 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 13.04.2009 |
Глава VI
 |
| М.Д.Скобелев под Плевной |
На следующий день снова на коня. Наконец, мы добрались до Габрово и здесь, у подножия Балкан, на время остановились в ожидании приказаний от генерала Радецкого, к которому наш отряд вошел в подчинение. Простояли мы в Габрово четыре дня, употребив это время на отдых и на заготовление необходимых предметов для предстоящего тяжелого перехода через горы. Скобелев съездил к Радецкому на гору Св. Николая (с ординарцами Марковым и Абадзиевым) и, возвратившись оттуда, сообщил план дальнейшего движения через Балканы. Силы наши, действующие против турецкой Шибкинской армии, разделялись на три отряда: центральный и главный (генерала Радецкого) стоял прямо против неприятеля, и должен был действовать пассивно, оборонительно; активная же роль выпала на долю двух обходных колонн — левой (князя Святополк-Мирского 2-го), действовавшей с восточной стороны, и правой (Скобелева), наступавшей с запада. Мы решили охватить турок с трех сторон. План был, бесспорно, очень разумный, хотя несколько рискован, даже дерзок. Но мы знали, что имеем дело с противником не предприимчивым? нерешительным, прикованным к своим земляным окопам, не рискующим на быстрые наступательные движения, действия.
По возвращении от Радецкого в Габрово, Скобелев энергично занялся приготовлением отряда к тяжелому зимнему переходу, причем особенное внимание обратил на вьюки. О повозках, конечно, не могло быть и речи, так как пути, по которым нам предстояло двигаться, были доступны зимой лишь для диких коз да оленей. Летом даже по ним лишь с трудом пробирался привычный болгарин со своим вьючным мулом. Для батарей подполковника Куропаткина Скобелев приказал приготовить сани (на колесах тащить орудия немыслимо было); всем же остальным батареям (кроме горной вьючной Лихачева, которая тоже следовала с отрядом), а также обозу, приказано было остаться в Габрово. Патроны, сухари и другие необходимые предметы — все это было помещено на вьюках. Словом, в отряде кипела самая горячая деятельность. Начиная со Скобелева и кончая последним рядовым, все работали, хлопотали… Каждый сознавал, что предстоит совершить серьезный, тяжелый подвиг, который не обойдется без жертв, что придется воевать и с противником; и, главное, с. суровою природой, с холодом, морозом. Много помогала нам беспечность неприятеля, и вера его в неодолимость такой преграды, как Балканы, и притом в такое суровое время года. Наиболее важные проходы турки оберегали довольно тщательно, за остальными присматривали: слегка, а тропинки совершенно игнорировали. Мы же на последние то и обратили все свое внимание. Горький опыт Севастопольской кампании (сражение при реке Альме) послужил нам хорошим уроком в этом отношении, и мы научились кое-чему у англичан… «Где пройдет один солдат, там пройдет и целая армия!» сказал Наполеон.
Наконец, мы имели перед собою блестящий пример отряда Гурко, прошедшего почти полгода тому назад Ханкиойский проход, и верили в успех нашего предприятия. Главная же вера в успех была в отряде нашем потому, что вел его вперед Скобелев, а мы все почему-то твердо были убеждены, что с ним никогда не проиграем дела, что с ним всюду сломим врага и даже природу. Словом, настроение отряда было самое прекрасное, а известно, как много значит на войне это нравственное состояние, этот дух войск, который, сам уже есть отчасти залог победы… Артиллеристы, остававшиеся в Габрове. неподдельно скорбели и завидовали своим товарищам (горной батарее и батарее Куропаткина), отправлявшимся в поход. «Тут сиди без дела, да плесни, а вы там понахватаете крестов!..»
Особенно в восторге были от предстоящего движения в поэтическую долину Тунджи (или роз) юные воины болгарского ополчения: они давно уже горячо рвались в бой, давно пылали благородным чувством — отмстить варварам за т страшные зверства, которые причинили они им, за смерть своих отцов, братьев, детей… Старания и труды инструкторов — наших офицеров и унтер-офицеров — не пропали даром: братушки знали свое дело прекрасно. При отряде нашем, готовящемся к походу, были два переводчика: Луцканов и Словейков. Последний, болгарский литератор, участвовал уже в первом Забалканском походи Гурко и ранее занимал пост председателя совета в Эски-Загре; когда же войска наши отступили, то и Словейков бежал с нами. Вообще, он был заклятый враг турок, не раз сидел в тюрьме за разные патриотические воззвания, не раз бежал из заточения и скитался в горах, преследуемый заптиями, не раз жизнь его висела на волоске… Семья его была вся перерезана турками; он остался совершенно один и поклялся всю свою жизнь посвятить на месть вековому врагу его родины и семьи. Естественно, такой человек, хорошо знавший самые глухие места в горах и одушевленный такою фанатическою враждой к общему врагу, при известном уме и опытности, был очень дорог для отряда.
24 декабря отряд собрался у подножия Балкан в ближайших деревнях, а 25-го, в день Рождества Христова, двинулся вперед или, вернее, вверх. Штаб Скобелева с раннего утра был уже на ногах, и ожидал выхода генерала у его квартиры. Михаил Дмитриевич скоро вышел из дому и весело поздоровался с нами.
— Нам предстоит, господа, тяжелая работа, — сказал он, между прочим, — пожалуйста, приложите подальше энергии и труда… Раз мы победим здесь, нам, вероятно, не встретится уже препятствий, и мы легко займем Адрианополь, даже Константинополь!
Усевшись на коней, мы переехали через горную речку, у которой собрались части войск нашего отряда: Казанский полк, саперы и сотня уральцев Кирилова. Скобелев поздоровался с солдатами и сейчас же назначил авангард из уральцев, сапер (для продолжения хоть какой-нибудь дорожки) и одного батальона Казанского полка под общею командой адъютанта Его Высочества, полковника Ласковского.
— Извольте занять деревню Зелено-Древо, — отдавал Скобелев инструкции, — а затем как можно скорее захватывайте главный перевал и Марковы столбы (первый перевал)… Двигайтесь как можно осторожнее, чтобы турки вас не заметили, и торопитесь завладеть возвышенностью!
Так как священника при отряде не было, то Скобелев приказал снять всем шапки и прочитать молитву.
— Ну, теперь с Богом! Дай Бог счастья! — сказал он.
Отряд стал тихо подниматься в гору. Впереди двигалась лихая сотня уральцев на своих маленьких, косматых, но крепких лошадях. Народ все это был сильный, отважный, надежный. Бравый командир их, войсковой старшина Кирилов, был, действительно, молодчина во всех отношениях, и подавал пример своим станичникам в мужестве и выносливости. При сотне находился и упомянутый уже провод ник Словейков, взявшийся провести отряд.
С каждым шагом двигаться становилось все хуже, все труднее. Особенно тяжело приходилось передним людям. Двигались, конечно, гуськом, один за одним… Лошаденки казачьи то быстро карабкались по почти отвесным скалам, то, осторожно упираясь передними ногами, постепенно сползали на задних вниз, рискуя ежеминутно свалиться в глубокую пропасть. Да и не раз приходилось видеть, как несчастное оступившееся животное вместе с всадником стремглав летело вниз в страшную бездну… Никоторые казаки, спешившись, хватались за хвосты своих лошадей, которые тащили их таким образом вверх. Снег становился все глубже и глубже, особенно в лощинах; лошади проваливались по самое брюхо, пехотинцы вязли по колено. За авангардом двигались остальные части отряда. Скобелев всех их пропускал мимо себя, ободрял и высказывал уверенность в победе. Наконец, от полковника Ласковского приехал гонец и сообщил, что деревня Зелено-Древо занята без боя, что турецкие позиции хорошо видны, но турки, очевидно, не замечают нашего движения.
— Поезжайте скорее вперед, — обратился Скобелев к ординарцу, поручику Маркову, — и скажите Ласковскому, чтобы занимал немедленно Марковы столбы!
Через несколько времени мы услышали орудийные выстрелы… Оказалось, что турки заметили, наконец, наше движение, и открыли огонь. К счастью, впрочем, он не причинил нам никакого вреда, и войска наши продолжали наступление. Вдали, в турецком лагере заметен был переполох и неприятельские колонны стали спускаться с гор в долину. При первых выстрелах Скобелев летел уже вперед, с трудом обгоняя двигающиеся войска.
Позиции неприятеля, его батареи, редуты и траншеи, а также наши укрепления на Шипкинском перевале, на этих огромных горных массах, были видны довольно ясно зловещими черными и сирыми линиями… По склону горы виднелись турецкий лагерь и землянки.
— Поезжайте, скорее назад, — обратился Скобелев к сотнику Харанову, — и приведите горную батарею. Хоть два орудия притащите: нужно открыть огонь по неприятельскому лагерю…
Харанов повернул назад. Между тем, наступал, вечер, стало заметно темнеть. Войска прошли, проползли, прокарабкались около десяти верст по страшным кручам, по колено в снегу и буквально выбились из сил. Скобелев, видя это утомление солдат, решил остановить отряд на ночлег. Осмотрев ближайшую местность, он отыскал довольно глубокую долину, которая скрывалась от неприятельских взоров густым лесом. Вот здесь-то он и решил расположить отряд биваком. Начальник штаба Куропаткин обозначил место для каждой части войск, и вскоре эта мертвая долина, где, кроме диких зверей, едва ли бывало прежде живое существо, осветилась яркими кострами. Мы, штабные, разбрелись по разным углам бивака, отыскивая себе поуютнее местечко, и разбились на группы, человека по 3—4 каждая. В одной из таких групп был я, художник Верещагин (Василий Васильевич) и корреспондент «Нового Времени» Немирович-Данченко (Василий Иванович). Расчистив до земли глубокий снег на пространстве квадратной сажени, и образовав таким образом снеговую яму, мы разложили на дне этой берлоги небольшой костер, и разместились возле него на ночлег под открытым небом. Конец декабря и мороз давали себя чувствовать. Ноги сильно коченели, озноб прохватывал насквозь. Из теплой одежды, кроме обыкновенного офицерского пальто и бурки, у меня ровно ничего не было по свойственной мне беспечности. Сотоварищи мои по ночлегу чувствовали себя, кажется, тоже не особенно хорошо и тепло, потому что были угрюмы, неразговорчивы, как обыкновенно, усиленно подбрасывали только в костер сырое дерево и совали свои ноги чуть не в самый огонь. Конечно, после пружинных матрасов, после роскошного номера где-нибудь в бельэтаже, очутиться в такой обстановке не особенно приятно!
Несмотря на такую неблагоприятную обстановку, я уснул скоро крепким сном, укутавшись в свою бурку. Сожители же мои, как оказалось потом, не будучи в состоянии уснуть от холода, продолжали усердно подбрасывать дрова в костер, и постепенно тем увеличивали его размеры. Во время сна я раскрылся, и бурка моя очутилась у самого костра. Не отличая ее в темноте от земли, господа волонтеры стали разводить огонь и на ней… На заре я проснулся от сильного холода и ветра и быстро вскочил на ноги. Сожители мои по берлоге, против моего ожидания, спали в самых неживописных позах… Усталость, видно, взяла-таки свое! Дрожа от холода, я, накинув на себя бурку, направился к ближайшей яме, которую занимали товарищи мои, тоже ординарцы — Лисовский, Харанов и Абадзиев. Они все бодрствовали и о чем-то беседовали.
— Господа, посмотрите на него! — услышал я веселый голос Лисовского, и вслед за этим всеобщий смех.
— Хорош, молодчина! — продолжали раздаваться из ямы веселые замечания.
Я оглянулся на себя и тогда только заметил, что бурка моя — единственная защита от всех невзгод — совершенно обгорела позади до самой спины… Приходилось ее выбросить в самое нужное время, когда другой не достанешь ни за какие деньги.
— Черт знает что такое!- сказал я, рассматривая с соболезнованием свою бурку, — это все господа писатель и художник наделали… Пойду ругаться с ними! Я вернулся обратно и без церемонии разбудил спавших сотоварищей.
— Что такое, в чем дело?- испугались они с просонков.
— Господа! Это свинство, черт знает что такое! — обратился я к ним, — Вы мне спалили бурку: подбрасывали слишком усердно дрова, и вот результаты — полюбуйтесь!
Те сначала было удивились, а потом давай извиняться и хохотать.
— Ну, ничего, я вам за это нарисую картину, даю слово!- пообещался Василий Васильевич.
— А я вам куплю прекрасную бурку непременно!- сказал Василий Иванович.
Но ни тот, ни другой по сие время не исполнили своих обещаний. Впрочем, «никогда не поздно исправиться», и я с удовольствием готов рассчитаться с ними хоть сейчас!
Снежные вершины гор стали, между тем, освещаться лучами восходящего солнца, и мало-помалу бивак наш зашевелился; черные пятна в глубоком снегу обозначали места костров, над которыми еще в некоторых местах поднимался дым: солдатики возились со своим скудным имуществом, некоторые тщательно осматривали оружие, другие подпрыгивали на месте, стараясь согреться от утреннего мороза и ветра. Утром вернулся поручик Марков, и сообщил, что перевал занят нашими войсками, которые рассчитывают удержаться на нем против неприятеля. Скобелев и Куропаткин сильно повеселели при этом известии.
Дано было приказание двигаться отряду дальше. Снова потянулись войска узкою, длинною и винтообразною лентой; снова стали карабкаться по почти отвесным скалам, скатываться вниз, а иногда и лететь в глубокие обрывы. Движение сделалось еще более затруднительным, снег становился все глубже и глубже, природа все суровее, негостеприимнее, число несчастных случаев — падения в пропасти людей и лошадей — все увеличивалось. Скобелев поехал вперед на Марковы столбы (так называлась позиции на главном перевале). Достигнув этого пункта, мы невольно остановились. Чудная картина открывалась вниз, на юг, в долину р. Тунджи. Несколько десятков деревень виднелось вдали, разбросанных там и сям в живописной долине роз. А прямо под ногами, на громадном протяжении, тянулся скат, местами совершенно обрывистый, местами страшно крутой. Тут сходить уж было немыслимо — нужно было просто катиться на седалище, упираясь ружьем, цепляясь за кусты и рискуя ежеминутно оборваться и сломать себе шею в глубокой бездне… Положение всадников, которые тащили своих лошадей в поводу, было еще хуже: нужно было беречь и себя, и своих боевых товарищей. Осмотрев местность, Скобелев приказал полковнику Ласковскому двинуться немедленно с занимаемых позиций, и решительно дебушировать в долину Тунджи против расположившегося там противника. Один батальон Казанского полка (полковника Завадского) храбро повел наступление; но, встреченный убийственным огнем значительно сильнейшего противника, батальон остановился, и залег на неудобной позиции. Атакованные же, в свою очередь, со всех сторон массами турок, бойцы наши принуждены были отойти назад, оставив на месте несколько человек убитыми*
Отступившие с Ласковским казанцы залегли снова на близлежащих высотах, и были тотчас же окружены с трех сторон турками, которые, в значительных силах, удобно применившись к местности, открыли сильный огонь по нашему несчастному батальону с 300−400 шагов. Уже несколько гонцов было прислано к Скобелеву от Ласковского с донесением о критическом положении батальона, и с просьбой о подмоге. Но генерал не мог помочь — не было чем! Войска, как известно, могли двигаться по глубокому снегу и убийственному пути крайне медленно, один за одним, и каждая рота даже собиралась чрезвычайно долго. Наконец, явился еще посланный от Ласковского.
— Ваше превосходительство! Полковник ранен, просят убедительно помощи; никак невозможно держаться…
Генерал сильно нахмурился.
— Дукмасов!- обратился он вдруг ко мне, — поезжайте сейчас туда, и узнайте подробно, что там делается!
— Слушаю, ваше превосходительство!- отвечал я, и ударил плетью коня.
С величайшим трудом добрался до этого батальона. Я ехал прямо, кратчайшим, хотя зато самым опасным путем. Пули сотнями свистали возле меня, впивались в землю, визжали под самым ухом, но меня не цепляли. А тут еще эти постоянные обрывы, пропасти, эти ужасные подъемы и спуски. Предполагая, вероятно, во мне какого-нибудь начальника, турки направили в меня самый убийственный огонь… К счастью, ни я, ни конь мой не были ранены. Я благополучно добрался до нашего батальона, и доложил Ласковскому, что генерал прислал меня узнать о положении дела.
— Что ж, вы сами видите, что у нас делается: с трех сторон мы окружены неприятелем, солдаты еле держатся, я ранен… Словом, то же, что я докладывал раньше! Пожалуйста, сообщите обо всем генералу, и попросите его прислать хоть несколько рот!
Я повернул коня назад и, провожаемый таким же свинцовым дождем, благополучно добрался до Скобелева.
— Ну что, как там?- нетерпеливо обратился он ко мне.
— Плохо, ваше превосходительство, — отвечал я. — Ласковский легко ранен, солдаты сильно напуганы и видимо деморализованы. Батальон потерял много людей; несколько офицеров убито и ранено. Ободренные турки дерзко наседают с фронта и флангов!
— Черт знает что такое! — проговорил сердито, сквозь зубы, Михаил Дмитриевич, — Что, есть у нас хоть какое-нибудь подкрепление? — обратился он к стоявшему тут же Куропаткину.
— Ничего нет! — отвечал последний. — Собравшаяся рота двинута на левый фланг против показавшихся там турок… Теперь собирается рота казанцев, но не готова еще. Ужасно медленно и тяжело: поодиночке ведь, спускаются!..
— Ну, в таком случае, — обратился Скобелев решительно ко мне, — ведите меня к авангарду!
Я. поехал вперед; за мною следовали Скобелев, Куропаткин, Баранок, и десять человек казаков. Проехав некоторое расстояние, мы очутились на довольно открытой местности и попали под сильный неприятельский огонь; такая цель, как дюжина всадников, была, конечно, довольно заманчива… Один из казаков сразу же был подстрелен; нам грозила та же участь…
— Ваше превосходительство, — нам лучше здесь спешиться, — обратился я к генералу, опасаясь за его жизнь.
— Что вы глупости говорите, поезжайте вперед скорей!- отвечал с раздражением генерал.
Наконец, мы доехали до левого фланга позиции батальона. Солдаты лежали на гребне горы, за кустами и складками земли, и изредка стреляли в неприятеля. Они посмотрели на нас как-то испуганно, безучастно.
— Здорово, братцы!- крикнул Скобелев.
К удивлению, солдаты не отвечали на это приветствие любимого полководца… Учащенный свист неприятельских пуль над нашими головами был только ответом на эти слова. Скобелев несколько смутился, хотя не показал виду и, только сильнее пришпорив коня, въехал быстро в самую середину расположения батальона.
— Здорово, братцы!- крикнул генерал еще раз своим звучным, громким голосом, и вся воинственная фигура его на коне представляла из себя в эту минуту какую-то особенную, торжественную позу.
— Здравия желаем, ваше превосходительство!- ответило несколько десятков голосов, но ответило как-то вяло, нерешительно, точно боясь этим криком своим навлечь на себя новое наступление врага.
— Охотники ко мне! — крикнул снова Скобелев.
Человек 20 солдат (кажется, из 3-й роты) встали с земли, и медленно подошли к генералу, переглядываясь между собой. А турки в это время особенно участили свой огонь по нашей группе.
— Дукмасов, — обратился снова генерал ко мне, — возьмите вот этих людей, и отбросьте во что бы то ни стало левый фланг неприятеля… Я вас прошу это сделать непременно.
Турки, как мною упомянуто было, охватили расположение нашего батальона с трех сторон (в виде подковы), и особенно приблизились своим левым флангом к нашему правому, охватив его в то же время, так что расстояние до неприятеля в этом месте было никак не более 300 шагов; кроме того, турки хорошо прикрывались в кустах и в командующих горах.
Получив категорическое приказание от генерала, я слез с коня, и со своею маленькою командой охотников двинулся в горы, решив незаметно подкрасться к левому флангу неприятеля, и в то же время обойти его.
— Смотрите, молодцы, дружнее напирайте на басурман, да метче стреляйте! Хоть вас и 20 человек только, но я буду называть вас ротой… Мне не в первый раз эту сволочь выгонять… Главное, храбрее! — ободрял я по дороге своих солдатиков, которые видимо уже подбодрились, и даже с шуточками и остротами пробирались, сильно нагнувшись, через густой кустарник. Подкравшись незаметно на близкое расстояние к левому флангу неприятеля, загнутому вперед, мы открыли внезапно сильный и частый огонь и двинулись вперед с таким ужасным криком «ура», что турки, не видя вследствие кустов наших сил и предполагая, что против них здесь действует более или менее значительная часть, стремглав бросились удирать вниз, в долину. «Ура, ура!..» орали мы и, как угорелые, гнались вдогонку за ошеломленным врагом… Воспользовавшись тем эффектом, который произвел мой неожиданный обход, и распаленный успехом, я решился ударить во фланг расположения всего неприятельского отряда, хотя этого мне и не было приказано. Не давая им опомниться, и поддерживая на бегу частый огонь, мы с криком «ура» начали быстро теснить врага по всему фронту, двигаясь таким образом впереди и параллельно расположения нашего батальона. Неожиданность, кусты (скрывавшие силы моей слабой команды), бегство левого фланга неприятеля и, наконец, наша дерзость помогли нам и здесь. Я с радостью увидел, как красные фески одна за другою вскакивали с земли и из-за кустов и быстро катились вниз, в долину… А за этими одиночными трусами повалили уже целые кучки, десятки, сотни… Все это стремглав, перегоняя друг друга, в самом хаотическом беспорядке и, очевидно, в паническом страхе от нашего внезапного появления и флангового огня, бежало, летало и катилось вниз, в долину Тунджи, провожаемое дружными залпами моих обрадованных молодцов… Победа была за нами: турки поспешно оставили все свои позиции и в беспорядке бежали вниз к деревне Иметли. Я ни на шаг не отставал от них, не давал им опомниться, и по пятам бежал за мелькавшими впереди фесками. Нисколько человек по дороге мы докололи штыками; у одного легко раненого, который хот-л выстрелить в меня из-за куста, я вырвал ружье и его же собственный штык всадил ему на половину в живот… Тот ужасный, глубоко страдальческий взгляд, который он бросил на меня, расставаясь с жизнью, и конвульсивно хватаясь руками за окровавленный штык, долго потом чудился мне и не давал по ночам покоя. Я бросил ружье и с шашкой в руках побежал дальше… И здесь мой клинок впервые отведал мусульманской крови!
Спустившись вниз за бежавшим неприятелем, мы (т. е. охотники) временно заняли д. Иметли, но затем отошли несколько назад, и расположились на возвышенности в углубленной дороги, к северу от деревни, провожая залпами отступавшего врага.
К юго-востоку от того места, где расположился я с охотниками, и в расстоянии около полуверсты находился небольшой лесок, где вероятно, поместилось турецкое начальство, и откуда постоянно скакали к войскам гонцы.
Не успели мы сделать несколько залпов, как увидели выехавшего из этого леска всадника (оказавшегося потом офицером), и скакавшего на красивом гнедом коне по направлению к деревне Иметли, к отступавшему неприятелю. Так как путь его лежал мимо нас, то мне сильно захотелось не допустить его до места назначения.
— А ну-ка, братцы, давайте-ка этого черта снимем с коня… Лошадь дарю вам, — сказал я.
— Целить на 250 — 300 шагов.
Всадник скакал полным марш-маршем, сильно пригнувшись на седле, как раз против нас. «Рота — пли!» скомандовал я. Последовал дружный залп. Лошадь сделала еще отчаянный прыжок, и вместе с всадником повалилась на бок. Оба более уже не вставали.
— Эх, ваше благородье, жаль, — сказал один из солдат, — за что ж коня-то убили — хорошая лошадь была!
Не прошло и двух минут, как мы увидели другого всадника, выехавшего из того же леса по тому же направлению. Вероятно, и этот ехал с тем же приказанием, как и первый.
— Вон еще, еще, ваше благородие! — обрадовались мои охотники, и стали быстро готовиться к новому залпу.
— Да лошадь не бейте, братцы; лучше заберем себе! — говорили они друг другу.
Всадник (это был тоже офицер) снова поравнялся с нами… Новый залп, и новые две жертвы — животное и человек.
— Ах ты, Господи! — соболезновали солдатики, — опять лошадь убили!
— Ну, это, братцы, не я, заметил один, — я ему в башку прямо целил!
— А попал в хвост!- сострил кто-то.
Более гонцов уже не было, потому что и других, наверное, постигла бы такая же участь.
Горы были совершенно очищены от турок; войска их разбежались по всей долине. О результатах своих действий я донес письменно Скобелеву и просил подкрепления и патронов, так как все они были выпущены. Донесение это, написанное на клочке бумаги и на спине одного из солдат-охотников, я послал с ним же к Скобелеву. Через несколько времени на смену мне явилась целая рота штабс-капитана Иовало-Швейковского, который сообщил, что мне с охотниками приказано вернуться к батальону.
— Ружья вольно, шагом марш! — скомандовал я своей маленькой, но лихой команде, и вскоре вернулся на наши позиции.
— Ну, братцы, теперь я должен с вами расстаться, обратился я к охотникам, — спасибо вам от души за ваш молодецкий подвиг, благодаря которому турки очистили свои крепкие позиции. Генерал Скобелев видел вашу службу, и не забудет ее. Я же, со своей стороны, попрошу генерала, чтоб он походатайствовал перед главнокомандующим о награждении вас всех Георгиевскими крестами… Ну, прощайте еще раз, будьте здоровы!
— Счастливо оставаться, ваше благородие, покорнейше благодарим. И вас пусть хранит Господь! Жаль, что нас покидаете: с таким начальником мы никого не боимся!- кричали они мне вслед, и эти простые солдатские голоса глубоко запали мне в сердце. Видно было, что они действительно полюбили меня за эти несколько часов между жизнью и смертью и расставались со мной с искренним, неподдельным сожалением… Это не то, что те громкие, витиеватые фразы, которые произносятся на торжественных обедах, при проводах любимого начальника! Там все поддельно, искусственно, все соображено, взвешено… Здесь же — вся простая, неиспорченная душа выворачивается наизнанку…
Отыскивая Скобелева, я встретился с полковником Ласковским (раненым) и Завадским (командиром батальона), которые стали крепко жать мне руку, и горяча благодарить за разбитие турок… Офицеры тоже наперерыв изъявляли мне свое удовольствие по поводу победы.
— Ну, вы их ловко отделали! Ведь, как бараны, покатились они, подлецы, вниз после вашего натиска… Мы вам аплодировали с позиции…
Солдаты указывали на меня пальцами… Конечно, все это не могло не льстить, не щекотать моего самолюбия!
Наконец, я увидел Михаила Дмитриевича и подошел к нему.
— Приказание вашего превосходительства я исполнил в точности! — сказал я, взяв под козырек.
— А, здравствуйте. Дукмасов! Ну, спасибо вам великое, голубчик! — сказал радостно Скобелев, горячо обнимая и целуя меня. — Еще раз, очень, очень вам благодарен! Поздравляю вас Георгиевским кавалером!
Не могу передать то приятное ощущение, тот прилив радости, который почувствовал я при последних словах генерала. Нужно быть самому воином, любить военное дело и бывать в боях, чтобы понять это хорошее, счастливое чувство! Его можно сравнить, и то отчасти только, с тем чувством, которое испытывает юнкер или офицер, после тяжелых и долгих трудов, добивающийся права на офицерские погоны или, на академически значок. Кажется, что тут особенного, надеть на грудь этот маленький, беленький крестик! Прав особенных он не дает, материальных выгод тоже. И как много мы видим людей, украшенных этою высшею воинскою наградой, в самой ужасной жизненной обстановка, в нужде, в лишениях… И все-таки, как гордятся они этим-крестиком, который составляет для них почти единственное утешение в их тяжелой жизни, и который они не уступят ни за какие сокровища, как бы ни было безвыходно их положение! И чем тяжелее достается эта награда, чем более потеряно здоровья, более потрясена нервная система, более пережито страшных, роковых минут, тем дороже и милее становится для него этот крестик… Он делается самым дорогим другом для этого человека, с которым последний не расстается уже во всю земную жизнь, до самой гробовой доски… Не военному человеку, может быть, покажется несколько странным эта слепая привязанность к неодушевленному предмету, но истинный сын Марса, я уверен, поймет меня, и согласится со мною.
Однако, я отвлекся от рассказа. И так, Скобелев поздравил меня с Георгиевским крестом, а вслед за ним стали поздравлять и все товарищи мои. Хотя право выдавать награду зависало от главнокомандующего и Государя, но все мы знали, как высоко тогда стояли фонды Скобелева при главной квартире, и потому не сомневались, что просьба генерала будет непременно уважена.
— А где же Алексей Николаевич? — обратился я к товарищам, не замечая присутствия нашего доброго и любимого начальника штаба.
— А, ты не знаешь! — сказал Лисовский, и веселое лицо его сделалось сразу серьезным. — Представь, он, бедняга, ранен и довольно серьезно! Марков повез его в Габрово. Это было в то время, когда ты с охотниками пошел в атаку на фланг. В свите у нас убито несколько казаков и лошадей, а мы, как видишь, целы! Ну, а ты как — рассказывай!
Новость эта болезненно отозвалась в моем сердце.
Потеря Куропаткина сильно подействовала на Скобелева. Чело его нахмурилось, он сделался молчалив, раздражителен, и как-то весь ушел в себя. Лишиться вообще дорогого, полезнаго помощника и вместе человека — товарища и друга, было тяжело, а тем более в такое критическое время.
Куропаткин был его правая рука, его ближайший советник, который не раз сдерживал Скобелева в его, подчас, слишком смелых, рискованных предприятиях. Куропаткин был, пожалуй, не менее храбр, чем Скобелев, хотя и не обладал такою импозантностью, не мог так увлекать солдат в бою, так электрически действовать на массу; но он был, бесспорно, более осторожен, благоразумен, и более спокоен — качества, крайне необходимые для крупного военного начальника. Скобелев поверял Куропаткину все свои тайны и нередко горячо спорил с ним, причем Алексей Николаевич спокойно и хладнокровно, со своею обыкновенною улыбкой, которая постоянно светилась в его умных, блестящих глазах, возражал Скобелеву, стоял на своем, и часто заставлял генерала соглашаться с ним. Вообще, Скобелеву с его пылкою, увлекающеюся натурой было положительно необходимо иметь такого человека, каким был Куропаткин. Скобелев сам, казалось, это чувствовал и сознавал тяжелую утрату такого помощника и советника в это горячее время…
К востоку от той тропинки, по которой гуськом двигались наши солдаты, находилась небольшая гора, занятая турками, которые устроили на ней траншею, и стреляли по спускавшимся с гор войскам, причиняя им немалые потери (расстояние было довольно незначительное — около полуверсты). Чтобы избавиться от этой несносной трескотни, Скобелев приказал сотнику Харанову с полуротой солдат захватить упомянутую траншею ночью, когда стрельба обыкновенно прекращалась. Спустя некоторое время после того, как стемнело, от Харанова было получено донесение, что упомянутая высота им занята.
Тяжелый день 26 декабря близился к концу. Солнце давно уже зашло за горы, в воздухе стало гораздо холоднее, темнота быстро увеличивалась, и отдельные выстрелы раздавались все реже и реже.
Скобелев со своим штабом расположился на ночлег в одном из ближайших оврагов, возле ручья… Холодно, сыро, а укрыться нечем — бурку мою попалили господа писатель и художник.
Движение войск с гор ночью продолжалось. И если днем они двигались так медленно, с такими неимоверными усилиями, утопая по колено в снегу, срываясь с крутых скатов в пропасти, то легко себе представить трудность движения ночью, в темноте, по совершенно незнакомой, дикой местности, и вблизи врага. А двигаться необходимо было: силы наши были слишком ничтожны, нам следовало как можно скорее собраться для дружного удара с задней стороны на многочисленного неприятеля. Ночь провели мы кое-как. Я сильно мерз, и несколько раз просыпался от холода, невольно хватаясь руками вокруг себя, и не находя спасительной бурки…
Рано утром 27 декабря мы все вскочили на ноги; Скобелев был в числе первых. Получено было донесение, что полтора батальона Углицкого полка успело за ночь спуститься с гор, и несколько отдохнуть.
Скобелев решил двинуть их вперед и заменить усталых казанцев.
— Посмотрим, как они будут действовать! — прибавил генерал. — Да поторопите, пожалуйста, горную батарею, обратился он к кому-то. — Хотя особенной материальной пользы она и не принесет, но за то нравственная будет несомненно: пехота пойдет веселее, да и турки подумают, что мы обладаем серьезными силами, и выдвинут против нас значительную часть своих войск. Радецкому и Мирскому будет тогда легче…
Становилось все светлее и светлее. Вдруг мы услышали в стороне и несколько позади сильную ружейную трескотню. Оказалось, что это стреляли турки по двигавшимся по дороге войскам из той самой траншеи на горке, которую Скобелев приказал занять ночью сотнику Харанову, и которая, как донес он, была им уже занята…
Скобелев страшно рассердился, приказал позвать Харанова, и начал его распекать. Оказалось, что Харанов, по ошибке, занял в темноте совсем другую горку, и принял ее за искомую.
— Черт знает что такое! — выругался генерал, и чтобы самому убедиться в ошибке Харанова, поскакал к тому месту так быстро, что мы не могли поспеть за ним. Я догнал его в то время, когда он возвращался уже обратно, сильно рассерженный. Увидев меня, он сказал:
— Послушайте, возьмите сейчас полуроту солдат, и выбейте турок с этой горы!..
Как раз в это время мимо нас, по дороге, двигалась 12-я рота Казанского полка.
— Здорово, молодцы! — крикнул им Скобелев.
— Здравия желаем, ваше превосходительство! — последовал дружный и громкий ответ.
— Откуда, ваше превосходительство, прикажете взять полуроту? — обратился я к генералу.
— А вот хоть из этой! — отвечал он, указывая на проходивших солдат…
Я поехал к роте.
— Дукмасов! — окликнул меня Скобелев. — Впрочем, возьмите всю роту, да, смотрите, непременно овладейте горой!
— Постараюсь, ваше превосходительство! ответил я, и подъехал к ротному командиру.
— Господин штабс-капитан, — сказал я, взяв под козырек, как младший в чине, — генерал Скобелев приказал мне с вашею ротой выбить турок вон с той позиции. Поэтому, я поведу первую полуроту в атаку, а вы со второй двигайтесь, пожалуйста, за нами в качестве резерва, и если меня отобьют, то поддержите… Местность эта мне знакома, и я проведу солдат самым удобным путем…
— Прекрасно, с Богом!- отвечал штабс-капитан.
И я немедленно с первою полуротой двинулся вперед, разомкнув ее предварительно, чтобы менее терпеть от огня.
Местность к стороне неприятеля постепенно понижалась; затем следовала небольшая седловина и, наконец, довольно крутой подъем до самой вершины, где находилась неприятельская траншея.
Я заметил, что турецкие пули ложились все в определенном районе по склону горы, на которой мы стояли, Поэтому я со своими солдатами бегом пробежал это опасное место, и действительно, скоро пули стали свистать лишь над нашими головами. Все ближе и ближе ускоренным шагом, чуть не бегом, двигались мы в тумане вперед, поднимаясь к неприятельской траншее; к удивлению моему, огонь становился все реже и реже… Очевидно, защитники траншеи сочли более благоразумным заранее покинуть свою позицию, не рискуя штыками встретить нас…
Было не более пятидесяти шагов, когда я скомандовал своим солдатам «на руку!» и с криком «ура» кинулся в траншею. Штабс-капитан с остальными людьми следовал позади, в расстоянии около ста шагов. «Ура, урааа!» подхватили шедшие позади нас казанцы, и вся рота, перегоняя друг друга, с одушевлением бросилась вперед. Вот, наконец, мы и наверху, в самой траншей неприятеля. Несколько смельчаков турок, стрелявших в нас почти в упор, были тут же переколоты. Остальные еще раньше удрали, и только красные фески их мелькали в отдалении между густыми кустами, в которых продолжали вспыхивать зловещие огоньки. Кроме траншеи, мы захватили пороховой погреб с массой патронов, несколько ружей, ранцев, сумок и проч. Потери наши были ничтожны, сколько — не знаю наверно…
— Ну, капитан, поздравляю вас с победой!- сказал я, стоя на траншее возле убитого мною низама, и пожимая от души руку довольного ротного командира.
Теперь позвольте вас покинуть: я поезду к генералу, и доложу ему о нашем успехе…
Мы дружески простились. Вскоре я был возле Скобелева.
— Траншея взята 12-ю ротой, ваше превосходительство, доложил я, — турки отступили!
— Да, да, мы видели вашу лихую атаку… Сердечное вам спасибо!- и генерал крепко пожал мне руку.
Это дело было тоже упомянуто Скобелевым при представлении им меня к ордену св. Георгия, и обозначено в высочайшей грамоте.
Примечания
*Турки варварски отрубили им головы; эти головы мы нашли после взятия Шейновского редута в их же собственных башлыках.
|
|
