников, про свои дела с ними, и мы всегда с увлечением слушаем эти повествования. А когда бывает очень весел, то рассказывает про свои проделки в детстве, и мы тогда хохочем до упаду.
— Да, — отвечала, смеясь, Ольга Николаевна, — он был мальчиком ужасный проказник; чего только он ни выдумывал!
— А правда, Ольга Николаевна, что еще ребенком он терпеть не мог немцев? — спросил я.
— Да, это правда, — отвечала она, — немцев он действительно не любил… Впрочем, тогда доставалось всем! Вот только т-г Жирарде — нашему старому другу — мы и обязаны, что Миша стал сдерживать свою пылкую натуру: т-г Жирарде сумел привязать к себе ребенка, развил в нем честные инстинкты, и вывел его на дорогу…
Радость блеснула в глазах старика-француза, и он несколько сконфузился от этой похвалы матери русского героя.
— Да, Михаил Дмитриевич в детстве был очень умный, бойкий мальчик; очень самостоятельный, любознательный, и любил выводить свои решения!
Мы долго еще беседовали на эту тему. Ольга Николаевна подробно расспрашивала меня про кампанию, про все дела Михаила Дмитриевича, про Куропаткина и некоторых других деятелей нашего отряда и с живым интересом слушала мои повествования.
— Вы, как близкий человек к Мише, знаете все; расскажите, пожалуйста, без утайки! — просила она меня.
И все, что мне было известно, что сам видел, я подробно передал умной и доброй женщине-матери знаменитого человека.
Около двенадцати часов дверь комнаты отворилась и на пороге появился Михаил Дмитриевич под руку с секретарем нашего посольства, г. Ону.
— Ну, что, наговорилась ты с ним? — обратился Скобелев к матери, целуя ее руку. — Вот я привел тебе нового собеседника. Пойдемте, господа, завтракать!
— Очень вам благодарна, мы с вами еще побеседуем! — сказала мне Ольга Николаевна и, взяв под руку Жирарде, отправилась в столовую.
— А где же Миша? — сказала Ольга Николаевна, не видя в столовой сына.
— Он ушел к себе в комнату, — ответил я.
— Пожалуйста, Петр Архипович, позовите его!
Я отправился в комнату Михаила Дмитриевича. Последний стоял перед зеркалом и расчесывал себе баки, сбрызнув щетку духами.
— Вас просит Ольга Николаевна.
— Сейчас иду…
— Ваше превосходительство, дайте мне ваших духов! — попросил я генерала.
— Ну, пристали ли к вашей физиономии духи?! Да вы посмотрите на себя в зеркало! — отвечал он, смеясь.
— Ну, не надо! Вам, должно быть, жалко… Вот я пойду на вас жаловаться Ольге Николаевне, — обиделся я, и хотел уйти в столовую. Но Скобелев в это время догнал меня, схватил за погон и весь флакон духов вылил на голову.
— Чего вы обиделись — нельзя и пошутить! — говорил он и громко хохотал, видя мои усилия освободить свою голову от его душистой влаги. — Будете теперь на меня жаловаться, успокоились? Ну, давайте мириться и идем есть*.
Спускаясь по лестнице, Михаил Дмитриевич все время толкал меня сзади; со смехом мы вошли, наконец, в столовую, где нас дожидалась вся компания. На диване, рядом с Жирарде, сидела Ольга Николаевна; против них г. Ону с прапорщиком Ушаковым, ординарцем, которого я сменил с дежурства; Скобелев поместился рядом с матерью, я напротив него. Все были очень веселы, разговорчивы. Тема была преимущественно дипломатического характера, так как представитель ее (г. Ону) присутствовал здесь. Разбирались действия нашей дипломатии, отдавалось должное ловкому Бисмарку и хитрой политике Австрии и Англии; словом, никто не стеснялся высказывать свои убеждения и мысли. И при этих довольно серьезных беседах меня особенно удивила Ольга Николаевна. Я никак не ожидал встретить в женщине такой высокий ум, такое понимание разных дипломатических тонкостей, такое образование, начитанность, знание истории, международная права и других наук. Она так метко характеризовала поведение этих, так называемых, дружественных нам держав, их цели и истинные намерения, проявляла при этом такой глубокий патриотизм, и делала все это так просто, так наглядно, что я положительно пришел в изумление и восторг. Единственный раз в жизни мне приходилось встречать такую умную и высокообразованную женщину… Личности Бисмарка, Андраши и других крупных дипломатов Европы вырастали перед моими глазами, как живые. Михаил Дмитриевич, большею частью, вполне соглашался с мнениями Ольги Николаевны, я оба они — мать и сын — были проникнуты явным нерасположением к немцам, считая их главными виновниками наших неудач на дипломатическом поприще.
— Эти немцы для России — большее зло даже, чем жиды! — говорил не раз патриот-генерал.
На другой день, утром, мы верхами вернулись в Св. Георгий. Все уже перебрались из лагеря. От начальника штаба, генерала Духонина, Скобелев узнал, что его хотел видеть главнокомандующий, генерал Тотлебен.
— Приготовь мне скорее сюртук и шпагу! — приказал генерал своему денщику Лею, думая немедленно же отправиться в Сан-Стефано. Но каково же было его изумление, когда, взяв из рук Лея шпагу, он увидел, что все бывшие на ней крупные и очень дорогие бриллианты оказались вынутыми. Михаил Дмитриевич побледнел, страшно рассердился, бросил шпагу и стал кричать на перепуганного Лея.
— Позови Круковского! — кричал генерал.
Явился известный уже читателям комик-денщик; но и последний не мог ничего объяснить, не зная даже вовсе про существование этих ценных камней.
— Я знать ничего не хочу, чтоб были мне бриллианты, иначе я вас обоих, мерзавцев, в Сибирь отправлю!
Поляк Круковский, чувствуя себя совершенно невинным, и будучи человеком горячим, тоже вспылил, и стал возражать генералу.
— За что же в Сибирь?! — оправдывался он. — Почем я знаю, кто их взял? Мало ли к вам ходит здесь всяких господ — за всеми ими не усмотришь!
Скобелева эти слова окончательно взбесили.
— Ах ты, скотина этакая! — закричал он, со всего размаха ударил по лицу Круковского, и выгнал его из комнаты.
Один только намек денщика на то, что это мог сделать кто-либо из штаба Скобелева, заставил его выйти из всяких границ самообладания. Так невероятно казалось это честному, благородному герою! Всю эту сцену мне передавали после Лей и Круковский; кроме них, в комнате никого не было. Скобелев этим так взволновался, что отложил свою поездку к Тотлебену до вечера. За обедом, к которому мы, по обыкновенно, собрались все вместе, Скобелев был очень пасмурен, сидел все время молча и ничего почти не ел. Его настроение передавалось и всем. Все сидели в глубокой тишине, и недоумевали, что за причина такого угнетенного состояния духа нашего любимого начальника.
— Что это с ним? Отчего он такой? — спросил меня шепотом кто-то из соседей.
— Не знаю, — отвечал я, — по дороге из Константинополя он все время был очень весел. Разве Духонин сообщил ему что-нибудь неприятное!
Круковский и Лей, подававшие обед, тоже были страшно взволнованы, но никому не говорили ни слова об этом эпизоде. Я сидел против генерала, и решился с ним первый заговорить.
— Ваше превосходительство! Что это, вы нездоровы? — спросил я генерала, когда он мельком взглянул на меня. — По дороге вы были так веселы, а теперь ничего не едите!
Генерал пытливо посмотрел на меня, что-то сказал и, встав из-за стола, не дожидаясь окончания обеда, ушел к себе в комнату. Вечером уже мы узнали всю эту историю от поручика Хомичевского, которому с плачем рассказал все Лей. Рассказ Хомичевского поразил всех нас. Мы терялись в догадках, на кого подозревать. Несомненно, что ни Лей, ни Круковский не могли этого сделать. Они были для этого слишком честны и, пожалуй, глупы. Несомненно было также, что сделало это лицо, хорошо знакомое с обстановкой генерала, имеющее к нему беспрепятственный доступ и знающее ценность этих камней. Вынуть пять крупных бриллиантов было довольно трудно, и требовало значительного промежутка времени. Но кто же, кто?.. Мы перебрали всех нас, ординарцев, и вольноопределяющихся, бывавших иногда у Скобелева, и даже слабая тень подозрения не могла ни на кого из них упасть… Словом, мы положительно терялись в догадках.
— Ну, во всяком случае, господа, — решили мы все, — об этом будем молчать, будто ничего и не было, а тайно будем производить энергичное следствие.
Лею и Круковскому тоже приказано было молчать, и утешили их, сказав, что все это дело мы берем на себя и непременно найдем бриллианты. Роль главного сыщика взял на себя поручить Марков, и энергично принялся за розыск. На другой день он зачем-то отпросился у Скобелева в Константинополь вместе с переводчиком Луцкановым. По дороге он заехал в Сан-Стефано, побывал у всех ювелиров, у всех подозрительных, ловких аферистов, свел знакомство с тайною полицией; но все было напрасно! Прошла уже неделя, а никаких нитей не находилось. Мы уже приходили в отчаяние и думали, что похититель ловко спрятал в воду все концы.
Но как-то вечером из Константинополя приехал Марков. Лицо его было бледно, взволновано.
— Ну что, неудача? — спросили мы его. — Нет вора?
— Есть, — отвечал Марков, — и клянусь вам, господа, что вы никогда не догадаетесь, кто это! Этот подлый вор, представьте, из нашей же, ординарческой семьи Скобелева! Понимаете, я убил бы на месте того человека, который посмел бы только подозревать его. И вдруг, это оказывается голою правдой!
И он нам рассказал подробно грустную историю. Совершенно случайно на вокзале одной из станций он узнал от начальника станции, что какой-то проезжий молодой человек, в русской военной форме, предлагал ему купить крупный бриллиант. По этому следу он и Луцканов отправились в Константинополь, и здесь окончательно убедились в личности вора, хотя бриллианты не могли уже обратно получить. Мы были поражены не менее Маркова. Имя этого негодяя, бросившего пятно на всю нашу дружную и лихую семью, я не хочу даже упоминать — оно хорошо известно всем! Их было два брата, и к ним особенно благоволил Михаил Дмитриевич, ценя их храбрость и исполнительность; ему они и обязаны своими отличиями и наградами. На совете мы решили, чтобы Марков все это подробно рассказал Скобелеву. Как ни тяжело подействовала эта грустная: новость на Скобелева, но он сумел сдержать себя. Он только глубоко вздохнул, печально покачал головой, и просил Маркова никому об этом не говорить.
— Губить его незачем — он еще так молод; может быть, исправится, — сказал Михаил Дмитриевич.
В тот же день, ни слова не говоря ему, он отчислил его обратно в полк, равно как и старшего брата, который получил там роту. Этим дело о пропаже бриллиантов и окончилось, камни в шпагу были вставлены новые, и Скобелев просил всех совершенно забыть эту грустную историю. Потом уже, через несколько лет после этих печальных дней, я узнал еще более ужасную новость. Эти братья-разбойники, которых Скобелев облагодетельствовал и вытащил из грязи, отплатили ему самою черною неблагодарностью: в то время, когда он, этот труженик, этот неутомимый честный воин, стяжал новые лавры русскому оружия в Туркменских степях, в Ахал-Текинском оазисе, один из этих извергов похитил у него лучший и самый драгоценный бриллиант в мире, — бриллиант, который нельзя было купить ни за какие деньги и сокровища — его мать, единственное существо, которое он так любил, так боготворил… Узатис убил в Болгарии мать Скобелева, убил женщину, посвятившую себя всецело святому делу помощи страждущему человечеству, отдавшую все свое состояние бедным и нуждающимся людям юного славянского государства, созданного на потоках русской крови, на грудах русских костей.
Незадолго перед выступлением нашим из окрестностей Константинополя в Адрианополь, мы собрались все в Св. Георгии на обед к Скобелеву. Он успел уже окончательно успокоиться с этою бриллиантовою историей, и был, по обыкновению, весел и разговорчив.
— Вот, господа, — сказал он, попивая свое любимое красное вино, — скоро вся гвардия уйдет в Россию, и один наш корпус останется против 150 тысяч турецкой армии. Ну что, если турки вдруг вздумают обрушиться на нас? Что мы тогда будем делать?
— Да что, будем защищаться и умирать. Мертвые бо сраму не имут! — отвечал кто-то из нас.
— Это последняя крайность! — возразил генерал. — Нет, мы должны извернуться, возможно сохранить свои силы и победить! Тогда мы будем молодцами! Я хотел бы, чтоб весь корпус мой был искренно проникнут этим желанием, чтоб каждый знал, что ему нужно делать! И мы можем победить при этом условии, хотя турки превышают нас в шесть — семь раз…
И воодушевившись, Михаил Дмитриевич начал высказывать разные предположения наступления турок, и соответствующие действия наших войск.
— Мы должны медленно отступать внутрь страны, и когда турки, покинув свои излюбленные укрепления, и отойдя на довольно значительное расстояние от Константинополя, растянувшись, увлекутся преследованием наших слабых сил, мы в известный момент быстро сосредоточиваемся, своим нападением разрываем их линии, бьем их по частям и, не давая опомниться, занимаем Константинополь! Смелость, быстрота, и даже безумная храбрость не раз встречаются на страницах вашей русской военной истории, — говорил, разгорячившись, Михаил Дмитриевич. — Вспомните, господа, походы Суворова, Румянцева, Дибича и других полководцев, понимавших нашего солдата! Вспомните, с какими ничтожными отрядами они били втрое — вдесятеро сильнейшего противника! Отчего же теперь не может сделать того же тот же русский! солдат?
— Я люблю и жалею солдата, — говорил он немного погодя;— но если надо, я ставлю все ребром и не жалею ни себя, ни вас! И поверьте, господа, что в одно решительное сражение мы потеряем гораздо меньше, чем в несколько нерешительных, уже не говоря о результатах того и другого! Такими действиями, наконец, мы поднимем дух нашего солдата и наведем страх на врага. Я знаю, меня боятся турки, и это потому, что я не люблю нерешительность, и смело иду к раз поставленной цели… И как бы ни был хорошо вооружен противник, но быстротой, решительностью и отвагой мы всегда собьем его с толку, и наведем даже на него панику, а под влиянием этого состояния, целые тысячи бросают оружие и, как бараны, сдаются в плен горсткам храбрецов…
После короткой паузы, Скобелев вдруг обвел всех глазами, и громко произнес:
— А что, господа, если бы в самом деле турки внезапно на нас обрушились! Кто из вас тогда согласился бы исполнить одно мое поручение самого отчаянного характера?
Несколько человек ответило, что, конечно, никто не отказался бы исполнить приказание генерала, что каждый с охотой сделал бы это.
—Нет, господа, — сказал Скобелев и глаза его в это время как-то особенно заблистали, а в голосе послышалась энергическая нотка, — имейте в виду, что-то поручение, о котором я говорю, действительно очень опасное, даже ужасное, пожалуй. Наконец, я не решился бы заставить каждого из вас это сделать. И я не ручаюсь даже за себя: не знаю, исполнил ли бы я сам это, не струсил ли бы в самый решительный момент!
Мы все с недоумением переглянулись, спрашивая друг друга глазами, что это за интересное такое поручение, выполнить которое не взялся бы даже сам Михаил Дмитриевич — этот человек, известный всем своею безумною храбростью. Несколько мгновений все молчали. Скобелев пытливо на всех смотрел.
— Я с удовольствием исполню это поручение, ваше превосходительство, какое бы оно ни было! — сказал я, смотря прямо в глаза генерала.
Скобелев пристально уставился на меня, как бы желая проникнуть в мою душу.
— Послушайте, не забывайте, — сказал он медленно, и отчеканивая 'каждое слово, — что поручение очень опасное: придется почти наверное пожертвовать своею жизнью для общего дела!..
— Ничего не значит, — отвечал я. — Вся наша жизнь состоит из опасностей… Я заразился, наконец, от турок фанатизмом, и верю в предопределение, в судьбу…
Скобелев еще раз внимательно посмотрел на меня, и протянул мне руку.
— Давайте вашу лапу, — сказал он, — я верю вам, что вы сделали бы это; я знаю вас хорошо, видел в сражениях, и не сомневаюсь в вашей дикой храбрости. Поручение сумасшедшее: я думал, кому бы поручить взорвать все ходы под нашею позицией в случае, если бы турки ею овладели! После того, как наши войска очистили бы ее и турецкие резервы появились на этих возвышенностях, вы должны были бы взорвать этих господ, похоронив, конечно, и себя тут же. И, откровенно говоря, я останавливался только на вас! Нужно много самообладания, чтобы в эту великую минуту добровольно обречь себя на гибель…
Я начал доказывать генералу, что, напротив, в нашей армии было много подобных примеров, что охотников, крикни только он клич, явятся целые десятки; указывал на пример Архипа Осипова, который в Кавказскую войну 1840 г., в укреплении Михайловском, взорвал пороховой погреб, и погубил этим целые тысячи горцев… Генерал снова пожал мне руку.
— Еще раз благодарю вас; теперь я спокоен: если придется предпринять что-нибудь подобное, я буду смело рассчитывать на вас!
Во время этого разговора все молчали, и внимательно слушали слова генерала.
Примечания
* Вообще у Скобелева было много странностей. Помню под Плевной такой эпизод; у Скобелева вышли все духи, до которых он был большой любитель (и как-то странно гармонизовалась смесь этих двух запахов — духов и порохового дыма!). «Дукмасов, нет ли у вас духов? — обратился он ко мне. — Нет, все вышли, ваше превосходительство. Вы мне еще должны два флакона», — ответил я, улыбаясь. — «В Константинополе отдам с процентами: за каждый флакон по бутылке» — «Вот розовое масло есть, если хотите», — прибавил я. — «Ну, обрызгайте меня, пожалуйста, маслом» Я стал щедро поливать и натирать его голову маслом. В это время подошел Куропаткин. «Что это вы делаете?» — обратился он к Скобелеву. «Да вот Дукмасов розовым маслом меня натирает — духов нет…» — отвечал весело генерал. — «Да у вас от этого все волосы вылезут…» — засмеялся Алексей Николаевич. — «Неужели!» — испугался Скобелев. «Это черт знает что такое. Этот Дукмасов вечно что-нибудь выдумает… Убирайтесь вы с вашим маслом… Эй, скорей воды умываться!»
|
|
