 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 07.05.2009 |
Глава IV
 |
| М.Д.Скобелев под Плевной |
— В военной форме запрещено ездить в Константинополь! — обратился он вежливо ко мне.
— Я это знаю, отвечал я, — но, во всяком нужно непременно отправиться туда по делам службы к генералу Скобелеву!
— Я доложу об этом начальству.
— Сделайте одолжение! — ответил я, и направился на пароход. В это время я услышал, что меня кто-то окликнул позади.
— Господин офицер, подождите!
Я обернулся и увидел какого-то полковника в мундире лейб-гвардии казачьего полка, который махал мне рукой.
«Вот, еще и этот привяжется», подумал я, беря под козырек подошедшему полковнику.
— Здорово, братец! — сказал он мне таким акцентом, каким говорят, обыкновенно, наши горцы. — Мне так понравился твой ответ, что я еду с тобой в Константинополь тоже в форме. Зачем штатский костюм? Мы — военный народ!
— Очень рад, полковник! — отвечал я, пожимая протянутую мне руку и несколько удивляясь той фамильярности, с какой обращался ко мне совершенно незнакомый человек.
— Пожалуйста, не называй меня полковником, а просто Аргутинским! — отвечал он, таща меня за руку на пароход.
Поместившись на палубе и любуясь видами Мраморного моря, мы незаметно проболтали до самого Константинополя, причем князь оказался очень веселым и остроумным собеседником. Приехав в Константинополь и заняв номера в гостинице, мы отправились в ближайшую кондитерскую — любимое место заседаний русского офицерства.
Заняли столик, заказали обед и потребовали вина. Сидим и пьем.
Вдруг я слышу, что кто-то окликнул меня, назвав по фамилии. Оглядываюсь кругом — никого нет, кроме двух драгунских офицеров, усердно занятых своими стаканами.
— Что ты, душа моя, смотришь? — обратился ко мне князь, заметив, что я оглядываюсь по сторонам.
— Да кто-то зовет меня, — ответил я,—и голос знакомый, а никого нет!
В это время снова послышалось:
— Дукмасов!
И из-за полуоткрытой наружной стеклянной двери я увидел знакомую фигуру Михаила Дмитриевича, одетую в штатском платье.
— Вы как сюда попали? — обратился он ко мне.
—Приехал на пароходе, — отвечал я.
— Знаю, что не на воздушном шаре. Я не о том спрашиваю… Как вы очутились здесь, когда я послал вас на рекогносцировку к Черному морю?
— Я окончил свою работу, сдал ее начальнику штаба и последний отпустил меня сюда.
— Воображаю, много вы там сделали! Впрочем, я посмотрю… Затем, почему вы в военной форме? Ведь, вам известно, что запрещено являться сюда в таком виде!
— Я казак, ваше превосходительство, и штатского костюма от роду не носил и до гробовой доски не надену, — отвечал я.
— Смотрите, как бы я вас за это не арестовал еще! — отвечал Михаил Дмитриевич, хотя я ясно видел по его глазам, что он шутит.
— Ну, скорее я вас арестую, ваше превосходительство! Ведь, вы в штатском платье, а я в военном!
Михаил Дмитриевич от души расхохотался.
— Ну, вот что: кончайте скорее ваш обед, и приходите ко мне в Английскую гостиницу. У меня есть к вам дело. Да, пожалуйста, не напивайтесь только!
Скобелев вышел, а я вернулся к Аргутинскому.
Выпив еще вина, мы разошлись в разные стороны, условившись к десяти часам вечера явиться в театр. Ложу должен был взять Аргутинский. Скобелев сидел у себя в номере Английской гостиницы, и что-то писал.
— А, явились. Ну, прекрасно… Теперь я вас больше и не пущу.
— Как не пустите?! удивился я.
— Да так и не пущу. Запру двери — вот и все.
— Да мне нужно в театр, ваше превосходительство. Уже ложа взята у нас, — отвечал я.
— Это для меня безразлично. Сказано: не пущу, и никаких разговоров. Безобразничать будете, да еще в форме. Не пущу… Представьте себе, — продолжал он, обратившись к сидевшему тут же Маркову: — вот этого зверя я поймал в кондитерской, да еще с кем — с Аргутинским! Чорт связался с младёнцем… Если они вдвоем напьются, то разнесут в дребезги весь Константинополь. А потом отвечай за них. Мы вот лучше поужинаем вместе чинно, и ляжем спать в свое время. А пока вот советую заняться книгами: я свежие получил, рекомендую!
— Ну их! — отвечал я. — Лучше вы отпустите меня с Марковым. У меня, ведь, номер занят уже, и ложа взята!
— Не пущу… Не мешайте мне писать! — сказал генерал, и начал что-то строчить.
Спустя немного времени мы спустились в столовую, поужинали и затем снова вернулись в номер. Скобелев приказал внести два тюфяка и положить их на пол.
— Вот вам постель, раздавайтесь и ложитесь. А завтра раньше встанем и я вам дам работу.
Скобелев разделся, улегся на постель и стал читать газету. Мы расположились вблизи на тюфяках.
— Вот что, брат, — обратился я шепотом к Маркову, — как только он уснет — мы оденемся и удерем, а затем под утро вернемся обратно.
— Отлично, — согласился Марков.
Мы укрылись одеялами и притворились спящими. Скобелев почитал газету около получаса, затем вдруг встал, подошел к двери, запер ее на замок и ключ положил себе под подушку.
«Вот тебе и раз!» подумал я, смотря из-под одеяла на принимаемые генералом меры против нашего бегства, и толкая под бок своего соседа, «и последняя надежда лопнула!»
— Ваше превосходительство, — чуть не расплакался я, — зачем это вы дверь заперли?
— А чтобы вы не удрали! Народ, ведь, вы надежный, я знаю!
Михаил Дмитриевич улегся и потушил свечу… Несколько минут спустя, я подошел осторожно к окну и стал осматриваться.
— Вы чего там смотрите? — слышу в темноте голос Михаила Дмитриевича.
— Смотрю, нет ли тут трубы; мы по ней бы спустились. К несчастью, не оказывается.
— Ну так прыгайте прямо!
— Покорнейше вас благодарю. Чтобы шею сломать. Нет уж, видно, с вами трудно бороться. Покойной ночи, ваше превосходительство!
— Давно бы так!
Вскоре я услышал храп Михаила Дмитриевича.
Мне что-то не спалось, и я долго ворочался на своем тюфяке.
Утром я был разбужен от какого-то неприятного ощущения холода и мокроты. Открыв глаза, я увидел стоявшего перед собой в одном белье Скобелева, который из рукомойника преспокойно лил воду на меня и Маркова. Я моментально вскочил.
— Что вы делаете, ваше превосходительство?! — закричал я испуганно.
— Бужу вас! — заливаясь смехом, отвечал генерал, и струя холодной воды продолжала литься на мое тело. Рубашки наши и постель были совершенно мокры, так как Михаил Дмитриевич вылил на нас целый рукомойник, и взялся за другой, полный, чтобы продолжать свое невинное занятое.
— Ну, нет, — закричал я, бегая в одной рубашке по комнате, — уж больше вам не удастся нас поливать.
И я, схватившись за рукомойник, хотел вырвать его из рук Михаила Дмитриевича.
— Марков, помоги мне! — кричал я, не будучи в состоянии справиться один.
Во время борьбы рукомойник вдруг полетел на пол, разбился в дребезги, и вся вода очутилась на дорогом ковре.
— Вот так-то лучше! — сказал я, и схватил со стола графин с водой. Скобелев бросился его отнимать и графин очутился тоже на полу. Все хохотали до упаду, и Михаил Дмитриевич больше всех.
— Вот войдет человек сейчас, — заметил я, вытираясь полотенцем, — и подумает: каков русский генерал, чем занимается с подчиненным!
— Да вы же сами виноваты: спите так, что начальнику приходится вас будить.
— Хорош способ будить! — оправдывался я. — На что мы теперь похожи?!
— Ну, не ворчите, давайте мириться. Вон возьмите там в чемодане мое белье, и наряжайтесь.
Я и Марков надели его белье.
После завтрака Михаил Дмитриевич ушел в посольство, а около двенадцати часов мы все вместе поехали обратно на позицию в Св. Георгий. Здесь Скобелев получил приятную телеграмму, что скоро к нему приезжает из России его мать с бывшим воспитателем Жирарде. Известие это очень обрадовало Скобелева и мы, воспользовавшись его хорошим расположением духа, отпросились снова к берегам Босфора. Бесцельно шатался я по улицам Константинополя и, наконец, очутился возле моста через Золотой Рог, на голубой водной площади которого виднелся целый лес мачт с разноцветными флагами всех наций, и между ними по разным направлениям сновала масса маленьких, легких яликов.
«А не проехаться ли в Азию!» пришла мне вдруг мысль и, сойдя к берегу, я уселся в одну из этих миниатюрных лодочек, хозяин которой оказался грек.
— А, ну-ка, мусью, тащи меня в Скутари! — приказал я ему, едва умостившись в этой лодочке.
Грекос быстро стал грести, что-то тарабаря на своем непонятном мне диалекте, изредка вставляя некоторые болгарские слова, которые были мне знакомы. Всего до азиатского берега было около двух верст. Отъехав немного от моста, грекос развернул на шесте какую-то грязную тряпку, которая изображала из себя парус, я мы поплыли еще скорее. На середине мы едва не перевернулись, потому что я, не предполагая, что душегубка наша так неустойчива, встал на своем месте, и едва не полетел в воду, сильно испугав этим гребца.
— Это не можно, не можно! — с ужасом стал он кричать, уравновешивая веслами сильно раскачавшуюся лодочку.
 |
| Село Заборово. Спассо-Преображенский храм и памятник М.Д. Скобелеву |
— Ну, братец, как хочешь, а я на твоей раковине обратно не поеду, — объяснил я кое-как своему носатому лодочнику и расплатился с ним. Он ничуть не обиделся, а, напротив, даже помог мне разыскать для обратного путешествия хорошенький катер, хозяин которого, тоже грек, объяснялся довольно порядочно по-русски. Приказав своему новому хозяину ожидать меня версты на полторы к северу от места высадки, я пешком отправился по узким и грязным улицам Скутари, которые были положительно запружены самою разнообразною толпой турецкого люда, преимущественно в бедных, оборванных цветных костюмах с узлами и котомками на плечах. Вообще здесь на улицах народу встречалось гораздо больше, чем в Константинополе. Навьючены, впрочем, были почти исключительно женщины, дети и многочисленные ослы; мужчины же, большею частью, шли с пустыми руками. Тут были и турки, и греки, и евреи, и чернокожие нубийцы, и воинственные албанцы, и жители Аравии, и даже негры — и все это в своих оригинальных пестрых костюмах с красными фесками и белыми чалмами на головах. Словом, здесь были, кажется, представители со всех вассальных провинций обширной Турецкой империи — представители из Европы, Азии и Африки. По дороге попадались довольно хорошие двухэтажные дома с балконами, порядочные магазины; но все это носило характер вполне азиатский, восточный. С трудом протискивался я через эту пеструю толпу, обращая на себя всеобщее внимание своим русским мундиром, своими орденами. «Москов, гяур!» слышались повсюду восклицания, и на меня все указывали пальцами. Положенье было довольно неловкое, и я направился к набережной, где толпа была значительно реже. Здесь мою фигуру заметил хозяин нанятого мною катера, плывшего вдоль берега, и криком просил меня подойти к пристани. Вблизи пристани, на спуске к Босфору, помещалась какая-то кофейня. Под навесом стояло несколько столиков. Посетителей почти не было. Я вошел в нее, уселся к одному из столиков и потребовал себе вина. Ко мне подошел хозяин-грек и вежливо поклонился. По-русски он не понимал ни слова, и на мои вопросы отвечал мычанием. Вскоре явился хозяин моего катера, и служил нам переводчиком. Я усадил их возле себя и из принесенной бутылки стал наливать в стаканы вино, приглашая греков выпить со мною. Хозяин кофейни, видя, что я хочу его угостить, торопливо подозвал к себе мальчишку, сунул ему бывшую в моих руках бутылку и что-то быстро заговорил. Мальчик со всех ног пустился куда-то с данною ему бутылкой.
— Что это? — спросил я у своего грека.
Последний объяснил мне, что по ошибке мне подали не то вино, какое следует. Я. догадался, что меня просто хотели угостить какою-то мерзостью, но, конечно, не показал вида. Вскоре прибежал мальчик и принес другого, довольно хорошего вина. После двух-трех стаканов грекосы развеселились, и начали рассказывать мне, что они, греки, очень довольны тем, что русские войска победили турок; что они с нетерпением ожидают, когда мы займем Константинополь и освободим их от мусульман и пр., и пр. Между тем, кофейню мало-помалу стали наполнять посетители, преимущественно греки и болгары. Сначала они сидели поодаль, но вскоре подошли к нашему столику и густою толпой окружили нас. Я предложил некоторым вина, других угостил папиросами, и толпа начала шумно галдеть. Слышались постоянно возгласы: «Живио царь Александр, царь Николай, «живио генерал Гурко, Радецкий, Скобелев!» Толпа все больше и больше наэлектризовывалась, послышались даже крики: «Ура! Живио Россия!..»
«Однако, это может кончиться очень неприятно для меня», подумал я, видя возбуждение окружавшей нас толпы. «Как бы еще меня не арестовали здесь… Подумают, что я агитатор какой-нибудь!»
И действительно, через нисколько минут в кофейню вошли два турецких офицера в полицейской форме и уселись вблизи нас. Грекосы еще издали их заметили, что-то загалдели, быстро разошлись по кофейне и, расположившись за столиками, стали говорить между собою очень тихо. Я, нимало не стесняясь присутствием полицейских, продолжал свою беседу с греками по-русски к видимой досаде полицейских чинов (запиев), ничего, очевидно, не понимавших из моих слов. Наконец, один из них — здоровый, смуглый мужчина с длинными, черными усами громко подозвал к себе хозяина кофейни, и что-то стал ему говорить, все посматривая на меня. Затем они подозвали к себе и хозяина катера, с которым я беседовал, и тоже долго с ним говорили. Вернувшись ко мне, грек объяснил, что полицейские все время расспрашивали его про меня: откуда я приехал, зачем, что я им говорил, кто я такой и т. д. По их злобным взорам, которые они бросали в мою сторону, я решил, что, вероятно, они не особенно дружелюбно ко мне настроены; а потому, во избежание неприятностей, я, расплатившись за вино, отправился на свой катер в сопровождении своего хозяина. Полисмены сочли своею обязанностью проводить меня до самого берега. Усевшись в катер, мы быстро поплыли через Босфор по направлению к Галате. Солнце садилось уже, и скоро весь город засветился бесчисленным множеством огоньков, которые красиво отражались в глубоком водяном пространстве. И эта ночная картина громадного исторического города, отражавшегося в прозрачно-голубых водах Босфора и Золотого Рога; это множество всевозможных судов, тоже сиявших огоньками на поверхности сонных вод; эти роскошные южные сады — кипарисов, платанов, лавров, мирт, померанцев — тянувшиеся широкими темными лентами по берегам тихих вод, представляли какой-то фантастический, чудный вид, от которого трудно было оторваться глазами…
Было: уже совершенно темно, когда катер наш, въехав в Золотой Рог, и полавировав между судами, остановился возле известного нам деревянного моста. Расплатившись с греком, я через туннель попал в европейскую часть Константинополя; здесь встретил несколько товарищей, и с ними долго еще шатался по разным веселым кафе-шантанам.
На следующий день я вернулся в Св. Георгий.
— А что, Скобелев дома? — спросил я Маркова, с которым помещался в одной палатке.
— Нет, уехал в гости к турецким пашам, собственно к главнокомандующему — к Фуаду-паше. Скука здесь, брат, ужасная… Отправимся куда-нибудь!
— С удовольствием, — отвечал я, — и знаешь куда? Поедем в деревню Макрикиой; я давно уже туда собираюсь. Говорят, там есть подземные ходы в Константинополь, и даже под морским дном на Принцевы острова!
— Ну, последнее вряд ли! — заметил Марков.—Что ж, пойдем, я согласен.
Не откладывая в долги ящик, мы через нисколько минут собрались уже в путь и отправились на вокзал. До Сан-Стефано доехали по железной дороге, а здесь наняли парусную лодку, и Мраморным морем двинулись в Макрикиой. Бывший на пристани дежурный офицер, предполагая, что мы в форме едем в Константинополь, замахал нам платком, приглашая вернуться. Но мы только любезно с ним раскланялись, и под парусом быстро понеслись на север. Приблизительно через час лодка наша пристала к берегу у д. Макрикиой, через которую проходила железная дорога из Сан-Стефано в Константинополь.
— А недурно бы здесь закусить где-нибудь, — сказал Марков, выходя на берег;— я, по крайней мере, сильно проголодался… Что, есть тут какая-нибудь гостиница? — обратился он к греку, отдавая ему деньги.
Последний отвечал отрицательно, но прибавил, что при вокзале есть небольшой буфет, где можно закусить.
Через несколько минут мы были на вокзале и, усевшись за столик, заказали себе завтрак.
«А где же мы проводника найдем для осмотра этих пещер?» соображал я, попивая вино. «Еще заблудимся, пожалуй, да попадем в турецкие лапы!..»
В это время в общую залу, где мы сидели, вошло несколько турецких офицеров и поместилось за ближайшим столиком.
— Откуда они взялись? — спросил я Маркова, рассматривая фигуры этих турецких сынов Марса.
— А здесь же их лагерь недалеко от вокзала; они тут стоят на позициях, отвечал Марков. Внимательно вглядываясь в лица этих офицеров. — А посмотри-ка, Петро, вот на этого офицера, продолжал он, указывая глазами на симпатичного брюнета, среднего роста, лет сорока пяти, сидевшего ближе к нам;— видь, это, кажется, тот самый полковник, который, помнишь, приезжал к нам на позиции под Плевной — после сдачи ее — и ночевал еще у нас…
Турки заметили наши пристальные взгляды и, в свою очередь, внимательно посмотрели на нас. Полковник Тахир-бей, на которого указывал Марков, сразу узнал нас и, видимо обрадованный этою неожиданною встречей, весело улыбаясь, быстро подошел к нам.
— Bonjour, messieurs, bonjour! Comme je suis content de vous voir! Qelle rencontre inattendue! — говорил он, пожимая наши руки.
Он познакомил нас со своим товарищем Омаром-беем, англичанином, который тоже командовал бригадой в лагере под Макрикиоем. Мы уселись за один столик и потребовали еще вина. Тахир-бей начал с удовольствием вспоминать о своем посещении наших позиций под Плевной, отзывался с восторгом о любезности Скобелева и Куропаткина, о их высоких военных качествах, о поучительных действиях наших войск на Зеленых горах, о их храбрости и т. д. Затем он начал разбирать действия турецких пашей, одних хвалил, других ругал, и все это пересыпая остротами, каламбурами и смехом. Вообще, он оказался очень веселым и умным собеседником. Говорил он преимущественно с Марковым, который совершенно свободно владел французским языком; я же хотя и понимал почти все, но изъяснялся довольно слабо.
Другой полковник, Омар-бей, преимущественно молчал и, как истый англичанин, хладнокровно потягивал свою душистую сигару и индифферентно посматривал на нас. Узнав, что мы приехали в Макрикиой осматривать пещеры, Тахир-бей стал отговаривать нас от этого, уверяя, что он- давно завалены или полны водой, что это не доставить нам ни малейшего удовольствия, и т. д. Затем оба полковника стали упрашивать нас отправиться к ним в лагерь обедать, уверяя, что этим мы сделаем им большую честь и доставим огромное удовольствие. Просьбы их были так настойчивы, что мы не могли отказаться и. расплатившись в буфете, отправились все вместе в их лагерь, помещавшийся недалеко от вокзала. Встречавшиеся на пути турецкие солдаты становились во фронт своим начальникам, и с удивлением посматривали на наш русский костюм. Вскоре мы подошли к лагерю. Несколько офицеров выглянуло из палаток, и тоже удивленными глазами провожало нас. Наконец, мы вошли в большую круглую палатку Тахир-бея. Обстановка была довольно скромная, без всякого комфорта, которого можно бы было ожидать в помещении бригадного командира. Железная складная кровать, маленький столик, две табуретки со сложенным на них оружием, чемоданы и ковер на земле — вот и все убранство лагерного жилья турецкого бея. Мы разместились здесь кое-как, и Тахир-бей начал угощать нас прекрасным табаком. Англичанин же, Омар-бей, ушел к себе хлопотать относительно обеда. Вскоре в нашу палатку вошло еще несколько офицеров, с которыми Тахир-бей (хозяин) нас сейчас же познакомил. Между ними два были генерального штаба, и один командир кавалерийского полка (фамилий их не помню). Все были очень любезны, веселы и внимательны к нам. Офицеры генерального штаба, в разговоре, между прочим, сообщили, что они воспитывались в Париже, и окончили курс в университете.
— А что, господа, не пойти ли нам выкупаться перед обедом? — обратился ко мне и Маркову Тахир-бей.
— С удовольствием! — отвечали все, и целая компания офицеров (шесть турецких и два русских) отправилась к берегу Мраморного моря, к красивой просторной купальне.
Долго плавали мы здесь в прозрачных, синеватых водах Мраморного моря, долго на спокойной водной поверхности раздавались веселый смех, оживленные русские, французские и турецкие речи вперемежку… Наконец, в самом веселом расположении духа мы вернулись в лагерь, где в палатке Омар-бея уже ждал нас обед. Англичанин устроился совсем не так, как его товарищ, Тахир-бей. Палатка была гораздо больше, и убрана даже с некоторым комфортом. Стол накрыт совершенно по европейски. Обед, доставленный, вероятно, из Константинополя, ничуть не напоминал, что здесь преобладают сыны Магомета.
Вкусный обед, прекрасные вина, отличное шампанское и, в довершение всего, довольно порядочная дивизионная музыка, которая играла во время нашего обеда — все это, конечно, приятно поразило нас. Обед прошел очень оживленно. Все наперерыв нас угощали, и стаканы наши то и дело наполнялись шипучим вином. В конце обеда Тахир-бей громогласно предложил тост за здоровье русского Императора, который встречен был громкими криками присутствующих: «Да здравствует Александр! Да здравствует Император России!» А я с Марковым дружно прокричали русское «ура». Мы ответили им тостом за султана, и осушили до дна наши большие бокалы, что произвело очень приятное впечатлите на всех турок, и они горячо пожимали нам руки. Оркестр в это время заиграл турецкий марш. Затем следовали тосты за вечную дружбу и мир между Россией и Турцией; за здоровье русского и турецкого главнокомандующих; за русскую и турецкую армию; за всех храбрых обеих армий, причем мне, как имевшему Георгиевский крест, было оказано особое внимание; за здоровье отважных генералов обеих армий: Скобелева, Гурко, Радецкого, Драгомирова, Османа-паши, Тевфика-паши и др.; за турецкие и русские войска, дравшиеся под Плевной (причем мы успокоили их, что плевненским пленникам живется в России прекрасно); за здоровье, наконец, друг друга… Словом, трапеза наша вышла такая дружеская, такая теплая и задушевная, что трудно было предположить, чти это братаются еще недавние заклятые враги, с таким ожесточением, с такою ненавистью истреблявшие беспощадно друг друга на полях и горах Болгарии.
«А, право, турки пресимпатичный народ!» думал я, смотря на их добродушные лица, и видя это радушие, эту искренность. «Как-то не верится даже, чтобы они могли обращаться так жестоко и бесчеловечно с бра-тушками».
В конце-концов, мы все нагрузились так солидно, что многие только лепетали что-то. Было около пяти часов вечера, когда мы всею компанией отправились на вокзал к поезду, шедшему в Сан-Стефано из Константинополя. Хотя турки и упрашивали нас погостить у них еще немного, но мы не могли исполнить их просьб, так как в Св. Георги предполагался на днях праздник Казанского полка, в списки которого был зачислен Скобелев, который, поэтому, хотел торжественно отпраздновать этот день, пригласив к нему также турецких начальников. Мы просили наших любезных знакомых приехать на этот праздник (зная, что Михаил Дмитриевич будет этому очень рад) и обещая им на днях прислать приглашение от имени Скобелева. Тахир-бей, Омар-бей и другие турецкие офицеры вошли с нами в вагоны и сердечно пожимали наши руки, соскочив на платформу, когда поезд уже тронулся. Целая толпа турецких солдат смотрела издали на наше дружеское прощание, оживленно между собою разговаривая.
— Ну, что, тёзка, — обратился я к Маркову, — доволен ты поездкой?
— Очень. А какой, право, прелестный народ эти турки! — отвечал он, все еще не придя в себя от обильных тостов и шампанского. — Право, пресимпатичные люди!
Приехав, поздно вечером, на позиции, мы узнали, что Михаила Дмитриевича еще до сих пор нет, но что прибыл из Одессы его воспитатель Жирарде, с которым мы познакомились еще раньше под Плевной, и которого за короткое время успели горячо полюбить, как умного, благородного и сердечного человека. После взятия Плевны он ездил в Париж, затем был в С.-Петербурге, и теперь снова вернулся навестить своего любимого питомца и вместе искреннего друга, Михаила Дмитриевича.
— Здравствуйте, г. Жирарде, здравствуйте! — говорили мы, крепко пожимая руку полному человеку, лет 50-ти, небольшого роста с умною, подвижною, чисто французскою физиономией. — Ну, как поживаете, где были, что видели, что в России? Рассказывайте скорее все!
— Подождите, господа, подождите, все скажу. По порядку.
И он нам рассказывал про парижскую жизнь, про выставку…
— Вот, кстати, вам подарки с выставки, и он презентовал каждому из ординарцев по разной походной принадлежности. (На мою долю достался походный стакан, очень изящно сделанный из французской лакированной кожи). Рассказывал про Россию, Петербург, про свое путешествие.
— До Одессы я ехал с матушкой Михаила Дмитриевича, с Ольгой Николаевной. Она осталась на время в Одессе по делам «Красного Креста», но скоро должна прибыть в Константинополь.
Для Жирарде, которого Скобелев уже давно ожидал, была разбита маленькая палатка рядом с палаткой генерала. Через час приехал Скобелев и очень обрадовался, увидев своего друга-воспитателя. Началась самая задушевная беседа, и мы, чтобы не мешать старым друзьям, разошлись по своим палаткам.
Спустя два дня по приезде Жирарде, в день полкового праздника Казанского полка, Скобелев назначил смотр всему 4-му корпусу. Кроме начальников других частей, Скобелев пригласил также главнокомандующего турецкими войсками под Константинополем Фуада-пашу, Беккера-пашу и еще несколько турецких генералов, затем наших знакомых Тахир-бея и Омар-бея с их адъютантами и других. С главнокомандующим прибыл и взвод конного конвоя. К десяти часам утра весь корпус выстроился для встречи, причем на правом фланге, по направлению к дер. Икетли, стали Астраханские драгуны и казаки. От казаков же N 8-го полка (полковника Желтоножкина) была выслана одна сотня к демаркационной линии для почетного конвоя турецкого главнокомандующего Фуада-паши и бывших с ним министров. В десять часов Скобелев объехал войска, поздоровался со всеми и поздравил Казанский полк с его праздником. Вскоре за холмами показалась большая группа всадников в красных фесках и синих мундирах, впереди которой на красивом коне ехал Фуад-паша, представительный и довольно еще молодой человек — лет тридцати пяти, своим ростом, фигурой и даже лицом несколько напоминавший Скобелева. Хотя и говорили, что он природный турок, но по внешности и слегка рыжеватым волосам он больше походил на англичанина, «На караул!» скомандовал Скобелев и, взяв подвысь, поскакал рапортовать Фуаду-паше, который радушно протянул ему руку. Затем Фуад-паша со своею многочисленною свитой объехал все войска и с каждою частью здоровался по-французски. «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!» дружно отвечали ему наши солдатики, ничего, конечно, не понимая из его приветствуя на чуждом им языке. (Музыка в это время играла свои полковые марши). Затем все войска прошли мимо Фуада-паши церемониальным маршем, причем полки 16-той дивизии, которые Скобелев особенно любил и был даже несколько пристрастен к ним, в своих новых мундирах и фуражках, вместо прежних безобразных кепи, произвели особенно хорошее впечатление, и вызвали всеобщие похвалы. По окончании церемониального марша, командир Казанского полка, полковник Лео, пригласил всех присутствующих начальников частей на полковой праздник. Мы все подошли к месту расположения полка лагерем. На склоне горы. устроены были оригинальные столовые для офицеров и солдат. Трудно было придумать что-нибудь более остроумное, более эффектное, чем эта картина празднования братского полкового праздника на самой позиции в присутствии своих недавних врагов: на наиболее возвышенном месте устроен был из нескольких палаток павильон, где в три ряда стояли длинные столы, покрытые белыми скатертями, и изящно уставленные приборами, батареями бутылок и разными украшениями (все доставлено было из Константинополя). Это была столовая для офицеров и почетных гостей полкового праздника. Снаружи шатер был красиво декорирован зеленью, цветами и гирляндами, между которыми рельефно выделялись вензеля Государя, Наследника и двух Августейших главнокомандующих (Великих Князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича), а также щиты с названиями тех городов и селений, где лихой Казанский полк проявил свою храбрость, мужество, где увековечил себя геройскими подвигами и отвагой. Затем нисколько ниже этого офицерского шатра устроены были оригинальные столовые для нижних чинов: для каждого батальона был вырыт в земле громадный Георгиевский крест. Люди садились с наружной стороны этих крестов лицами внутрь, опуская ноги в канаву около аршина глубиной, составлявшую наружную ограду крестов. Перед солдатами на крестах стояли простые, но чистые приборы. Еще ниже упомянутых трех громадных Георгиевских крестов, которых вполне заслужили эти три батальона, устроен был в земли же турецкий герб — огромный земляной месяц, куда таким же образом поместился турецкий конный конвой, приехавший с Фуадом-пашой и другими оттоманскими генералами. Между батальонами устроены были дорожки, красиво украшенные гирляндами, флагами и вензелями… После молебна, совершенного между тремя крестами, все заняли свои места и нам из офицерского шатра, с высоты, очень эффектно обрисовывались эти громадные русские живые кресты, а ниже их турецкий полумесяц, который особенно выделялся, благодаря красным фескам турецких драгун. Всех гостей с офицерами полка было около полутораста человек. Генералитет наш и другие высшие чины разместились вперемежку между турецкими гостями, любезно занимая их, и угощая. Скобелев о чем-то оживленно беседовал с Фуадом-пашей и Беккером-пашей. Полковники: Лео, Аргамаков, Панютин и др. с чисто русским гостеприимством и радушием ухаживали за остальными сынами Магомета. Особенно своею веселостью, остроумием и находчивостью отличался, как и всегда, Всеволод Васильевич Панютин — умный, деятельный и энергичный человек, любимец всех офицеров и солдат. По русскому обычаю, сначала выпили, потом принялись за вкусную закуску. Громкий оживленный разговор на русском и французском языках стоял над этою пестрою, красивою толпой. Во время обида командир полка, полковник Лео, получил несколько поздравительных телеграмм. между которыми особенно дороги были поздравления от двух Августейших главнокомандующих, причем Михаил Николаевич поздравлял, как шеф, свой славный полк. Телеграммы были громогласно прочитаны на русском и французском языках (на последнем собственно для турецких пашей) и сопровождались громким единодушным «ура» всех присутствующих офицеров и солдат и звуками народного гимна, исполненного прекрасною полковою музыкой.
После тостов за обожаемого Монарха, Наследника престола, главнокомандующих и других лиц Императорской фамилии, Скобелев предложил выпить здоровье полка; при этом в умной, прочувствованной речи он вспомнил последовательно все подвиги, совершенные славным полком; все тяжелые невзгоды, выпавшие на его долю в период кампании;. высказал, наконец, уверенность, что полк постарается твердо укрепить в себе все эти знания и боевую опытность, приобретенные такими тяжелыми трудами, и не будет почивать на лаврах, как это часто бывает; что если потребуются новые усилия, новые жертвы, то он уверен, что полк окажется на высоте своего призвания и не пожалеет своих отважных, боевых сынов для защиты Царя и родной земли…
— Пью еще раз здоровье молодцев казанцев! — закончил свою энергичную, сильно подействовавшую на всех присутствующих речь Михаил Дмитриевич.
«Ура, уррааа!..» долго носилось над офицерскою палаткой, над Георгиевскими крестами и даже над турецким полумесяцем, и бокалы офицеров высоко поднимались над столами. Замечательный человек был этот Михаил Дмитриевич! Скажи эту самую речь другой — все выслушали бы ее совершенно хладнокровно, спокойно. Теперь же у редкого человека внутреннее волнение не отражалось на лице, у редкого офицера не стояли на глазах слезы… Речь Скобелева, конечно, не могла быть особенно приятна для наших недавних врагов, высшие военные представители которых сидели между нами. Хотя, по всей вероятности, они, по незнанию русского языка, ничего и не поняли из нее, но по тому впечатлению, которое она произвела на всех, по тем восторженным «ура», которые вырывались из наших грудей, турки, вероятно, догадались, что дело идет о каком-нибудь патриотическом вопросе, что в эти минуты им не следовало бы здесь присутствовать… Это заметно было по их несколько смущенным лицам… Но Скобелев был великодушен, и умел щадить самолюбие врага. Еще не затихли раскаты этого оглушительного «ура», которое вызвала его последняя, дышавшая порохом, речь, как Михаил Дмитриевич снова поднял свой бокал и громко предложил тост за Фуада-пашу и за турецкую армию.
Начались чоканья наши с бокалами недавних врагов… Турки были в восторге… Фуад-паша отвечал очень умною и энергичною речью на французском языке; за ним говорили другие турецкие генералы. Особенно разумную и энергичную речь сказал один из пашей, какой-то бригадный командир. Разбирая вкратце действия наших и турецких войск в минувшую кампанию, он положительно отдавал предпочтение первым, восхвалял русского солдата, удивлялся его мужеству и дисциплине и находил в высшей степени поучительными действия наших генералов. Словом, сделал нам форменный панегирик… Другие паши слегка морщились только, слушая увлекательную речь своего словоохотливого коллеги. Конвой турецкий (человек тридцать), помещавшийся в небольшом, сравнительно с крестами, полумесяце, был тоже не забыт, и здесь роль хозяев исполняли наши фельдфебеля и унтер-офицеры. Здесь дело было гораздо проще, хотя ничуть не скучнее. Не было, правда, никаких тостов, спичей и изъяснений, и господа фельдфебеля и унтер-офицеры объяснялись с гостями исключительно на своем родном диалекте с прибавлением разве мимики; но гости и хозяева, тем не менее, отлично понимали друг друга, и бутылки быстро опоражнивались. Я несколько раз заглядывал туда, и каждый раз возвращался обратно с хохотом.
— Эй, брат, Ахметка (или просто: «Ну, ты, красноголовый азиат!»), выпьем с тобою, что ли! — приставал какой-нибудь Ковалев или Степанов к здоровому турецкому драгуну, объясняя очень наглядно свое предложение щелчком по воротнику…
И Ахметка, самодовольно осклабясь, сейчас же принимал налитую ему чарку и начинал что-то быстро говорить на своем тарабарском языке.
— Да, ты, брат, пей; чего там много разговаривать… Вон еще надо этому долгоносому налить…
И посуда моментально опоражнивалась, а затем следовала та же сцена с долгоносым… Словом, праздник вышел на славу, и результат оказался блестящий: далеко за полночь специально наряженной для этого сотня казаков N 8-го полка пришлось разводить по домам как гг. турецких офицеров, так равно и их конвойных солдата, которых наши солдатики так щедро нагрузили. Верхами несколько неудобно было возвращаться после такого сытного обида, а потому предусмотрительный Михаил Дмитриевич еще заранее распорядился насчет колясок для отвоза пашей. Я думаю, что все принимавшие в этом празднике участие не забыли до сих пор его подробностей и с удовольствием припоминают эти хорошие минуты.
|
|
