 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 29.04.2009 |
Глава II
 |
| Генерал Михаил Дмитриевич Скобелев |
Известие это было, действительно, радостное. Нужно быть самому офицером, самому участвовать в военных действиях, чтобы понять то чувство, которое испытывает каждый, ожидая этой высшей воинской награды — награды за личную храбрость, за мужество и отвагу.
«Теперь никто не посмеет меня назвать трусом, никто не скажет, что я бесполезно служил родной земле, и ее Властелину». Мысль о белом крестике уже давно не давала мне покоя, хотя я далеко не честолюбив, и любил военное дело не из-за отличий и карьеры.
На другой день Скобелев назначил у себя обед исключительно для лиц, получивших Георгиевские кресты за лихой Иметлийский бой. Поручику Узатису, который распоряжался у Скобелева хозяйственною частью, Михаил Дмитриевич приказал устроить обед погастрономичнее, и запастись лучшими винами. К двум часам в квартиру Скобелева собрались приглашенные гости. Здесь были: полковники: Панютин, Лео, Мосцевой (герой Скобелевского редута N 2), барон Меллер-Законельский, поручик Юрьев, Узатис, я и другие. Стол был накрыть в той самой зале, где Россия подписала мир с Турцией.
Все были в самом прекрасном настроении, и Скобелев веселее всех: он радовался, что все его представления прошли без изменений.
У каждого из офицеров на груди красовался уже новый беленький крестик, кроме меня и Узатиса.
Скобелев заметил это.
— Что же это вы, господа! Отчего до сих пор не надели крестов? — обратился он к нам.
— Не получили до сих пор, ваше превосходительство, а купить здесь негде, — отвечал я.
— Ну так постойте, я дам вам свой! — И, сняв с себя довольно старый Георгиевский крестик, Скобелев надел его на меня.
Вся компания уселась за столы, и с аппетитом занялась истреблением вкусных блюд, запивая их прекрасным вином. По утолении голода завязалась оживленная беседа на тему, исключительно нашу, военную: вспоминали только что пережитую кампанию, в которой было так много лестного для нашего национального самолюбия, хотя, к сожалению, были и мрачные стороны; велась самая живая беседа с критическою оценкой; высказывалась, не стесняясь, голая правда — наши ошибки, причины наших временных неудач и так далее… Но — конец венчает дело! «Победителей не судят!» и в этом афоризме мы находили утешение в те скорбные минуты, когда вспоминали наших дорогих товарищей, геройски павших на Зеленых горах и у подножия Балкан.
Скобелев тоже поддался общему настроению, и вспомнил, между прочим, старое золотое время — время своей боевой службы в Туркестанских степях.
— Да, господа, — сказал в конце обеда Михаил Дмитриевич, и умные глаза его, всегда веселые и полные юмора, еще более оживились и заблистали, — Этот белый крестик не легко достается нашему брату! Я несколько раз заслуживал его по статуту в Хивинской экспедиции, делая самые опасные рекогносцировки за сотни верст и, переодеваясь туземцем, добывая очень важные сведения, постоянно рискуя при этом своею шкурой… но Кауфман все не представлял меня ко кресту. В деле под Махромом я был начальником кавалерии. Видя нерешительность противника, я решил сам его атаковать. Местность была удобная, волнистая, и я приказал направиться в обход на левый фланг неприятеля казачьему полку Головачева, а на правый фланг послал тоже один полк. Сам же с дивизионом остался на месте. Когда, по моему расчету, полки, посланные мною в обход, должны были находиться уже на своих местах, я повел наступление с фронта. Азиаты держались стойко и не подавались. Но когда на позиции вынеслась наша ракетная батарея и, открыв огонь, несколькими удачными снарядами, разорвавшимися как раз среди неприятельских полчищ, уложила десяток-другой всадников — неприятель не выдержал и стал подаваться назад. Я воспользовался этим удобным моментом и, выхватив шашку, бросился в атаку со своими молодцами. Мы врубились в ряды халатников, и произвели на них такую панику, что они верст пять марш-маршем без оглядки неслись от нас по степи. Лошади наши начали уже приставать, люди тоже сильно уморились от этой бешеной скачки и сабельной работы, а между тем, я все не ВИД-ЁД ни той, ни другой обходных колонн, которых послал уже давно. Меня это сильно беспокоило. Расстояние между нами и неприятелем стало понемногу увеличиваться и, наконец, я начал замечать, как убегающие всадники стали время от времени оглядываться на нас, и что-то между собою перекликаться… По опыту, господа, я знал, что это оглядывание назад — плохой для нас признак. Это значить, что азиаты соразмеряют свои силы с нашими, и если перевес на их стороне, то они, обыкновенно, но знаку быстро поворачиваются назад, и так же стремительно, как убегали, бросаются на встречу врагу; а потому неудивительно, что я сильно был смущен, заметив эти частые оглядки, видя наши слабые силы и усталость коней (которые уступали в силе и выносливости неприятельским) и не видя своих обходных колонн. Я приказал трубачу подать отбой и сбор. К счастью, неприятель не рискнул броситься на нас, хотя и значительно превышал в силах… Направляясь обратно в сомкнутом строю по полю сражения, усеянному трупами неприятеля, мы встретили генерала Кауфмана, объезжавшего войска. Я доложил генералу о нашем славном деле, о полном поражении неприятеля; но он и тут не поверил мне, а приказал казакам вынуть шашки, чтобы убедиться, в крови ли они… Это недоверие меня глубоко оскорбило, хотя, конечно, я и вида не показал; но сотни неприятельских трупов, разбросанных на протяжении пяти верст, и выпачканные в мусульманской крови острые казачьи клинки были наглядными доказательствами нашего молодецкого подвига. Объехав фронт, осмотрев внимательно поле сражения, и убедившись, что я не лгу, Кауфман протянул мне руку, крепко поцеловал меня и, сняв с себя Георгиевский крест, надел его на мою грудь. С этих пор Кауфман стал относиться ко мне с полным доверием, и мы сделались с ним друзьями…
— Вот этот крест, — продолжал Скобелев, выпив стакан вина и показывая на мою грудь, — тот самый, который я получил от Кауфмана за это незабвенное в моей жизни, дело…
Взоры всех невольно обратились на меня; все стали, рассматривать этот беленький крестик, украшавший грудь двух знаменитых русских генералов — Кауфмана и Скобелева — и, благодаря капризному случаю, очутившийся теперь у меня. Крест был далеко не новый — эмаль на нем уже сильно стерлась и местами отстала*.
Долго после того еще тянулась оживленная беседа. Много было выпито вина, много пережито в воспоминаниях хороших минут, много говорено задушевных и горячих тостов…
— Вот что, господа, — обратился я, уже сильно захмелев, и отуманенный этими горячими напитками, к сидевшим близ меня товарищам. — Мало нас — офицеров, простых смертных, украшенных этим почетным военным орденом! А сколько, между тем, в нашей армии действительно есть храбрецов, героев, которые, по разным причинам, не получили этого креста, хотя по всей справедливости и заслуживают его вполне. Выпьем, господа, за здоровье этих славных русских юнаков!
Обед кончился довольно поздно…
Спустя дня два Скобелев хотел отобрать от меня этот крестик.
— Послушайте, Дукмасов, отдайте мне назад мой крест. Он мне дорог, как память о Кауфмане. Я его надел на вас тогда так, сгоряча!
— Нет, ваше превосходительство, что хотите со мною делайте, — отвечал я решительно, — но креста обратно вам я не отдам. Для вас он дорог как память о Кауфмане, а для меня — как память о вас. Вы лучший ценитель моих боевых заслуг и первый порадовали меня этою Царскою наградой; вы же сняли его со своей груди и надели на меня, сказав при этом, что дарите его мне. А слова вашего, ваше превосходительство, вы никогда, кажется, не изменяли! Не отнимайте же у меня, Михаил Дмитриевич, этого крестика, заслуженного мною под вашею командой: он будет для меня лучшим воспоминанием во всей моей будущей жизни!..
— Ну, Бог с вами! — сказал Скобелев, пожимая мою руку, — Пусть будет ваш; но только смотрите, Дукмасов — берегите его; достался он нам — мне и Кауфману — не даром: он стоил жизни многим лучшим русским людям, хотя, правда, еще больше и неприятельским… И, пожалуйста, не поправляйте его, пусть так и останется с выкрошенною эмалью!
Я. дал слово, что свято исполню его волю.
Приказом по действующей армии Скобелев назначен был командующим 4-м корпусом, который он должен был принять от генерала Веревкина. Штаб корпуса находился в селении Св. Георгия, куда мы вскоре, и переехали из Сан-Стефано. Таким образом, мы находились на левом фланге нашей армии: с правой стороны расположились казаки полковника Желтоножкина, с левой, в деревнях Богаскиой и Арнауткиой — конные гренадеры, и лейб-драгуны до самого Черного моря.
Скобелев немедленно выбрал позиции для каждой части войск, впереди Св. Георгия, и вблизи них расположились все лагерем в палатках.
Сам Скобелев со штабом тоже скоро перебрался из Св. Георгия в лагерь, который находился впереди Дербента-Хана, перед Райскою долиной, при узле дорог из Константинополя в разные пункты. Впереди стояла 30-я дивизия, за нею, уступом, 16-я.
Несмотря на мирный отдых, Скобелев постоянно, вследствие своей живой, энергичной и деятельной натуры, находил себе работу, и заботливо хлопотал о лучшем благосостоянии войск, о их пищи, помещении, одежде, о сохранении здоровья солдат.
Усердно хлопотал и о лучшем устройстве госпиталей, несколько раз объезжал их сам, и постоянно гонял нас за этим.
Так как войска за кампанию сильно обносились, то Скобелев приказал отправить от каждого полка по одному офицеру в Одессу для покупки сукна и других материалов на постройку одежды.
Затем, с разрешения главнокомандующего, приказал сделать для всей 16-йдивизш, вместо крайне неудобных кепи — фуражки, которые носили только войска гвардии.
Солдатики были в восторге и говорили другим, что это главнокомандующий пожаловал им фуражки в награду за их молодецкую службу, за то, что они Скобелевские…
Вообще солдаты очень любили и боготворили своего корпусного командира за его постоянные заботы об их нуждах, за его ласку и веселый нрав. И действительно, Скобелев почти никогда не пропускал без расспросов встречавшегося ему на пути солдата своего отряда. Встретив какого-нибудь солдатика и поздоровавшись с ним, Скобелев вступал часто с ним в беседу, расспрашивал его о том, что у них делается в роте, как их кормят, не обижают ли; спросить его про семью, давно ли получал письма с родины и пр. И странно: в то время, когда, обыкновенно, в таких случаях у солдатика, что называется, душа уходит в пятки, и от него, кроме автоматичных «никак нет» и «точно так», ничего не добьешься, со Скобелевым, напротив, солдат чувствовал себя совершенно свободно, легко, точно это не генерал, не командир корпуса, а обыкновенный свой ротный и, притом, любимый офицер — скорее, товарищ, чем начальник солдата.
Встречаться со Скобелевым солдатики не избегали, как обыкновенно бывает, а напротив, старались, испытывая при этом какое-то удовольствие. Нужно было видеть, когда какой-нибудь черниговский карапуз, завидя издали едущего навстречу Скобелева, и, подбодрившись, становился ему во фронт; нужно было посмотреть, повторяю, на выражение лица этого солдатика — какое-то любовное, самодовольное, торжествующее… «Здорово, молодчина!» говорил обыкновенно Скобелев, хотя этот молодчина был не более двух с чем-то аршина росту, и вообще по фигуре своей совсем не походил на воина. «Здравия желаю, ваше превосходительство!» кричал молодчина, да таким голосом, как бы желая этим сказать: «это ничего, что я такой махонький, я постою и за большого».
Неисправных Скобелев обыкновенно журил отеческими наставлениями, и брал слово, что в другой раз этого не будет.
— Как же тебе не стыдно, братец! Я от тебя этого не ожидал! Даешь слово, что этого в другой раз не будет?
— Так тошно, ваше превосходительство, даю! — и по глазам его, сильно сконфуженным и заморгавшим, видно было, что он, действительно, употребит все усилия, чтобы исправиться, что это не одна казенная фраза…
Случалось, впрочем, что Скобелев ругался, и ругался шибко, совершенно по-русски; как-то странно даже было слышать из уст такого образованная, изящного и безукоризненно одетого генерала, от которого всегда, даже в пылу самого горячего боя, несло лучшими английскими духами (которые, вместе с пороховыми дымом и трупным смрадом. составляли какую-то странную смесь), странно было слышать эту площадную русскую брань. Правда, с ним бывало это очень редко, и исключительно в опасные, тяжелые минуты, преимущественно во время боя. Там не до нотаций и отеческих наставлений — там нужно энергичное, решительное слово, и слово это (большею частью поминание родителей) обыкновенно достигало своей цели…
В мирное время замечательно гуманный, Скобелев в военное делался подчас просто зверем, и ничуть не стеснялся сильными выражениями.
В мирное время он любил, лелеял солдата, отечески ухаживал за ним, но в военное, вернее, в бою, он не жалел его и бросал, когда нужно, тысячи в огонь… И солдаты шли и безропотно, покорно умирали, гибли тысячами, видя живой пример Скобелева перед своими глазами. Что делать, таков уж закон войны: «где рубят, там и щепки летят!» Если Скобелев остался жив сам, то это просто счастливое Провидение, чудо!
Но за то в мирное время, под Сан-Стефано, Скобелев чуть не плакал, когда солдаты его корпуса стали болеть разными эпидемическими болезнями. Он, видимо, сам болел душой, видя эти страдания порученных его заботам людей… Он делался в это время раздражительный, нервный, ругал докторов, хотя они несли свои обязанности выше всяких похвал.
Особенно любил Скобелев, кроме 16-й дивизии, еще стрелков 3-й и 4-й бригад, которые провели с ним самые трудные, критические моменты войны, — моменты, которые так сближают людей самых различных положений, состояний, характеров… Там — перед лицом смерти — все равны, все чувствуют инстинктивную потребность теснее сплотиться друг к другу, и грудью стоять за общее, великое дело…
Кроме постоянных забот о своих войсках — солдатах и офицерах — он помогал им нередко и материально из собственного кармана. Впрочем, это Скобелев позволял себе делать потому, что был слишком богат. Не будь у него этих сотен тысяч, он, вероятно, был бы гораздо расчетливее, экономнее.
Жилось в лагере гораздо веселее и, главное, здоровее. Прелестный воздух, роскошная растительность и чудный вид окрестностей — все это было так хорошо, что, казалось, остался бы здесь навсегда.
Кроме того, здесь мне жилось куда спокойнее.
В Сан-Стефано у меня выходили постоянные истории с полицией. Натура у меня чисто русская, широкая! Умеренность, аккуратность и благоразумие — для меня та же китайская грамота. Не могу ничего делать наполовину, по-немецки! Воевать — так воевать, кутить — так кутить!
Ну, напьешься с боевыми приятелями в каком-нибудь кафе-шантане, и перейдешь границу приличия! (Трезвый я никогда ни в чем не попадался). А тут еще эти француженки, подлые, проходу не дают:
— Cher cosaque, mon ami! Donnez moi seulement un napoleon!
Ну, взорвет, понятно, такое нахальство, выругаешься как-нибудь нечаянно трехэтажным словом, а представитель полицейской власти тут как тут. Запишет мою фамилию (а меня там все знали!) и коменданту (генералу Штейну) сейчас и доложить. А Штейн — Скобелеву, а Скобелев — мне нахлобучку! Хотя часто Михаил Дмитриевич мне многое прощал, а нередко даже и потешался моими проказами.
— Послушайте, вы, азиат, — сказал мне раз Скобелев за обедом, — если вы будете еще так вести себя, я прикажу посадить вас в клетку и отправлю на Дон!
— Пожалуйста, ваше превосходительство, — отвечал я, выпивая стакан красного вина, — я давно уже соскучился о своей станице. Очень вам буду благодарен!
Здесь же, на позиции, полиции не было, и нам жилось гораздо привольнее. Иногда компаниями мы, офицерство, ездили в Константинополь специально покутить. Возвращались оттуда, обыкновенно, усталые, довольные и всегда с пустыми кошельками.
Постоянный лагерные хлопоты и заботы естественно утомляли Скобелева и иногда, в часы досуга, в виде развлечения, он устраивав поездки в Константинополь, Буюк-Дере, и окрестности; чтобы лучше ознакомиться с местностью, поездки эти Михаил Дмитриевич совершал, обыкновенно, верхом.
Раз как-то мы отправились верхами в Буюк-Дере, где Скобелев имел дело в нашем посольстве.
Сопровождали его, кроме меня, еще Марков, Лисовский и четыре казака. После легкого завтрака, верхами направились мы кратчайшим путем, через Пиргос, в Буюк-Дере. Предстояло сделать около 50-ти верст. День был жаркий, лошади наши тяжело дышали; почти все время мы ехали шагом.
Дорога была довольно хорошая и очень часто встречались прекрасные фонтаны, в которых мы утоляли жажду.
Около пяти часов вечера мы выехали на шоссе, которое вело в Буюк — Дере из Константинополя, и устроено было в 1840 г. султаном Абдул-Азисом для французской императрицы Евгении, гостившей в Буюк-Дере… Сплошные сады южных фруктовых деревьев с их чудным ароматом тянулись по обе стороны дороги, и придавали этому уголку какой-то райский оттенок.
Наконец, часов в шесть вечера, мы въехали в Буюк-Дере — довольно хорошенький, хотя и небольшой городок. Остановились все в лучшей французской гостинице.
Хозяйка гостиницы, очень веселая, бойкая и хорошенькая француженка, очаровала нас своею любезностью, разговорчивостью и пикантностью.
— Да она преинтересная! — сказал Михаил Дмитриевич, который был в самом веселом расположении духа. — Вы пригласите ее с нами обедать, прибавил он, обратившись к Лисовскому.
Предложение Скобелева, переданное Лисовским, француженка приняла с восторгом.
— Avec grand pleisir, monsieur! M-r le general Scobelev — c’est a dire, blanc general — n’est ce pas? C’est le heros de la guerre! — засыпала она вопросами Лисовского.
Умывшись и приведя несколько в порядок свои туалеты, мы собрались в зале, уставленной изящною мебелью и со вкусом убранной цветами. По стенам висели портреты французских императоров и маршалов, и несколько военно-исторических картин из периода славных войн французской империи. Здесь же, между прочим, рельефно выделялся в большой золотой раме портрет нашего Государя, что, конечно, приятно удивило всех нас.
Михаил Дмитриевич вскоре вышел в залу в чистом кителе, раздушенный, сияющий, и любезно предложил руку красивой женщине. Мы отправились в соседний хорошенький кабинет, где уже был накрыт стол на пять кувертов, освещенный дорогими канделябрами.
Скобелев усадил рядом с собой пикантную француженку, и самым усердным образом начал за нею ухаживать; последняя, в свою очередь, немилосердно кокетничала с ним.
Обед проходил очень весело, оживленно.
За вторым блюдом Михаилу Дмитриевичу пришла вдруг в голову какая-то мысль. Он подозвал к себе Маркова, и что-то шепнул ему на ухо. Тот улыбнулся, кивнул головой и куда-то вышел.
Скобелев, между тем, завязал с хозяйкой разговор о России, о ее обитателях, о казаках… Француженка с интересом слушала его.
— А вот, посмотрите на этого господина, — сказал, между прочим, Михаил Дмитриевич, указывая на меня, — Вы знаете, кто это такой? Это казак, из самой дикой страны в России.
— Cosaque! — произнесла француженка, и с любопытством уставилась на меня.
— Да, казак, — продолжал совершенно серьезно Михаил Дмитриевич в то время, когда товарищи мои кусали себе губы, чтобы не расхохотаться, — это совершенный дикарь, кровожадный зверь. Вы не смотрите, что он в таком костюме… Он ест человеческое мясо и сальные свечи!
Француженка сразу сделалась серьезна, и еще с большим удивлением стала рассматривать меня; посмотрела внимательно на мои руки, на мои зубы, на глаза, и видимо стала в тупик.
— Как же это, он на вид такой милый, и совсем не похож на кровожадного дикаря? — сказала она тихо Скобелеву после внимательного осмотра всей моей фигуры.
— Отшлифовался немного, мы его приручили, — отвечал он, пожав плечами, а я в это время усердно терзал цыпленка, прямо руками, без помощи ножа и вилки. — Да вот вы увидите, прибавил генерал, — с каким аппетитом он будет есть, вместо десерта, сальные свечи. Послушайте, Марков, — продолжал он громко по-французски, — распорядитесь-ка, пожалуйста, чтобы вот ему, вместо десерта, подали сальные свечи.
Марков, засмеявшись, снова вышел.
Через несколько минут в кабинет вошли два лакея с десертом. Один из них стал обносить присутствовавших, а другой — подошел ко мне, и поставил передо мной на стол глубокую тарелку, накрытую салфеткой. Я спокойно снял салфетку — на тарелке лежало несколько сальных свечей.
— Mon Dieu! — испуганно воскликнула француженка, широко открыв глаза и уставившись в мою тарелку.
— Это — сальные свечи — любимое блюдо казаков! — пресерьезно отвечал Михаил Дмитриевич.
Товарищи мои не выдержали до конца своей роли, и буквально хватились за животики от смеха.
Я же, совершенно хладнокровно и слегка улыбаясь, взял одну из этих свеч и, откусив половину, с фитилем, с аппетитом стал ее есть (с аппетитом потому, что свечи эти, заранее заказанный Марковым, были сделаны из сахара и сливок, и при этом так искусно, что трудно было отличить их от настоящих).
Француженка чуть в обморок не упала, видя мою прожорливость.
— Mon Dieu, Mon Dieu, que fait il? — кричала она, закрывая себе глаза, и делая такие гримасы, точно ее заставили проглотить стакан касторового масла.
В конце концов, Скобелев объяснил красавице свою шутку и она долго заливалась звонким смехом, причем все мы, конечно, усердно вторили ей.
— А ведь я поверила, честное слово, поверила! — щебетала она между смехом. — Мне мать еще в детстве рассказывала про ваших казаков самые ужасные, невероятные вещи!
Обед окончился поздно, и мы, наевшись и насмеявшись до упаду, довольные разошлись около часу ночи по своим комнатам.
На другой день мы вернулись в Св. Георгий.
Спустя несколько дней Скобелев поехал верхом в Константинополь. Я, в качестве дежурного ординарца, сопровождал его.
С нами было еще три казака.
Рано выехали мы из лагеря и направились к юго-востоку в Константинополь. По дорог Скобелеву вздумалось заахать к Беккеру-паше/ который командовал турецкою дивизией, расположенной на позиции против наших стрелков Императорской фамилии.
Беккер-паша принял нас очень любезно, и сейчас же усадил за завтрак. Это был англичанин лет сорока, довольно высокого роста, с рыженькою бородкой, с выразительною, энергичною физиономией.
Паша и Скобелев о чем-то разговаривали очень оживленно, но, к сожалению, я ничего не мог понять из их беседы, так как происходила она на английском языке, которого я совершенно не знаю.
Положение мое было довольно глупое: сидеть, молчать и опоражнивать один за другим стаканы прекрасного красного вина, которое Беккер-паша очень любезно то и дело подливал мне. Я не заставлял себя упрашивать, и не обижал гостеприимного хозяина.
Между прочим, в середине разговора, я услышал свою фамилию, произнесенную Скобелевым. Очевидно, речь шла обо мне. Паша с удивлением посмотрел на меня, и на мои ордена, а Скобелев засмеялся.
У Беккера-паши мы пробыли около двух с половиной часов. Наконец, распростившись с недавним любезным врагом, мы снова уселись на коней и продолжали наш путь к Константинополю.
Скобелеву опять пришла фантазия ехать не по дороге, а напрямик, полем.
— Ваше превосходительство, обратился я к генералу, — видь так мы заедем еще куда-нибудь! Лучше по дороге ехать!
— Нет, поедем прямо — вот мимо того турецкого лагеря.- И дав коню шпоры, он пустил его галопом.
Вскоре мы подъехали к задней линии лагеря, как раз к турецким кухням, где солдаты в это время разбирали обед по манеркам.
Увидев скачущих всадников, они с удивлением, оставив свое дело, уставились глазами на нас. Некоторые из них вытянулись, и отдали честь, другие же просто разинули рты и, расставив ноги, тупо смотрели на «гяуров».
Подъехав к кухням, Скобелев, не торопясь, слез с коня, и направился к котлам. Картина была презабавная — турки просто ошалели… Скобелев же, ничуть не стесняясь, взял ложку из рук ближайшего низама, сильно смущенного этим, и, опустив ее в котел, вытащил оттуда какую-то похлебку, подул на нее, и стал пробовать. В это время один из турецких солдат (вероятно, фельдфебель) бросился со всех ног к зеленой палатке, где находились офицеры.
— Попробуйте, — обратился ко мне между тем, Скобелев, подавая ложку, — какою мерзостью их кормят; наши не стали бы есть этой бурды… А между тем, какой все здоровый народ!
Я взял ложку и попробовал. Оказалась какая-то похлебка с бараниной — гадость страшная.
— У нас, ваше превосходительство, на Дону, — заметил я громко, — такою бурдой охотники собак своих кормят!
— Ну вы — тише, улыбнулся генерал, — может быть, тут между ними кто-нибудь понимает еще по-русски!
В это время мы заметили, что из зеленой палатки по направлению к нам бежало несколько турецких офицеров.
Усевшись на коня, Скобелев поехал им на встречу, и обратился к ним с приветствием на французском языке.
Офицеры поклонились, но молчали; очевидно, никто из них по-французски не понимал. Один молодой офицер побежал к ближайшей красивой палатке, из которой вскоре вышел довольно пожилой, представительный человек в желтой куртке, вышитой на рукавах и с галунными наплечниками.
— Паша, паша! — обратились офицеры к Скобелеву, указывая на вышедшего человека.
Скобелев подъехал к паше, взял под козырек и назвал свою фамилию. Паша очень радушно пожал протянутую ему руку, и они беседовали о чем-то минут десять. Я в это время молча рассматривал турецких офицеров, которые, в свою очередь, с любопытством смотрели на нас, перекидываясь между собою замечаниями.
— А где здесь ближайшая дорога в Константинополь? — обратился Скобелев к паше, раскланиваясь.
— Вам придется ехать назад! — отвечал паша.
— А по этой тропинки разве нельзя проехать? — продолжал генерал, указывая на дорожку, которая вела через громадный крутой спуск, и по которой вдали с Райской долины поднимались турецкие солдаты. — Я думал, что здесь можно проехать?
— Нет, — отвечал паша, улыбаясь, — здесь с трудом проходят пешие, а верхом немыслимо пробраться!
— Пустяки, — отвечал Скобелев, — попробуем!
И раскланявшись еще раз с пашей и офицерами, которые что-то загалдели в это время, он рысью направился к обрыву.
— Поезжайте вперед, — обратился он ко мне; - докажем им, что тут можно проехать — чепуху они городят…
Подъехав к тому месту, где тропинка падала вниз, я увидел страшный спуск, крутой, местами почти обрывистый, по которому тонкою лентой извивалась тропинка пешеходов. Ширина ее была не более аршина.
— Ваше превосходительство, — обратился я к Скобелеву, останавливая коня, и опасаясь не столько за себя, сколько за него.— Не лучше ли нам вернуться? Ведь, здесь действительно проехать мудрено!
— Ну, поезжайте! — сердито крикнул Скобелев, — Чего вы торгуетесь — еще казак! Я дал слово, что пройду и сдержу его…
Оглянувшись перед спуском назад, я увидел, что турецкие офицеры и солдаты бежали за нами из лагеря, чтобы посмотреть, как это мы будем спускаться, и ломать себе шею.
Мы осторожно стали спускаться. Я ехал впереди, за мной Скобелев, далее три казака. Тропинка была настолько узка, что лошадь еле-еле могла проходить. С левой стороны был крутой подъем, с правой — почти отвесный обрыв сажен в 50 глубины; при этом угол подъема был не менее 30—40°. Левую ногу я освободил из стремени, чтобы не цепляться за каменную стену, правая — висела над бездной. Малейший неосторожный шаг лошади — и мы очутились бы на дне пропасти… «Вот чудак», думал я про Скобелева, «вышел чудом цел из войны, а тут, ни с того, ни с сего, рискует вдруг жизнью, чтобы порисоваться перед этими турками…» На половине спуска, на одном из поворотов, мы встретили трех турецких солдат, поднимавшихся на встречу нам. Они окончательно ошалели, увидев в таком месте всадников, да еще при этом русских, и в нерешительности остановились.
Разминуться было немыслимо, и я махнул им рукой, чтобы они повернули назад. Турки, поняв меня, быстро стали спускаться вниз.
На небольшой площадке, аршина в три, они остановились и прижались к стене, чтобы мы не могли их зацепить. Мы давно проехали уже мимо них, а они все еще стояли, удивленные и пораженные нашим появлением, нашею смелостью.
Наконец, мы благополучно спустились в Райскую долину, переехали в брод через маленькую речку Аля-бей-Су, и выбрались на дорогу. Я вздохнул свободнее и взглянул на генерала. Он, казалось, тоже был очень доволен благополучным исходом опасного переезда и, улыбнувшись, пустил растяжным галопом своего красивого белого жеребца «Шейново».
— Вот видите, я говорил, что переедем! — сказал он.
Оглянувшись назад, я заметил, что несколько десятков турок все еще стояли наверху и смотрели на нас.
— А турки все на нас поглядывают! — обратился я к Скобелеву.
— Пускай смотрят! Я очень доволен, что мы так удачно перебрались. Действительно, опасно было! А вы, все-таки, баба, а не кавалерист! — прибавил он.
— Да, баба, — отвечал я обиженно, — а что бы вы сказали этой бабе, если б тропинка так сузилась, что дальше немыслимо было бы ехать — ни вперед, ни назад! Пришлось бы мне слезать вперед, через голову лошади, а заднему казаку через хвост. А вы так бы и остались!
— Чепуху вы все городите! — отвечал генерал и пустил вдруг коня марш-маршем.
Я еле поспевал за ним, а казаки далеко отстали от нас. Проскакав с версту, он снова поехал шагом.
— Ваше превосходительство, — обратился я к Скобелеву, — что это вы говорили с Беккером-пашей обо мне? Я слышал свою фамилию.
— Он спрашивал меня, — отвечал пресерьезно Скобелев, — где я взял такую обезьяну, как вы…
— Не всем же быть таким красавцем, как вы! — заметил я.
Скобелев засмеялся, и прибавил.
— Он был очень удивлен вашими многочисленными орденами, и расспрашивал про ваши подвиги. Узнавши же, что вы казак, еще более удивился и сознался, что он воображал себе казаков совсем другими, более страшными.
— Почему же это я не похож на казака? На кого же я похож?
— Да на обезьяну, я же вам сказал! — снова засмеялся Михаил Дмитриевич.
Скобелев нередко, когда бывал в хорошем расположении духа, подшучивал над нами, ординарцами, и мы ничуть не обижались на него за это. Делал он это совершенно добродушно, и не как начальник, а скорее, как товарищ. Иногда мы подтрунивали над ним и он ничуть не был за это в претензии.
Но вернемся к рассказу. Скоро мы доехали до Золотого Рога, и оставили лошадей с казаками в ближайшей гостинице; сами же уселись в маленький каяк; сильные гребцы живо перевезли нас на противоположный берег Золотого Рога, в Галату, откуда, через туннель, мы доехали в «Англетера».
Скобелев отправился в посольство, а я бродил по городу. Вечером, вместе со Скобелевым, ходили в английский магазин, и покупали разные безделушки,
Вечер провели очень весело вместе…
На другой день, часа в два, мы уехали обратно в лагерь.
Примечания
* Крест этот автор никогда не снимает со своей груди.
|
|
