 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 04.05.2009 |
Глава III
 |
| Памятник М.Д.Скобелеву в Москве, разрушенный большевиками |
Исполнив, что нужно было, мы хотели направиться бродить по городу, но Скобелев изменил наши планы.
— Вот что, господа: вы, Мельницкий, останетесь у меня, а вы, Дукмасов, поезжайте сейчас в Св. Георгий, и привезите в Буюк-Дере музыкантов Казанского пехотного полка. Главнокомандующий разрешил, султан тоже. Поезжайте, и поскорее, пожалуйста.
Я отправился на вокзал и взял в кассе билет до станции Беюк-Калкалы, откуда на лошадях добрался до Св. Георгия. Здесь, явившись к командиру полка, полковнику Лео, я передал приказание Скобелева, и просил отправить полный хор музыкантов на подводах на железнодорожную станцию. Затем, побывав у начальника штаба, капитана Сахарова, и получив от него деньги на перевозку и прокормление 54-х человек музыкантов, я обратно поехал на станцию, где уже были музыканты, и усадил их в вагоны; инструменты были уложены отдельно.
Поезд, на котором мы ехали, шел только до Сан-Стефано, и чтобы отправиться дальше, в Константинополь и Буюк-Дере, надо было ждать следующего поезда, утреннего. Кроме того, пришлось бы маршировать с командой от вокзала по улицам Константинополя до пароходной пристани, чего мы не имели права делать.
Поэтому, по приезде в Сан-Стефано. мы вышли из вагонов и направились пешком к пристани. Пароход в Константинополь почему-то запоздал с отходом, и мы успели еще усесться на него.
Когда, после резкого свистка, пароход стал отчаливать от пристани, я попросил капельмейстера сыграть марш, и скоро на зеркальной поверхности чудного Мраморного моря раздались громкие звуки прекрасной русской музыки.
Масса гвардейских солдат спешила к берегу, недоумевая, что на турецком пароходе, отходящем в Константинополь, поместился оркестр нашей музыки. Никому, конечно, не было известно, что делается это с разрешения главнокомандующего и султана.
Вслед за маршем я попросил музыкантов сыграть «Боже, Царя храни», и стройные, мелодичные звуки нашего национального гимна еще громче понеслись, покатились с быстро двигавшегося турецкого парохода… А удивленная толпа все еще стояла на берегу и радостно прислушивалась к дорогим и родным звукам, хватающим за душу каждого русского, особенно на далекой чужбине, вдали от близких людей…
Бывшие на пароходе турки видимо морщились, но я не обращал на это ни малейшего внимания. «Горе побежденным!»
По пути к Константинополю пароход три раза останавливался у каких-то станций и музыка во время этих остановок без умолку играла разные марши, собирая к берегу целые разношерстные толпы народа, в пестрых восточных костюмах.
В Константинополь мы опоздали приехать своевременно, и было уже около девяти часов вечера, когда пароход наш бросил якорь возле деревянного моста через Золотой Рог.
Я очутился в очень затруднительном положении: высадить команду на берег я не имел права, оставаться же на пароходе тоже не мог, так как грек-капитан, ссылаясь на морские порядки, категорически объявил мне что он не может держать на пароходе пассажиров, рискуя, в противном случае, подвергнуться большому штрафу.
Около того места, где остановился пароход, находились турецкие кварталы и лавки, и никакой гостиницы по близости не было. Приходилось выбирать одно из двух: или маршировать с командой версты две в Галату и подвергать этим себя разным неприятностям, которые могли явиться со стороны фанатического населения этой части города, или же — не обращая внимания на предложение капитана убираться скорее с парохода — расположиться преспокойно на палубе ночевать.
Сначала я начал вежливо просить капитана разрешить нам переночевать на пароходе, мотивируя свою" просьбу тем, что мы не имеем права сойти на берег.
— Ведь вы же сами виноваты, продолжал я убеждать капитана, — пароход ваш опоздал на целый час, и мы не могли, поэтому, двинуться далее. Оштрафовать вас все равно не могут, потому что сам султан, ведь, разрешил провезти наших людей. Пожалуйста, капитан, прикажите открыть буфет, чтобы солдаты могли закусить и напиться чаю. За все я заплачу…
Но упрямый капитан грекос, несмотря на мою вежливую просьбу, стал кричать на меня, и угрожать турецкою полицией.
— Мне решительно все равно, — размахивая руками, говорил он ломаным русским языком, — где бы вы ни ночевали — на мосту или на улице, а на пароходе я вам не позволю оставаться — я позову полицию… Буфетчика же я уже давно отпустил, и вы ничего не получите!
Возмущенный подобным нахальством грекоса, я прикрикнул на него и решил действовать без церемоний, на правах победителя.
— Послушайте, братцы, — обратился я к солдатам, — сложите здесь инструменты, и располагайтесь тут же, на палубе, на ночлег. На мост не сметь сходить ни в каком случае… Фельдфебель! Назначь сейчас часового, и смотри, чтобы все было в порядке… Будешь отвечать за малейшее упущение!
— Слушаю, ваше благородие! — отвечал молодчина.
— Буфет я прикажу открыть, и можете закусить и напиться чаю.
Я направился за удалившимся капитаном и объявил ему о своем решении. Он и слушать не хотел, и по-прежнему начал угрожать полицией. Меня это окончательно взорвало.
— Ну так вот что, черт бы вас побрал! — заорал я на него, — решения своего я не изменю ни в каком случае. Если же вы не откроете нам буфет, то я прикажу своим солдатам разнести его в дребезги, и за это ни копейки не заплачу… Даю вам слово, что я не шучу! Пять минут вам сроку! — и, повернувшись кругом, я отошел.
Капитан струхнул не на шутку. Куда девалась его заносчивость, высокомерие. Он сделался вдруг каким-то жалким, запуганным.
— Послушайте, господин офицер, — догнал он меня. — Вы войдите в мое положение; ведь, я могу лишиться места, меня могут сильно оштрафовать. Вы не знаете наших порядков!
— Ну нечего, — отвечал я спокойно, видя ей таким жалким, — даю вам честное слово, что ничего не будет! За все отвечаю я. Вы скорее выиграете, чем проиграете!
Волей неволей капитан сдался.
Буфет был открыт, в чайниках появился кипяток, нашлась и водка, хлеб и разная закуска.
Пригласив с собою капельмейстера, мы отправились по направленно к «Англетер» (поручив фельдфебелю смотреть за порядком). Подойдя к туннелю (в Галате), мы нашли его уже закрытым.
— Да что мы будем делать в гостинице? — обратился я к капельмейстеру. — Пойдем в какой-нибудь кафе шантанчик?
— Пожалуй, — согласился тот.
Возле туннеля стоял извозчик фиакр. Мы уселись на него, и скоро доехали до кафе-шантана.
Здесь было уже несколько русских офицеров, сидевших за столиком, украшенным бутылками. Сейчас нашлись знакомые: ординарец Скобелева, поручишь Марков, и моряк, мичман Мореншильд. Мы, конечно, пристроились к ним.
— Ты чего здесь? — спросил я Маркова. — Разве Скобелев в Константинополе?
— Нет, в Буюк-Дере. Я приехал купить ему коляску.
Я рассказал, в свою очередь, о своей миссии, о перевозе музыкантов и о столкновении на пароходе с капитаном греком.
— Послушайте! — перебил меня Мореншильд, выслушав мой рассказ. — Я могу вас выручить из затруднительного положения. Наше судно «Тамань» находится в распоряжении посольства, и пришло сюда запастись углем.
Я сейчас переговорю с капитаном «Тамани» и, может быть, мы поможем вам!
— Сделайте одолжение, голубчик! — обрадовался я. Мореншильд ушел, и минут через десять снова вернулся.
— Все прекрасно устроено, — сказал он, подходя к нам. — Капитан согласен, и очень желает с вами познакомиться.
Я встал и направился с Мореншильдом и Марковым к отдаленному столику, за которым сидели два морских офицера, в русских мундирах при кортиках. Один из них, человек лет под 50, в полковничьих погонах, с чисто русским, добродушным лицом, другой — значительно моложе, с тремя звездочками…
Первый был капитан 1-го ранга Тимирязев, командир «Тамани», второй — лейтенант Елагин.
Мы представились друг другу, и Тимирязев очень любезно предложил нам свои услуги.
— Да, сделайте одолжение, господа, — сказал Тимирязев, когда речь зашла о нашем помещении на пароходе. — Вы располагайтесь хоть сейчас в посольских каютах — они, все равно, никем не заняты. Относительно же ваших музыкантов не беспокойтесь: вы будете еще спать, как мои матросы перевезут их на лодках на «Тамань». Пароход наш нагрузится, вероятно, не ранее, как в час дня, а снимется с якоря около половины второго. Мы устроим вам приличный завтрак, а вы нас за это потешите музыкой, Идет, что ли?
Я, конечно, от души поблагодарил гостеприимного и милого моряка за его любезность.
— Ну, а пока — до завтрака, ведь, еще далеко — нужно раздавить бутылочку другую…
И завязалась оживленная, дружеская беседа. Каждый делился воспоминаниями и впечатлениями. Только что пережитой, тяжелой кампании.
Мало-помалу офицерство приезжало в кафе-шантан, и так как интересного здесь было мало, то мы решили отправиться в ближайшей театр-буфф, хотя было уже довольно поздно. Нас составилась знакомая компания, человек в пятнадцать, и мы взяли подряд несколько лож.
Театр был летний, паршивенький. Ложи в один только ярус; в партере же стояли столики, за которыми публика группировалась компаниями, и не столько интересовалась игрой на сцене, сколько расположенными на столах батареями бутылок.
Здесь, в театре, случился маленький эпизодик, в котором я сыграл довольно комичную роль. В зале я встретил своего хорошего знакомого (флигель-адъютанта поручика Дерфелдена), только что приехавшего из Питера.
Мы расположились у одного из столиков, потребовали вина, и разговорились про общих знакомых, не обращая ни малейшего внимания на какую-то пухленькую певицу (Фани), всеми силами старавшуюся прельстить нас своим визгливым голосом.
Товарищи мои, не видя меня в ложе, принялись отыскивать меня, глазами, в общей зале, и заметили как раз в то время, когда певица окончила свое пение. Несколько голосов из лож крикнуло мою фамилию, приглашая к себе, и хлопая при этом руками. Некоторые из публики, предполагая, что вызывают певицу, присоединились к аплодисментам…
Занавес быстро взвился, и на сцене появилась сияющая певица, очень мило раскланиваясь с нами. Но офицерство, находившееся уже под сильным влиянием выпитого вина, немедленно ее освистало — и сконфуженная девица стушевалась. Эта комедия продолжалась два раза.
Чтобы избавить Фани от таких оваций, я принужден был отправиться в ложу, и тогда офицерство успокоилось.
Просидев еще немного в театре, мы тою же многочисленною компанией отправились ужинать в какую-то гостиницу (не помню ее названия). Шумно ввалились мы в общую залу, где за маленьким столиком притулились два рыжих англичанина. Увидя нас, храбрые сыны Альбиона сочли за более благоразумное немедленно удрать, не окончив даже своего ужина.
Признаться, в то время я с удовольствием побил бы, под влиянием вина, этих господ, и только за то, что они англичане; мое патриотическое чувство сильно возмущено было их более чем двусмысленным поведением в продолжении всей кампании и по окончании ее. Лучше открытый враг, чем тайный!
Заказав ужин, мы уселись за стол и потребовали закуску. Моментально появилась русская водка вдовы Поповой, эмигрировавшей на берег Босфора в громадном количестве.
Под влиянием национального напитка затянули мы громко удалую песнь, за нею другую, третью, и полились могучие, родные звуки через раскрытые окна по улицам турецкой столицы. Воображение перенесло каждого из нас на северные берега Черного моря, в родные, широкие степи…
Боковая дверь залы внезапно отворилась, и из нее вышел русский капитан генерального штаба. Вежливо поклонившись, он подошел к нашей компании и отрекомендовался.
— Извините, господа, что я прервал ваше пение, — сказал он. — Я явился сюда, чтобы поблагодарить вас от имени генерала N и генерала N51, которые ужинают теперь в соседнем кабинете, за то истинное удовольствие, которое вы доставили им своим пением… Слышать родные звуки в центре мусульманского мира — согласитесь, господа, видь наслаждение! Нельзя — ли еще что-нибудь?
— Отчего ж, можно, — закричал я, — только с условием, капитан: вы должны с нами сначала выпить!
Капитан не заставил себя просить и чокнулся со всеми.
— Ну, господа, подтягивайте теперь, — и я начал нашу родную донскую песню:
«Всколыхнулся, взволновался, православный тихий Дон, И послушно отозвался на призыв Монарха он!»
Ужин прошел необыкновенно весело, шумно. Тимирязев, как самый старший между нами, самый благоразумный и меньше всех пивший, не раз сдерживал нашу молодую компанию, которая слишком уже расходилась.
Окончился ужин тем, чем обыкновенно кончается в таких случаях… Расплатившись, мы вышли из гостиницы, и расселись на извозчиков… Ночь давно уже вступила в свои права, улицы были пусты и обитатели турецкой столицы спали крепким сном.
Некоторые из нас поехали кататься, завернули еще кое-куда, и поздно уже, или, вернее, рано утром, добрались мы до «Тамани».
Я заснул тяжелым, крепким сном на пароходе, снился Константинополь с его чудными окрестностями, садами, мечетями… Но он казался мне не турецким, а русским городом; вместо полумесяца, на мечетях красовались кресты, вместо чалмы и красных фесок, везде виднелись русские фуражки, русские лица… Нашему полку назначена была здесь стоянка, и я мечтал уже о приобретении себе домика где-нибудь на берегу Золотого Рога, Босфора или на Принцевых островах.
На следующий день я проснулся около одиннадцати часов и с удивлением осмотрелся. Помещение и обстановка посольской каюты были действительно роскошны: дорогая бархатная мебель, зеркала, всевозможные предметы роскоши — все это походило на кабинет богатого аристократа.
Возле меня, раскинувшись в самой живописной позе, храпел Марков. Я его разбудил; мы быстро оделись и вышли на палубу.
Здесь я увидел своих музыкантов, которых покинул на турецком пароходе. Оказалось, что, по распоряжению Тимирязева, их перевезли на «Тамань» уже давно наши моряки.
Казанцы принарядились — надели чистые рубахи, и вычистили инструменты.
— Здравствуйте, господа, — встретил нас Тимирязев. — Ну, как спалось вам на новоселье после вчерашних вакханалий?
— Прекрасно! — отвечал я, здороваясь с ним и с офицерами-моряками. — Да у вас тут такая роскошь, что нашему брату, привыкшему более к землянке, как-то неловко даже чувствуется в таких будуарах. Это какой-то дворец в миниатюре!
Капитан самодовольно улыбнулся.
— Да вы еще ничего не видели — пойдемте, я вам покажу.
Мы прошлись по пароходу и осмотрели его. Везде идеальная чистота, все прочно, красиво, изящно и богато.
Мы только удивлялись, а моряки самодовольно улыбались.
— Однако, господа, адмиральский час, — сказал Тимирязев, взглянув на часы. — Пойдемте завтракать.
Тут же на палубе был роскошно сервирован стол, уставленный массою бутылок и прекрасными букетами, за который мы и уселись.
Повар «Тамани» оказался мастер своего дела: завтрак вышел на славу. Музыканты заиграли свой полковой марш, потом, немного погодя, марш Скобелева*. Звуки нашей музыки произвели известную сенсацию на море и на берегу. На ближайших бесчисленных судах повысыпали на борт матросы, на набережной и особенно на мосту через «Золотой Рог» столпилась масса народу, приостановивши этим даже езду экипажей, и с жадностью прислушивалась к стройным звукам русской музыки. Даже окна гаремов потихоньку растворились, занавески отдернулись, и покрытия чадрами красивые головки показались у решеток. А музыканты наши, видя то впечатление, которое они произвели своею игрой на население турецкой столицы, еще более старались.
Бокалы, между тем, у всех были наполнены и Тимирязев, поднявшись, предложил тосты за здоровье Государя, Наследника и главнокомандующего… Громкое, радостное «ура» грянуло с парохода и далеко-далеко покатилось оно по зеркальной поверхности Золотого Рога и по красивым берегам его. Кричали офицеры, матросы, музыканты, и этот могучий родной звук как-то особенно действовал на наши нервы. На глазах у каждого выступили слезы, и каждый из нас чувствовал в себе здесь, в эти минуты, в виду этих бесчисленных мечетей и красных фесок, новый прилив сил и энергии для новых испытаний, новой кровавой борьбы…
 |
| Памятник М.Д.Скобелеву в Плевне |
Мы все сняли шапки и стоя прослушали его. А затем с новою силой, с новою энергией раздался наш победный крик «ура!».
Завтрак продолжался, и музыканты очень искусно исполнили, между прочим, турецкий марш, который они разучили во время стоянки своей в Св. Георгии, что видимо понравилось толпе.
После турецкого марша я предложил тост за здоровье Тимирязева, офицеров-моряков «Тамани», гостеприимно приютивших нас на своем судне.
Музыканты проиграли туш и дружно прокричали «ура!».
Завтрак окончился в два часа, и затем капитан сделал распоряжение сниматься с якоря, так как «Тамань» уже нагрузилась углем.
Вообще, я не могу не вспомнить еще раз с удовольствием о том радушии, о том русском гостеприимстве, которое мы встретили на «Тамани» от капитана, офицеров и всей команды.
Музыканты, по распоряжению капитана, получили отличный завтрак с водкой, а когда я предложил уплатить за это деньги, то офицерство положительно воспротивилось.
— Вы и не думайте, — говорили они, — предлагать капитану плату — он наверно обидится! У нас запасы всегда есть — пожалуйста, не беспокойтесь!
Около двух с половиной часов «Тамань» под национальным флагом двинулась по направлению к Буюк-Дере.
Проходя мимо султанского дворца (долма-бахча), музыка снова заиграла «Боже, Царя храни», а затем турецкий марш.
При проезде мимо иностранных консульств и мимо селений опять неслись с нашего парохода звуки русской музыки, и везде народ с удивлением смотрел на быстро плывший русский пароход, с которого раздавалась стройная игра.
Пространство около двадцати верст против течения мы проехали не более часа.
Подъезжая к бухте Буюк-Дере, мы заметили, что из красивого дома русского посольства, утопавшего в зелени кипарисовых и лавровых садов, вышли два русских генерала. В одном из них я сейчас же узнал хорошо знакомую мне фигуру Михаила Дмитриевича, другой был мне незнакомый.
— Это посол наш — князь Лобанов-Ростовский, — сказал мне Тимирязев. — Надо, однако, им отдать честь, как только пароход остановится, вы, пожалуйста, распорядитесь музыкой!
Действительно, как только был брошен якорь, капитан скомандовал матросам «по реям!», а музыка в это время заиграла свой полковой марш.
Скобелев и Лобанов-Ростовский удивленно смотрели на посольский пароход, недоумевая, как это на нем очутился наш оркестр.
Был спущен катер, и 12 матросов лихо подкатили к пристани, у которой стояли генералы. Скобелев уселся в катер, подъехал к пароходу, и по трапу взобрался на палубу.
— Здорово, моряки! Здорово, казанцы! — поздоровался он, по очереди, с солдатами.
Я подошел к нему, и доложил о прибытии и исполнении данного мне поручения.
— Как вы попали сюда? — сказал Скобелев. — Я и князь сильно удивились, услышав музыку на «Тамани».
Я рассказал вкратце о своих приключениях, о любезности Тимирязева, и Скобелев, очень довольный, поблагодарил как меня, так равно и капитана.
Усевшись вей вместе в катер, мы подъехали к пристани, где князь тоже поблагодарил меня за доставку музыкантов.
Князь предложил мне поместиться в здании посольства, но я, поблагодарив его за любезность, просил позволить мне остаться на «Тамани», так как офицеры-моряки взяли с меня слово, что я буду их гостем.
И действительно, я не раскаивался, что остался в обществе моряков. Это были все такие милые, гостеприимные и простые люди, мы постоянно так весело проводили время на палубе роскошного судна, любуясь очаровательными видами и вдыхая здоровый, морской воздух, что, казалось бы, никогда не расстался с такою жизнью.
Там, на земле, тоже, кажется, недурно проводили время. В честь Скобелева, между прочим, посольство устроило парадный обед, на котором я не присутствовал.
Скобелев, как истый русский хлебосол, не захотел остаться в долгу, и решил отплатить посольству тем же — т. е. обедом.
Обед этот состоялся в гостинице (не помпою названия), содержателем которой был француз, и сервирован был в прекрасном большом павильоне, обвитом виноградом.
Приглашены были, кроме посольства, также бригадные и полковые командиры 4-го корпуса, Тимирязев, Елагин и др.
Пообедав в столовой «Тамани», я сидел с моряками на палубе, распивая прекрасное кипрское вино, как вестовой Скобелева принес мне письмо. Предполагая какую-нибудь новую служебную командировку, я с неудовольствием вскрыл его.
«Дукмасов!» писал генерал, «приезжайте сейчас обедать, и пригласите с собой, от моего имени, мичмана Мореншильда. Скобелев.»
— Слушайте, мичман, — обратился я к Мореншильду, передавая ему записку, — поезжайте одни и скажите, пожалуйста, что я нездоров. Не люблю я этих парадных обедов…
— Нет, я без вас не поезду ни за что! — отвечал моряк.
Волей-неволей пришлось согласиться. На катере доехали мы до берега и по узкой улице поднялись до гостиницы.
Все общество было уже в саду, за столом, в изящном павильоне, с которого открывался прелестный вид на море. Мы сделали общий поклон, и уселись на свои места. Лакей подал нам черепаший суп.
— Ты, братец, дай нам вина лучше, а этого не надо!
Скобелев услышал мои слова, и обратился к слуге по-французски.
— Не надо ему вина, не давай. Он, кажется, и без того уже пил!
— Ваше превосходительство, — мы уже пообедали на «Тамани»; что же я буду снова суп есть. Я не могу…
— Вот, неугомонный, — улыбнулся Михаил Дмитриевич, — ну, дай ему лафита, да только с водой!
Обед продолжался и завязался общий оживленный разговор на самую, конечно, горячую, интересующую всех тему. Отдавались должные похвалы нашим войскам, должное порицание дипломатии; представители последней очень мило и ловко парировали направляемые по их адресу обвинения… Мы, строевики, особенно сетовали, что нам не позволили занять войсками Константинополя, что условия мира далеко не соответствуют нашим победным триумфам, не удовлетворяют нашего национального самолюбия. В разговоре Скобелев, обратившись к первому драгоману русского посольства, г. Ону, заметил:
— Да, дипломатия сделала большой промах, что не настояла на том, чтобы русские войска хотя прошли через Константинополь, не занимая даже его. Этим наши труженики-герои получили бы хотя некоторое удовлетворение за свои победы, лишения, жертвы… А то у нас вышло какое-то недоконченное торжество, полупобеда. Войска все чего-то ждут, все еще надеются, что их пустят сюда… Чересчур уж мы гуманничаем и прямо во вред себе. Вот немцы не поцеремонились, ведь, с французами, с этою гуманною, образованною нацией! Они еще раз доказали Европе, что смелостью, энергией, даже нахальством всегда можно больше выиграть, чем с нашим великодушием и гуманностью! Вообще, если бы пришлось, то в отношении немцев я придержался бы их же тактики: действовал бы без жалости, без сострадания… Вот теперь мы видим результаты этой двуличной политики, эту благодарность за наш честный, благородный образ действий в 70-х годах. Нет, господа, как хотите, а я не верю в эту вероломную, заигрывающую политику немцев! И нам давно следовало бы держаться такой же мудрой, решительной, хотя я эгоистичной немецкой политики! Тогда у нас не было бы таких преград, недоразумений.
Большинство из нас, военных, конечно, вполне согласилось с мнением истинного русского патриота; дипломаты же только снисходительно улыбались.
— Да, господа, — обратился я к соседям, указывая на чудный вид (Босфор и Мраморное море видны были из нашего павильона, расположенного на возвышенности), — разве место здесь этим многочисленным турецким и иностранным судам? Тут давно уже должен развиваться наш, русско-славянский флаг, кипеть русская жизнь!
Вино и слова Скобелева совершенно отуманили мою голову. Я говорил что-то очень много и, кажется, больше по адресу дипломатии, потому что Скобелев несколько раз меня останавливал. Но я так расходился, что меня никто не мог унять.
— Ведь, вы любите правду, ваше превосходительство? — отбивался я от генерала. — Любите?
— Люблю! — отвечал он.
— Так не мешайте же мне говорить ее! Я воин, а не дипломат!
В конце концов Скобелев махнул на меня рукой, как на безнадежного.
После обеда некоторые уселись, тут же в саду, играть в винт. Я тоже занялся этим любимым русским бездельем. Партнеры мои были: генерал Шнитников и полковники Аргамаков и Лео. Мне сильно везла карта, и Шнитников, проигравшись, очень взволновался и сердился на меня. Но когда мы сели с ним вис-а-вис, и вдвоем обыграли противников, то генерал сразу повеселел и перешел в самое приятное расположение духа.
После ужина, поздно вечером, я вернулся на «Тамань».
На следующий день, утром, я получил приказание от Скобелева ехать с ним в Константинополь. По обыкновению, мы остановились здесь в «Англетере».
— Вы подождите меня, я скоро вернусь: мне нужно на минутку зайти в английское посольство. А затем мы вместе поедем в Св. Георгий. Его Высочество уезжает на днях в Россию, и новый главнокомандующий, генерал-адъютант Тотлебен, будет объезжать войска.
В тот же день мы приехали в Св. Георгий, и Скобелев занялся приготовлениями к встрече генерала Тотлебена.
Действительно, через несколько дней на наши позиции приехал новый главнокомандующий в сопровождении огромной свиты, иностранных агентов и нескольких турецких пашей. Тотлебен осмотрел уже гвардию и войска, стоявшие близ Мраморного моря, и теперь прибыл в район 4-го армейского корпуса. Осмотрев подробно лагерное расположение всех родов оружия, позиции и аванпосты, а также хозяйственную часть отряда, Тотлебен остался всем очень доволен, и выразил Скобелеву свое полное удовольствие. Затем главнокомандующий со всею своею свитой, по приглашению Скобелева, остался у него завтракать. Об этом Михаил Дмитриевич позаботился еще ранее. Гостей было около 80-ти человек. Высшие чины поместились в палатки, для более юных был устроен рядом очень хорошенький павильончик, обвитый зеленью. Завтрак, конечно, был роскошный: Скобелев вообще отличался гостеприимством и на подобного рода удовольствия никогда не жалел денег. Отборные блюда, лучшие вина были привезены из Константинополя. Два оркестра музыки и солдаты-песенники придавали этой красивой картине военной трапезы на позиции, в присутствии представителей чуть не всех национальностей Европы, еще больший эффект. Особенно турецкие паши пришли в восторг от радушия и любезности Михаила Дмитриевича.
— Господа, — обратился он перед завтраком к нам, ординарцам, — вы на правах хозяев, пожалуйста, получше угощайте гостей и смотрите, чтобы посуда не была пуста!
Мы разошлись по всем столам, и усердно исполняли свои обязанности. Много было, конечно, тостов, тушей, сопровождавшихся громким «ура», но я, сидя в павильоне, довольно плохо слышал те речи, которые произносились в палатке.
По окончании завтрака новый главнокомандующий уехал обратно в Сан-Стефано, любезно распростившись со всеми, при чем мы проводили его до д. Икетли.
На следующий день Скобелев, в наказание за то, что во время завтрака я выпил не в меру и сказал что-то лишнее генералу Томиловскому, который за это пожаловался на меня Михаилу Дмитриевичу, приказал мне через своего начальника штаба, генерального штаба капитана Сахарова — добродушного, милого человека — произвести рекогносцировку пространства к северу от расположения: отряда у Св. Георгия через д. Богас-Шой до Черного моря у Акбунара, и проверить демаркационную линию у Райской долины, которую занимали конно-гренадеры и лейб-драгуны. Получив предписание, планшет и прочие принадлежности, я в семь часов утра с двумя казаками двинулся в путь и приступил прямо к глазомерной съемке, составив предварительно масштаб времени. Около десяти часов я приехал в д. Богас-Шой, где я должен был явиться к командиру Конно-гренадерскаго полка, графу Ламсдорфу.
«Он, кажется, очень хороший человек; наверное накормит завтраком…» сообразил я, въезжая в деревню.
— Где живет командир полка? — обратился я к бравому и рослому солдату, шедшему мне на встречу со связкой сена.
— Граф? А вот их квартира, ваше благородие, — отвечал он, указывая на довольно хорошенький деревянный домик.
Я представился графу, объяснил ему свою миссию, и показал предписание.
— А, очень рад, очень рад! — отвечал граф, пожимая мою руку. — Ну, вы успеете еще наработаться. Сначала пойдемте в столовую завтракать!
«Однако, я не ошибся: граф действительно премилый человек!» подумал я и, поблагодарив графа за его приглашение, просил позволения сначала съездить посмотреть посты по Райской долине.
— Ну, хорошо, я вас буду ждать к двенадцати часам.
Я со своими казаками направился по течению небольшой речки Манглов-Дере, которая протекает по так называемой Райской долине, и через час доехал до деревни Пиринджикиой, где находился наиболее важный конно-гренадерский пост. Осмотрев подробно красивые окрестности долины, проходящие здесь дороги и сделав кое-какие заметки на своем планшете, я около двенадцати часов дня возвратился в Богас-Шой.
— А. приехали! — встретил меня граф, — как раз вовремя: завтрак готов. Пойдемте в столовую!
Выйдя из дому и увидя своих казаков, я хотел распорядиться о них и лошадях, но любезный хозяин предупредил меня.
— Пожалуйста, не беспокойтесь! Я уже приказал: и они, и лошади будут сыты.
Мне оставалось только поблагодарить гостеприимного хозяина.
— Мы устроились кое-как, по-деревенски, — продолжал граф по дороге в табльдот. Всею полковою семьей собираемся к завтраку, обеду и ужину, и время проводим довольно весело. Содержатель нашего табльдота из Константинополя, и все продукты мы получаем тоже оттуда.
Вскоре мы подошли к деревянному двухэтажному дому, и поднялись наверх, в столовую. 'Здесь уже было много офицеров, которые все шумно поднялись при входе своего командира. Граф отрекомендовал меня своим офицерам, с некоторыми из которых я был уже знаком. Немедленно приступлено было к выпивке. Все уселись за столы и завязалась шумная, оживленная беседа. Полковое офицерство видимо представляло из себя тесную, сплоченную семью; отношения были самые искренние, дружеские и никто не стеснялся присутствием начальника, который держал себя скорее как старший товарищ, нежели как командир. На улице играла полковая музыка и под ее стройные звуки как-то приятнее пилось и елось.
— Граф, позвольте мне встать из-за стола и ехать дальше, — обратился я к командиру полка, когда завтрак был уже кончен, и все сидели, болтая, за стаканами прекрасного вина.
— Ах, сделайте одолжение, — отвечал он, — только вы извините меня: я распорядился, что вы пойдете дальше не на своей лошади и не со своими людьми. Конь ваш и казаки пусть отдохнут у нас, а вы поезжайте на прекрасной лошади капитана Ломичевского, который предлагает вам ее. С вами же отправятся наши солдаты, а также прапорщик Иваницкий, отлично знающий эту местность; он вам подробно все объяснит. Надеюсь, вы не будете в претензии на меня за это! А пока приведут лошадей, выпейте-ка еще стаканчик! — продолжал граф.
Оставалось поблагодарить еще раз любезного и доброго хозяина. Вскоре привели мне лошадь и я, распростившись с радушными хозяевами, в обществе прапорщика Иваницкого, молодого и веселого офицера, и в сопровождении двух конно-гренадер выехал из Богас-Шоя на север и осмотрел всю местность вплоть до самого Черного моря у Акбунара. Здесь, впереди деревни, помещался взвод конно-гренадер под командой прапорщика Демора, к которому в палатку мы без церемонии и заехали. Отдохнув, напившись чаю и закусив, мы через два часа пустились в обратный путь. Было уже совершенно темно, около одиннадцати часов вечера, когда мы прибыли в Богас-Шой, и я заехал прямо на квартиру графа.
— Они ушли в офицерский клуб, и просили вас туда же, — сказал человек.
В клубе собрались все почти офицеры.
— А, приехали, милости просим! Ну, рассказывайте, что вы нашли на наших позициях? — встретил меня граф.
Мне подали ужин, появились свежие бутылки. Мало-помалу завязался общий разговор про Скобелева, про боевую его деятельность, про Зеленые горы. Шейновское дело и пр. Офицеры рассказывали мне про сражения, в которых участвовал их полк, про Гурко, про Филиппопольский бой и т. п. Был уже второй час ночи, когда граф встал из-за стола и распростился со всеми, взяв с меня слово, что на следующий день я явлюсь к завтраку. Я тоже хотел было отправиться на покой, но офицеры меня удержали.
— Нет, батенька, как хотите, а мы вас не пустим, — сказал капитан Ломичевский, на лошади которого я в этот день ездил, — кавалеристу еще рано спать. Отправитесь к нам варить джонку.
Хотя я порядком устал, но отказываться от любезного приглашения было неудобно, тем более, что сожители Ломичевского — полковник Кетхудов и Владимиров — тоже стали упрашивать меня. Мы вышли с несколькими офицерами из клуба и по темным улицам направились к квартире упомянутых офицеров, которая помещалась во втором этаже какого-то большого дома. В просторную комнату, куда мы вошли, два гренадера принесли вскоре большой ковер, и разостлали его на полу по середине. На него поставили низенький болгарский столик с большою деревянною посудой.
-— Господа, с диванов долой! Всем садиться на ковер вокруг этого жбана, — сказал вошедший Ломичевский, все время хлопотавший и возившийся с разными ящиками, — и извольте слушать мою команду: шашки вон! Кладите их сюда, на эту посудину!
Моя боевая казачья шашка, отведавшая уже не раз мусульманской крови, мирно побраталась с громадными стальными клинками конно-гренадер. На скрещенное таким образом оружие Ломичевский поставил голову сахару и затем начал поливать ее из бутылок всевозможными жидкостями. Лилось без разбора и вино, и коньяк, и ром. Много уже бутылок стояло пустыми, а монстр жбан все еще не был полон.
— Ну, довольно, — сказал. наконец, Ломичевский; теперь, господа, вооружитесь стаканами и тушите огни!
Мы очутились вдруг в совершенной темноте. Но вот кто-то чиркнул спичку и поднес ее к краю посуды. Комната мгновенно осветилась чудным голубоватым огнем, и озарила нашу живописную группу, расположившуюся вокруг этого спиртового костра.
— Чорт возьми! — мы точно огнепоклонники при совершении таинства! — заметил кто-то при общем смехе.
— Ну-с, пора и на водопой… Черпайте, господа, ваши ведра — джонка готова…
Долго еще продолжалась наша веселая товарищеская беседа… Дружеским тостам и задушевным пожеланиям не было конца, и только около пяти часов утра мы разошлись, сильно покачиваясь, по квартирам. Я отправился на квартиру Иваницкого и с тяжелою головой заснул, как убитый, на широком, длинном диване, огибавшем стены всей комнаты. Впрочем, проснулся я довольно рано и закончил свою планшетную работу, написав все необходимые сведения. Около двенадцати часов в комнату, где я занимался, вошел громадный конно-гренадер.
— Его сиятельство, командир полка, просят ваше благородие на завтрак в офицерский клуб! — отчеканил он густым басом.
Компаньон мой, Иваницкий, спал в это время в самой живописной позе на своем диване.
— Ваше благородие, а ваше благородие! — начал я его тормошить.
Но его благородие не подавало никакого признака жизни. Пришлось прибегнуть к решительной мере: набрав в рот холодной воды, я его хорошенько вспрыснул. Мера оказала свое действе, и юноша моментально вскочил. Наскоро одевшись, мы отправились в столовую. Офицерство было уже в сборе, и вскоре явился сам граф. В конце завтрака командир полка предложил тост за здоровье Скобелева. Офицеры радостно приветствовали слова графа дружным, продолжительным «ура». Музыка сыграла туш и затем Скобелевский марш. Я ответил тостом за здоровье графа и лихой Конно-гренадерский полк. После завтрака, поблагодарив еще раз любезного графа за его радушие и распростившись с симпатичным, гостеприимным обществом офицеров конно-гренадер, я уселся на своего коня и выехал из Богас-Шоя. По дороги казаки мои рассказывали мне, как хорошо провели они время за эти два дня, и как прекрасно их кормили.
— Лошадям овса, сколь хошь давали. А граф нам по серебряному рублю пожаловал. Дай Бог им здоровья и всего хорошего! — закончили они свои рассказы.
Выло около четырех часов, когда мы приехали в Св. Георгий. Я отправился прямо к капитану Сахарову, который был у Скобелева начальником штаба.
— Михаил Дмитриевич уехал в Константинополь! — отвечал он на мой вопрос о Скобелеве.
— Ну, в таком случае, и я поеду туда же. Получай, брат, мою работу и отпускай меня на все четыре стороны!
— Да поезжай — ты здесь не нужен, — отвечал Сахаров.
Примечания
* Оркестр Казанского пехотного полка считался лучшим между частями, стоявшими под Константинополем. Кроме того, это также один из самых боевых оркестров: многие инструменты были пробиты пулями, некоторые музыканты ранены; были и убитые.
|
|
