 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 01.04.2009 |
Глава V
 |
| Генерал Михаил Дмитриевич Скобелев |
Бежавшие из Плевны болгары-жители, а также дезертиры-турки, показывали, что Осман собирается прорваться; но в какую сторону, куда именно — это было неизвестно; наиболее вероятный путь был, конечно, за реку Вид.
Генералом Тотлебеном были разосланы приказания во все части войск об исправлении дорог, ведущих к р. Вид, и проложены новых, чтобы, в случае движения турок на запад, все отряды, облегающие Плевну, могли удобно и быстро двинуться во фланги и в тыл прорывающемуся врагу. Наш отряд, в случае прорыва турок за р. Вид, должен был тоже двинуться на выручку гренадерского корпуса Ганецкого. Везде закипела лихорадочная деятельность; все чувствовали, что дни Османа сочтены, что еще несколько дней ожидания и терпения — и опасный зверь будет пойман в своей неприступной берлоге.
В эти дни ожиданий я получил командировку.
— Дукмасов! — обратился ко мне рано утром Куропаткин, — генерал Скобелев приказал вам ехать сейчас же на р. Искер, и произвести тщательную рекогносцировку ее. Хорошенько осмотрите все: ширину, глубину, свойство берегов, быстроту течения, есть ли броды, где удобнее места для наводки мостов между деревнями Койнаре и Махалата. где можно найти для этого материал и пр. Да кроки не забудьте представить. Пожалуйста, все повнимательнее осмотрите и разузнайте обо всем; очень может быть, что Осман туда ударит и попробует прорваться на Виддин… Возьмите с собой десять казаков и с Богом!
Я немедленно уселся на коня и выехал с казаками из д. Брестовац на Картужабен и Медован; в этой деревне мы встретили дивизион лейб-гвардии казачьего полка, который занимал аванпосты.
— А, станичники, здорово! — обрадовался, увидя нас, любезный дивизионер, полковник Поздеев, — Ну, как хотите, а мы не пустим вас без закуски, отвечал он, узнав цель моего приезда, — Кстати, мы можем сообщить вам кое-какие полезные сведения.
Пришлось волей-неволей слезать с коня и закусывать. Полковник Поздеев познакомил меня с несколькими офицерами, от которых я собрал кое-какие сведения о турках, о бродах через Вид и пр. Подкрепившись наскоро и распростившись с радушными гвардейцами, мы двинулись далее, переправились в брод через р. Вид, проехали деревни Горный Дубняк, Телиш и у деревни Койнаре переправились через реку Искер. Здесь я осмотрел все дороги, ведущие к этой реке, измерил глубину ее и быстроту течения, собрал от жителей нужные сведения, и затем направился по течению Искера к д. Глава. Солнце уже садилось, стало заметно темнеть, и я решил ночевать в Главе, тем более, что казаки и лошади сильно устали, пройдя около 50-ти верст без корма и почти без отдыха. В ближайшей избе деревни мы остановились на ночлег.
Рано утром на следующий день я переправился со своею маленькою командой на правый, нагорный берег Искера, измерил снова пиками глубину реки и, вернувшись опять на левую сторону, добрался до деревни Махалата. Здесь я нашел нашу пехоту и сапер, которые уже навели мост через Искер. Отдохнув немного и побеседовав с саперными офицерами, мы двинулись в обратный путь и к вечеру, через Дубняк и Картужабен. благополучно достигли дома, т.-е. Зеленых гор и Брестовца. Все свои работы, кроки и описание я передал Куропаткину и на другой день получил от Скобелева благодарность за хорошее исполнение данного мне поручения.
Часов около двенадцати ночи с 27 на 28 ноября, когда мы, ординарцы Скобелева, еще бодрствовали и беседовали о предполагаемом прорыве Османа, послышался чей-то голос:
— Господа, казачий разъезд привез с аванпостов турка!
Мы бросились из избы к Скобелеву, к которому повели пленного низама — здорового, плотного мужчину в старом поношенном пальто с башлыком. Смотрел он на нас довольно спокойно, апатично и. казалось, совершенно примирился со своим положением. Вскоре явился переводчик и занялся опросом пленного, который, как оказалось, попал в наши руки случайно, заблудившись в темноте. Он же сообщил, что боевых запасов у турок осталось очень немного, так что Осман уже две недели тому назад приказал совершенно прекратить стрельбу из орудий и, возможно реже открывать ружейный огонь (действительно, в последние дни турки почти совершенно прекратили стрельбу даже по более или менее значительным группам; тогда как прежде они пускали гранаты в кучки из 4 — 5 человек); что два дня тому назад всем солдатам роздан был трехдневный запас галет, кофе и рису со строгим приказанием отнюдь не расходовать эту провизию; что в эту ночь войскам со всех редутов и траншей велено было собраться у моста через р. Вид, откуда они должны направиться в крепость Виддин. Затем пленный сообщил, что он все время служил на редуте Юнус-бея (Крышинский), что с вечера он крепко заснул в землянки и не заметил, как товарищи его ушли. Отправившись же догонять их, он заблудился и набрел на наш разъезд.
— А ну-ка, посмотрите, господа, — обратился к нам Скобелев, — что у него в ранце?
Мы сняли ранец и раскрыли его; там оказался тот самый запас, о котором упоминал турок (галеты, рис, кофе), незначительное количество белья и разная мелочь.
— Ну, белье-то неважное! — заметил как бы про себя Михаил Дмитриевич.
— Передайте ему, — продолжал он, обращаясь к переводчику Луцканову, — что он должен вести наш отряд на Крышинский редут, и если окажется, что он наврал, то будет там же убит!
Турок изъявил на это полное согласие.
— Ну, а пока прикажите, господа, накормить его хорошенько. Да вот что, Алексий Николаевич, — продолжал генерал, обращаясь к Куропаткину, — нужно будет обо всем этом сейчас же послать телеграмму в главную квартиру и генералу Тотлебену, а затем вызвать охотников, и направить их в Крышинский редут со всеми предосторожностями…
Через нисколько минут к редутам были двинуты охотники с пленным турком, и вскоре удостоверились, что они действительно очищены неприятелем. Для более сильного занятия их, из д. Брестовца направился Углицкий полк, захвативший не только ближайшие, но и самые дальние редуты над р. Видом и, отрезав, таким образом, путь отступления туркам, которые могли бы, в случай неудачи прорыва, снова вернуться под прикрытие этих грозных укреплений. Остальные же три полка лихой 16-й дивизии с артиллерией двинулись еще до рассвета за р. Вид.
Всю ночь была зловещая тишина — ни одного выстрела не раздавалось в воздухе. Часов в семь утра памятного для всех русских и турок 28 ноября, лишь только туман слегка рассеялся, и мы стояли уже на своих местах, за Видом, на правом фланге гренадерского корпуса раздался ружейный выстрел, за ним другой, третий, и скоро страшная трескотня, вместе с частыми орудийными выстрелами, огласила всю окрестность. Мы увидели, как густые цепи красных фесок стремительно атаковали передовые траншеи наших гренадер, которые, не будучи в силах удержать дружного натиска врага, бежали к своим резервам. Турки без остановки бросились далее и через несколько минут та же участь постигла наши батареи, несмотря на тот страшный картечный огонь, валивши целые кучи турецких тел, которым встретили они непрошенных гостей. Было что-то фанатическое, отчаянно-демоническое в этой бешеной атаке! Казалось, что турки поклялись или умереть, или прорваться! На несколько минут остановились мусульмане для маленькой передышки у захваченных ими русских орудий и затем снова стремительно, храбро бросились вперед…
Тогда Скобелев отдал приказание переменить фронт своей дивизии, и направиться правее Плевно-Софийского шоссе, во фланг наступавшему врагу, до которого было около четырех верст.
Войска, в боевом порядке, в две линии, имея впереди казачью цепь, стройно двинулись на рассвирепевшего врага.
Скобелев, чтобы лучше видеть картину боя, поскакал по шоссе к Плевне; мы от него не отставали. Между тем, военное счастье переменилось: на выручку гренадерам подошла из их резерва свежая бригада и дружно, в свою очередь, атаковала усталых победителей. Последние не выдержали, и подались назад. Эта удача еще больше ободрила гренадер, и они энергично стали теснить врага. Вот они уже взяли обратно свои батареи, и брошенные орудия, вот турки бегут через траншеи к Виду, а гренадеры, с победным криком «ура», преследуют их и штыками, и страшными залпами, от которых ложатся целые сотни лучших, испытанных турецких солдат.
Сначала турки цеплялись за каждую траншейку, отбиваясь от рассвирепевших гренадер, но вскоре, объятые паническим страхом, они просто бежали, как стадо испуганных баранов. А в эту густую массу человеческих тел со всех сторон со злобным свистом сыпались тысячи русских пуль, гранат и картечей… На мосту через Вид мы увидели страшную картину: масса войск и множество каруцц с обезумевшими жителями, плачущими детьми и женщинами — все это стремилось, в неимоверной давке, пробраться на другой берег реки. Большинство турецких воинов, спасаясь от наших солдат и не имея возможности попасть на мост, бросалось прямо в реку и гибло здесь десятками, не будучи в состоянии переплыть в одежде и амуниции через узкую полосу быстрой воды. Многих же пловцов русские пули догоняли уже в то время, когда они достигали противоположного берега… Трупы их неслись по течению… Некоторые части неприятельского войска, преследуемые и беспощадно расстреливаемые нашими солдатами, бросились к покинутым редутам. Но здесь, с южной стороны, их встретили дружными залпами угличане, а с северной — захватившие эти редуты румыны. Положение было безвыходное — басурмане были окружены со всех сторон! Со всех сторон их беспощадно расстреливали! Осману ничего больше не оставалось делать, как выкинуть белый флаг. Действительно, он скоро и показался возле моста — турки бросали оружие…
С трудом могли остановить наши офицеры своих солдат, которые вымещали на неприятеле кишевшую злобу за все те жертвы, испытания и неудачи, которые причинил он им, за своих павших товарищей, — словом, за все, за все… Как звери, гнали они этого бегущего, объятого ужасом, врага, и ничто, казалось, не могло сломить теперь их дикой, безумной храбрости… «Ура, урааа!..» все еще слышалось в кровавой долине Вида, и эти радостные, победные крики долго носились над живыми, ранеными и мертвыми ратниками… Русская честь была восстановлена: мы отмстили за своих павших товарищей, за тяжелые неудачи, поражения… Трудно передать то счастливое, блаженное настроение, которое охватило всех нас, присутствовавших при сдаче армии Османа-паши. Нужно было самому прожить целые месяцы на позициях, вокруг этого заколдованного турецкого гнезда, нужно было самому перенести эти бесконечные нравственные и физические страдания и муки, видеть отчаянные, но тщетные усилия наших героев, участвовать самому в этих ужасных атаках на смертоносные редуты, у которых погибли тысячи наших боевых сотоварищей, наших дорогих друзей… Повторяю, нужно самому все это испытать, пережить, перечувствовать, чтобы понять то неподдающееся описанию чувство, которое испытывали все мы, плевненские бойцы, увидев развивающийся белый флаг, увидев эти десятки тысяч врагов, нанесших нам столько вреда, бросавших теперь оружие, и отдававших в полное наше распоряжение свою судьбу… Не даром говорят, что нужно отведать горького, чтобы оценить прелесть сладкого! Кто не перенес сильного горя, сильных страданий, тот вряд ли может испытать и полную радость!
Однако, я забежал вперед; возвращаюсь к своему рассказу.
Скобелев, видя, что участь турецкой армии решена и без его помощи, что гренадеры одни управились с неприятелем, послал приказание полкам приостановить движение, а сам со свитой поскакал к мосту, где развивался этот желанный, белый флаг. Еще ранее начальник гренадерского корпуса, генерал Ганецкий, послал к Осману парламентера, свиты Его Величества генерал-майора Струкова, которому храбрый, раненый в ногу, предводитель турок передал, что сдается со всею своею армией (40 тысяч и 70 орудий) на волю и милость нашего Государя; при этом он просил только, чтобы офицерам позволено было оставить при себе все вещи, прислугу и лошадей. Ганецкий, которому вернувшийся Струков передал просьбу Османа, сказал, что сообщит об этом главнокомандующему.
Между тем, к мосту, к которому мы подъехали, собралась масса нашего генералитета и офицеров; некоторые зашли в землянку, где помещался Осман, и с удивлением рассматривали раненого турецкого героя и начальника его штаба (некоторые же, даже солидные чины, немедленно занялись торговлей — покупкой прекрасных лошадей и оружия у турецких пашей, предлагая им цены, слишком уж обидные)… Осман-паша, несмотря на полученную рану, был довольно спокоен и старался, по возможности, любезно отвечать на всеобщие приветствия, хотя сумрачное выражение его лица доказывало, что его нравственное состояние духа далеко не соответствовало наружному спокойствие. Это был мужчина среднего роста, средних лет, брюнет, с довольно выразительною физиономией, с умными, проницательными глазами. Одет он был в самый простой турецкий костюм с красною феской на голове. Многие из окружавших его наших офицеров говорили ему по-французски льстивые речи, удивлялись его храбрости, его стойкости… «Браво, Осман, брависсимо!» слышалось даже по временам. Словом, ему чуть не аплодировали! Он относился ко всему этому довольно хладнокровно и пасмурно смотрел на всю эту плеяду блестящих русских мундиров. Не такой триумф рисовался храброму защитнику Плевны! Он мечтал, вероятно, о торжественной встрече в Стамбуле, об объятиях султана, об овациях всей турецкой знати, всего сераскериата и духовенства… И вдруг теперь эти северные «гяуры» расточают перед ним свои любезности, сыплют ему панегирики, и все это за то, что он отправил на тот свет десятки тысяч храбрых братьев этих же самых льстецов…
Между тем, дано было знать о судьбе турецкой армии главнокомандующему, и все стали готовиться к торжественной встрече Его Высочества. Стрельба прекратилась, изредка раздавались только одиночные выстрелы.
Я воспользовался этою суетой и подъехал осмотреть поле сражения и ближайшие неприятельские укрепления (предмостные).
Пришлось проезжать мимо турецких землянок, которые снова заняли уцелевшие хозяева. Некоторые, сидя на земле, сами перевязывали себе раны, другие без всякого дела апатично посматривали на наших солдат-гренадер, стоявших тут же, возле них. При моем приближении турки вставали и отдавали по-своему честь. Офицеры тоже почтительно кланялись и добродушно, с любопытством посматривали на меня. На лицах у всех я заметил даже некоторое довольство. Один из офицеров заговорил со мною по-польски. Я за время своей службы в Полыни немного знал этот язык и вступил с ним в беседу. Оказалось, что они очень довольны таким исходом. «Кончились, по крайней мере, наши страдания и вечное ожидание смерти», прибавил он с улыбкой.
— А скоро нас поведут в Россию? Будут нас хорошо содержать, кормить? — закидывал он меня вопросами.
— Да вам-то, офицерам, будет, конечно, хорошо, — отвечал я, — а вот солдатам — вероятно, придется попоститься! Ведь, наше интендантство не предвидело такого счастливого эпилога плевненского сидения, и не позаботилось, конечно, о достаточных запасах для 40 тысяч пленников. Да и теплой одежды у вас, вероятно, нет, а придется ведь ночевать не в землянках, а на открытом воздухе…
Взглянув назад, я увидел, что едет главнокомандующий со свитой. Пожав руку пленному офицеру, я поскакал обратно к мосту. Войска наши были уже выстроены шпалерами по шоссе для встречи Его Высочества, а также окружали землянку Османа-паши. Николай Николаевич был очень весел, здоровался с солдатами и благодарил их за молодецкую службу и пленение турецкой армии. Побеседовав с Османом-пашей около десяти минут, Его Высочество подъехал к Государю Императору, приказав отделить штабных офицеров от солдат, и отправить первых в город; туда же отвезли и Османа. Комендантом Плевны главнокомандующий назначил Скобелева. Последний пригласил к себе в Брестовац начальника штаба Османа, генерал-лейтенанта Тевфика-пашу, который изъявил на это полное согласие. Вещи его Скобелев приказал отправить в Брестовац. По дороги Тевфик-паша, довольно молодой еще человек с внешностью европейца, рассказывал много интересного относительно обороны Плевны, и особенно про отряд Скобелева. Я, плохо понимая французский язык, уловил только кое-что из их беседы.
— Когда, 30 августа, рассказывал паша, — вы захватили наши редуты—Еаванлык и Иса-ага, на военном совете мы решили отбить их обратно у вас во что бы то ни стало, и если это не удастся, то покинуть Плевну и отступить. Но нам, благодарю Бога, помогли ваши же генералы! Сначала мы очень боялись за Гривицкие редуты: Ибрагим-бей-табию и Омар-бей-табию; мы думали, что на эти пункты русскими будет поведена главная атака, в виду чего и сосредоточили здесь свои резервы. Но оказалось, что самым опасным и решительным противником явились вы, и так как взятые вами редуты были очень важны в стратегическом и тактическом отношениях, то мы и приняли вышеупомянутое решение. К нашему счастью, русские ограничились взятием редута Кавлы-Таб1я (Гривицкий номер 1); на других же пунктах они были отбиты, и видимо не были расположены повторять атаку. Поэтому мы незаметно перевели большую часть резерва к редутам Каванлык и Иса-ага, оставив на других пунктах лишь самое необходимое число войск… И все-таки, не смотря на такое численное превосходство, мы отобрали редуты лишь после пяти атак, потеряв значительное число лучших наших солдат… Да, вы держались замечательно стойко! Мы больше всего боялись вашего отряда…
Тефик-паша еще много говорил. Говорил ли правду или льстил Скобелеву — не берусь судить. Многого я не понял и пропускал мимо ушей, не разбирая быстрой французской речи. За обедом, который продолжался очень долго и прошел чрезвычайно оживленно под впечатлением счастливого исхода плевненского сидения, Тевфик-паша продолжал рассказывать различные эпизоды из осады Плевны. Когда Скобелев похвалил укрепления турок и хорошее их расположение, паша с гордостью и удовольствием заявил, что все редуты и траншеи строили природные турки, участвовавшее большею частью в Крымской кампании и на Кавказе в качестве ротных и батальонных командиров. (Названия редутов даны в честь строителей). Вообще Тевфик-паша был очень весел и, кажется, даже доволен тем, что попал в плен и вышел цел и с честью из такого опасного положения. С Тевфиком-пашей приезжал также один пленный полковник Тахир-бей, очень симпатичный турок, с которым мне пришлось впоследствии встретиться под Константинополем. На другой день, переночевав у нас, Тевфик-паша был отправлен в главную квартиру, а Скобелев со штабом перебрался в Плевну из Брестовца и вступил в отправление своей новой обязанности — коменданта разгромленного города, заваленного грудами неприятельских и частью болгарских тел. На улицах, площадях, в домах, в подвалах — везде беспощадная смерть оставила свои ужасные следы…
Бродя по городу и заглядывая в развалины некоторых подвальных помещений, я натыкался часто на самые потрясающие душу сцены. Рядом с трупами мужчин, женщин и детей лежали полуживые скелеты, полутрупы, в зараженном страшными миазмами воздухе; страдальческие стоны несчастных умирающих, вид этих беспомощных малюток, расстающихся с жизнью тут же, на груди своих матерей — все это было по истине ужасно! Человек с мало-мальски слабыми нервами не выдержал бы этих тяжелых нравственных пыток! Только война и безвыходное положение осажденных воинов, которым было не до мертвых, раненых и больных, могли создать такие, потрясающие душу, картины!
Скобелев употреблял все усилия, чтобы скорее освободить город от мертвых тел, перевезти больных и раненых, очистить дома от клоаков всевозможных заразительных болезней.
Сотни каруцц то и дело медленно разъезжали по городу и нагружались человеческими телами, которых вытаскивали из домов и, как дохлых собак, бросали у ворот; все это вывозилось за город и зарывалось в глубокие ямы.
Насколько Михаил Дмитриевич был искусным военачальником, на столько же он оказался и искусным административным мирным деятелем. И тут снова сказался его характер — энергичный, подвижной. Он разъезжал верхом по городу и деятельно хлопотал о приведении всего в порядок.
К завтраку и обеду Скобелев возвращался домой — в один из хорошеньких домиков Плевны, счастливо уцелевших от бомбардировки, и обыкновенно привозил с собой кого-нибудь. 2 декабря, между прочим, он возвратился домой в обществе одного молодого артиллерийского офицера 5-й бригады, которого он встретил на улице и, как знакомого, затащил к себе завтракать, Вот этот-то офицер, с которым я тогда познакомился, встретившись со мной восемь лет спустя после кампании, и навел меня на мысль составить настоящая воспоминания.
Скобелева видимо тяготила комендантская обязанность — не по его натуре она была — и он несколько раз это нам откровенно высказывал. Его тянуло снова в бой, на Шипку, и он деятельно к этому готовился. Полковым, батальонным, ротным и батарейным командирам он постоянно твердил, чтобы они озаботились о приведении в порядок всего испорченного имущества, а также о снабжении людей всем необходимым для тяжелого зимнего похода через горы; постоянно слышались разговоры о сухарях, патронах, вьюках, лошадях, об обуви, платье, оружии, порохе и проч. Он обращал их внимание даже на кажущиеся мелочи, которые на самом деле играют очень важную роль в солдатском быту.
2 декабря Государь Император изволил объезжать позиции г. Плевны и Свои победоносные войска. Извещенный об этом заранее, Скобелев приготовил для Его Величества почетный караул от Владимирского пехотного полка у своей квартиры, куда Государь согласился заехать после объезда для отдыха и завтрака.
Здесь же, у дома, собралась депутация от почетных граждан г. Плевны с хлебом-солью для торжественной встречи Царя-Освободителя, а также группа болгарских девушек в белых национальных костюмах с цветами в руках.
Скобелев со штабом направился к выезду из города для встречи Его Величества. Вскоре показалась свита, впереди которой ехал Государь. Скобелев подъехал к Монарху и отрапортовал, как комендант города, о благополучии. Его Величество горячо поблагодарил генерала и его начальника штаба за службу и любезно поздоровался с нами, ординарцами. Затем Государь изволил отправиться через город на то место, где сдалась армия Османа-паши. Скобелев, проводив Его Величество, вернулся на квартиру, для приготовления встречи.
Спустя некоторое время. Государь показался возле ворот, где Его Величество встретила депутация от жителей Плевны с хлебом-солью. Затем Государь подъехал к почетному караулу, поздоровался с ним и поблагодарил за молодецкую службу. Музыканты играли при этом «Более, Царя храни!».
После этого Государь Император изволил слезть с коня и подняться по ступенькам на крыльцо. Стоявшие здесь болгарские девушки усыпали при этом путь Царя цветами, а одна из них сказала простую, но сердечную речь, которою Государь был видимо тронут.
«Всемилостивейший Государь! — говорила она. — Велико Твое благодеяние к нам; Ты не только предпринял великую войну из любви и сострадания к нам, но и удостоил нашу убогую страну Твоим Царским посещением, подвергнув Себя всем трудностям походной жизни. Всемилостивейший Государь! Наша признательность к Тебе не имеет пределов, но извини, Великий Государь, нашей простота, не умеющей достойно встретить Тебя и показать свою глубокую признательность. Болгары будут до конца мира благословлять Твое великое имя и имя Твоего Августейшего Дома».
Завтрак был заранее прислан из главной квартиры и оказался, конечно, на славу. Так как домик был очень маленький, то помещения в столовой едва хватило для самых значительных лиц, преимущественно генералитета. Мы же, штабные, разместились на открытом воздухе. Всего было вволю и от Царского стола досталось не только офицерам, но даже солдатам и казакам.
По окончании завтрака Государь вышел на крыльцо, благосклонно простился с офицерами, сел на лошадь и нисколько минут что-то говорил стоявшему возле Царского коня Скобелеву. Что именно — я не расслышал; но, по веселому, улыбающемуся лицу Государя и счастливой физиономии Скобелева, можно было догадаться, что слова Монарха выражали похвалу нашему храброму генералу. При звуках народного гимна и восторженных криках народа Государь выехал на улицу.
Еще ранее описанного приезда Государя, начальник штаба Куропаткин передал мне приказание Скобелева перевести всех пленных турок за р. Вид, и передать их в распоряжение других войск. Выехав за город на Софийское шоссе, я увидеть громадную площадь, покрытую массой людей, повозок, буйволов, лошадей. Здесь находилась вся пленная армия Османа-паши — около 40 000 человек, а включая сюда женщин, детей и стариков — более 50 000.
Пленными турками распоряжался отец Скобелева, который, для большего удобства раздачи продовольствия, разделил их на сотни. В каждой сотне был выбран особый старший, который и выдавал для своей сотни получаемый провиант и был ответственен за всякие беспорядки. Пленных офицеров, как упомянуто было раньше, совершенно отделили от солдат. В армии оказалось немало татар, поляков и других народностей, знавших довольно порядочно русский язык. Помощью их-то и велись обыкновенно переговоры с пленными. Чтобы перевести эту 50-титысячную массу мне дана была только одна сотня казаков. Вместе с сотенным командиром я объяснил казакам их обязанности по конвоированию пленных, которых нужно было окружить цепью парных часовых на значительном протяжении.
Подъехав к пленным, я вызвал упомянутых старших в каждой сотне, и обратился к ним по-русски:
— Мне приказано генералом Скобелевым перевести вас за р. Вид и сдать другим командам, которые препроводят вас в Россию, и от которых вы получите все необходимое. Хотя вас будет сопровождать очень малая часть всадников, но вы со всех сторон окружены нашими войсками, и потому всякая мысль о побеге бесполезна. Передайте вашим товарищам, чтобы они двигались в полном порядке, и исполняли все приказания конвойных; за всякую же попытку к побегу или сопротивление — виновный будет немедленно убит.
Старшие, которым передали мои слова, понимавшие по-русски, почтительно сняли фески и ручались, что все будет в порядке… Разойдясь по сотням, они сейчас же сообщили мои слова остальным солдатам, и вся эта многотысячная толпа заколыхалась, готовясь к движению. С небольшой возвышенности мне хорошо виден был весь громадный лагерь когда-то грозной для нас турецкой силы, находившейся теперь в полной нашей власти… И будь это несколько веков тому назад, или даже и теперь, но где-нибудь в африканских или азиатских дебрях, и этих военнопленных ожидала бы если не смерть, то вечное рабство, позор, унижение!.. Теперь же они совершенно спокойны, многие даже очень довольны: каждый знал, что при настоящем положении у него гораздо больше шансов вернуться домой, к своему очагу, чем в том случае, если бы попытка Османа прорваться удалась… Тогда предстояли бы новые сражения, новые страшные испытания и новые шансы форсированным маршем попасть в рай Магомета, о котором турки хотя и мечтают, но не особенно охотно, кажется, туда отправляются. Каждый из пленников отлично знал, что рано или поздно война кончится и из России их отправят обратно на родину. Несомненно, что для начальника плененной армии, для того лица, которое приказывает выкинуть белый флаг, факт сдачи составляет крайне тяжелое явление: помимо нравственной, это лицо подвергается, большею частью, и известной легальной ответственности, не говоря уже об общественном мнении*, и, только тогда, когда будет доказано, что другого выхода из критического положения не было, что нужно или гибнуть почти всем, или сдаваться (например, положение Османа-паши), общественное мнение может еще оправдать капитуляцию. В большинстве же случаев, на месте ответственного начальника лучше пустить себе нулю в лоб или, что благородней, во главе отряда ринуться вперед, чем отдавать врагу свое оружие. Нижний же чин почти всегда выигрывает от этого!
Через полчаса я подал сигнал движения и поехал впереди с восемью казаками. Оглянувшись назад через некоторое время, я увидел длинную и густую колонну фесок, вытянувшуюся по шоссе; только кое-где мелькали между этою, когда-то грозною массой наши верховые казаки с пиками.
Через несколько времени я встретил главного героя 28 ноября — генерала Ганецкого.
— Ваше превосходительство, — подъехал я к нему, взяв под козырек, — генерал Скобелев приказал мне перевести всех пленных за р. Вид. Конвоирует всего одна сотня, что крайне недостаточно. Необходимо назначить хоть батальон пехоты…
— Хорошо, можете ехать обратно — я распоряжусь относительно конвоя, — сказал генерал.
Я вернулся восвояси.
Помощником своим и полицмейстером г. Плевны Скобелев назначил командира Углицкого полка, полковника Панютина — веселого, симпатичного и энергичного человека. Последний деятельно стал хлопотать о приведении в порядок города, о скорейшей уборке тел, о расквартировании наших войск и свозе оружия пленных. Орудия были отвезены за город, и расположены близ Софийского шоссе; ружья и патроны сложены в самом городе. Панютину пришла счастливая мысль — вооружить свой полк этими ружьями (системы Пибоди), которые, несомненно, были гораздо лучше наших Крынка. Мысль свою Панютин высказал Куропаткину, а последний Скобелеву. Сообща вопрос этот решен был в утвердительном смысле, и Скобелев, съездив в главную квартиру, получил на это согласие главнокомандующего. Панютин был очень доволен, что мысль его была применена к делу.
— Вы не особенно-то радуйтесь, заметил ему на это Скобелев, — ваш полк я постоянно буду посылать вперед вместо стрелков, так как ружья теперь у вас гораздо лучше, чем в остальной пехоте…
— Что ж, я очень рад буду этому, ваше превосходительство! — совершенно спокойно отвечал Панютин.
Скобелев хотел перевооружить этими прекрасными ружьями всю свою дивизию, но побоялся, что снабжение патронами встретит некоторое затруднение.
— Вы смотрите, сказал он на прощанье Панютину, — позаботьтесь, чтобы патронов было достаточно, а также не забудьте насчет вьюков!
В Плевне к Скобелеву заезжал прощаться корреспондент американской газеты «Нью-Йорк Геральд», Мак-Гахан, друг Михаила Дмитриевича еще по Хивинской экспедиции. Он бывал еще у нас на Зеленых горах, и проводил там целые дни; в штабе нашем он приобрел общее расположение, как чрезвычайно симпатичная, правдивая и трудолюбивая личность.
— Заехал к вам попрощаться, — обратился к нам Мак-Гахан, — теперь у вас делать нечего; поеду в Бухарест, отошлю свои корреспонденции, а затем отправлюсь на Шипку, к Радецкому.
Мы расстались с ним самым дружеским образом, и просили скорее возвращаться снова к нам.
Вообще, Мак-Гахан сильно выделялся из среды других корреспондентов, которые нередко, собравшись вместе, говорили совсем не то, что хотели писать и что думали, стараясь как бы провести один другого… Мы, посторонние наблюдатели, часто от души хохотали над их дипломатическими маневрами друг перед другом.
Утром 5-го мы проснулись и с удовольствием увидели на крышах снег, выпавший за ночь, и прикрывший хотя немного те безобразные картины, которые были на улицах, и площадях. Невольно вспомнилась русская зима, санки, тройки, масленица, блины… Но как далеко все это было от действительности!.. В этот день Скобелев ухал в главную квартиру, и вернулся довольный, сияющий.
— Ну, господа, — сказал он, слезая с коня, — привез радостные вести: послезавтра выступаем на Шипку. Снова побываем в Ловче, а там через Сельви в Габрово…
Мы все, конечно, вполне разделяли радостное настроение своего любимого вождя: сидеть без дела в Плевне было довольно скучно, и мы с нетерпением жаждали новой боевой деятельности… Странным покажется мирному гражданину это желание! Желать снова подставлять лоб под пулю, снова рисковать своею жизнью, здоровьем! А между тем, в большинстве случаев это так бывает! По крайней мере, я за себя и за своих товарищей ручаюсь в этом!
В штабе у нас закипела письменная работа: предписания, рапорты, отношения — все это спешно рассылалось во все стороны; в полках и батареях энергично готовились к выступлению. И надо отдать справедливость, что, благодаря распорядительности Скобелева, Куропаткина и полковых командиров лихой 16-й дивизии, а также частной благотворительности русских патриотов (особенно Московских купцов) и «Красному Кресту», люди были прекрасно снабжены всем необходимым. Самым необходимым, конечно, являлась теплая одежда и полушубки, так как предстоял тяжелый зимний переход через горы по ужасным дорогам или, вернее, без всяких дорог. Даже предметы роскоши — табак, чай, водка и прочее — все это было поровну разделено на полки и батареи**.
Накануне выступления мы провели вечер у А. Н. Куропаткина по случаю производства его в подполковники, а также дня ангела его родного брата, Нила Николаевича, батарейного командира, такого же симпатичного, как и Алексей Николаевич.
Здесь собрались все штабные, все полковые и батарейные командиры — все это зеленогорские деятели. Далеко за полночь затянулась трапеза в самой оживленной, дружеской беседе. Много было произнесено горячих, задушевных тостов, захватывавших каждого за самую чувствительную струнку сердца, много было теплых пожеланий и, наконец, веселых, остроумных рассказов, от которых все общество дружно хохотало; особенно оживлял всех Всеволод Васильевич Панютин, командир Углицкого полка.
Вечер закончился танцами и песнями. Товарищ мой, тоже ординарец Владикавказского полка, сотник Харанов, очень искусно протанцевал свой национальный танец — лезгинку. Вся хохотали и дружно аплодировали ему. Затем он затянул какую-то невозможную, монотонную кавказскую песню и при этом строил такие забавные рожи и, жестикулируя руками, испускал такие дивные звуки, что все мы буквально хватались за животики…
— Ну, пора и, но домам, господа, — сказал, наконец, Михаил Дмитриевич, вставая и зевнув;— завтра в поход — на Шипку!
Веселые и довольные вечером, разбрелись мы по своим временным жилищам, и я в последний раз уснул богатырским сном в объятиях исторической, кровавой Плевны, поглотившей столько тысяч русских жизней.
В отряд Скобелева входили, кроме 16-й дивизии (полки: Владимирский, Суздальский, Углицкий и Казанский) с артиллерией, еще стрелковый батальон, болгарская дружина, Донской казачий N 9 полк (Нагибина), и сотня уральцев (войсковой старшина Кирилов). Порядок движения и время выступления были определены еще с вечера диспозициями, и рано утром колонны потянулись из Плевны по Ловчинскому шоссе через те самые Зеленые горы, которые так долго служили ареной для кровавого турнира креста с полумесяцем.
До рассвета еще вскочили мы на ноги, и вышли на двор. Скобелев уже оделся и оживленно о чем-то разговаривал с Куропаткиным. Чистое, голубое небо, тихое, слегка морозное утро и только что поднявшееся над горами солнце, заигравшее серебристым светом по рыхлому снеговому покрову на окрестных полях и крышах плевненских домов — все это вполне гармонировало с нашим веселым душевным настроением. Полною грудью вдыхая этот здоровый, утренний воздух, мы подошли к лошадям, которых держали под уздцы казаки. Везде слышался смех, шутки, остроты. Отряд весело вытянулся в походную кишку.
— На подмогу к янаралу Радецкому, значить, на гору Шипку. Что ж, это можно! Отчего не пособить товаришшам! — слышались замечания между солдатиками.
— А ежели, брат, у них другой Осман там появится? — спрашивал молодой солдатик другого, более опытного, — Что тогда?
— Что ж, и его заберем. Теперь, брат, мы знаем, как и брать! Ученые стали!
Отряд мало-помалу вытянулся по шоссе, и двинулись обозы.
Между тем, Скобелеву подали коня. Быстро вскочил он на него, и обратился к нам, предварительно поздоровавшись с каждым за руку:
— Ну, господа, едем! Слава Богу, наконец, мы покидаем эту проклятую Плевну. На Шипке, Бог даст, будет счастливее…
Скобелев был необычайно весел, оживлен, со всеми шутил, смеялся и вспоминал разные эпизоды из обороны Зеленых гор. Только проезжая мимо редутов своего имени (Скобелева N 1-й и N 2-й), с которыми связаны были воспоминания о славных наших атаках и еще более геройской обороне этих кровавых мест, чело Скобелева сильно омрачилось. Он снял шапку и набожно три раза перекрестился. Вся свита его сделала то же.
— Сколько здесь жертв легло! И все это напрасно! Не поддержали вас вовремя!- как бы про себя проговорил Скобелев, и слезы показались на его глазах.
Нисколько минут царило молчание: каждый задумался и вспоминал тяжелые, недавно пережитые дни. Невольно вспомнились имена героев-защитников этих укреплений, имена Горталова, Добровольского, Тебякина и других, и невольно каждый прошептал про себя: «Вечная память вам, герои-мученики, за великое славянское дело!.."***
Поравнявшись с логом, где был убит художник — волонтер Верещагин, Скобелев вспомнил об этом грустном эпизоде, обратившись к Куропаткину****. Вспомнил также про киргиза Нарубайко, которого Скобелев вывез с собою из Туркестана и который в деле 30 августа был смертельно ранен.
А когда поравнялись с первым гребнем Зеленых гор, Скобелев обратился ко мне и, смеясь, сказал:
— А помните. Дукмасов, как вы в этих траншеях водили принца и знакомили его с турецкими пулями?
Веселые воспоминания менялись с грустными; последних, конечно, было гораздо больше. Каждый кустик здесь был нам знаком, каждый шаг напоминал собой какой-нибудь грустный эпизод, какую-нибудь смерть… Здесь осколком гранаты в грудь убит такой-то офицер, тут пулей в живот смертельно ранен другой, там — взорван зарядный ящик и в итоге — целые кучи изуродованных тел и т. д., и т. д. Более мелкие поранения не так действовали на нервы и воображение, не так сильно врезывались в память…
Проехали мимо Брестовца, где, так долго была штаб-квартира Скобелева, и где он лежал больной и контуженный. Мы начали обгонять обозы и за Рыжею горой догнали хвост колонны. «Смирно, смирн-о-о-о!..» послышались команды офицеров и солдаты на ходу быстро стали подтягиваться, выравниваться в рядах, оправлять амуницию, поправлять кепи…
— Здорово, молодцы!- весело крикнул Скобелев, — Поздравляю вас с походом!
Солдаты дружно, в таком же веселом тоне, отвечали на приветствие любимого вождя.
— Смотрите ж, — продолжал Михаил Дмитриевич, — будьте такими же молодцами, как и раньше! Вы теперь отдохнули, привели в порядок оружие, одежду, собрались с новыми силами… Впереди предстоит нам еще много трудов! Но, Бог даст, мы скоро докончим с турками на Шипке, а потом дойдем до Царьграда и отдохнем уже там вволю!
Солдаты с удовольствием слушали слова своего обожаемого генерала и по их бодрым, самодовольным, раскрасневшимся на морозе лицам, по их блестящим, веселым глазам видно было, что они вполне соглашаются со словами своего начальника.
Гулко грохотала артиллерия по шоссе, мирно и твердо отчеканивала шаги пехота, и целый лес штыков красиво блестел на солнце… И рядом с русскими штыками Крынка и Бердана виднелись штыки и турецких ружей Пибоди у солдат Углицкого полка, которые были очень довольны, что превратились некоторым образом в стрелков… У многих солдат красовались на груди серебряные Георгиевские крестики; у некоторых унтер-офицеров виднелось их по два, по три. Это все боевые ветераны, побывавшие уже во многих перепалках на Зеленых горах, а некоторые и под Ловчей; все люди испытанной храбрости, видавшие у самого носа неприятельские штыки, ходившие не раз охотниками в глухую ночь, и переколовшие или уложившие прикладом в неприятельских траншеях не одного басурмана… На этих людей можно было положиться, и Скобелев их особенно любил: он знал их всех по фамилиям, даже по именам.
— Здорово, Попов, как поживаешь?- обращается он к одному из унтер-офицеров, проезжая мимо. (Это тот самый Попов, по инициативе которого были сделаны траншеи на первом гребне, получившие название Поповских траншей)
— Здравия желаю, покорнейше благодарю, ваше превосходительство!- самодовольно осклабясь и весь сияя, громко отвечает счастливый Попов, готовый в это время выпрыгнуть из строя, чтобы хоть дотронуться только до стремени боготворимого генерала.
— Смотри, брат, поучи молодых, чтоб такие же молодцы были, как ты!- говорить Скобелев, и едет дальше.
— Постараюсь, ваше превосходительство!- Посылает вдогонку ему счастливый Попов, и затем обращается к окружающим его молодым солдатам: — Ну, братцы вы мои, в жисть, то есть, мою не видал такого генерала… Отец родной!
Дальше я не слышу его разглагольствований, и спешу догнать Скобелева. Скобелев обогнал весь отряд, и впереди проехался немного с офицерами и побеседовал с ними, а затем направился прямо в Ловчу, чтобы заранее распорядиться о разных хозяйственных нуждах отряда.
Так как было довольно холодно и морозно, и не требовалось особенной боевой готовности, в виду удаленности противника, то Скобелев приказал останавливаться на ночлег в деревнях, по домам, сберегая таким образом силы солдат. Поэтому, отряд разбросался на ночлег не только в Ловче, но и в ближайших деревнях — Зилкове, Сотево, Бахоеце, Придуншец и др. На следующий день движение продолжалось на г. Сельви, причем части, имевшие ночлег в дальних деревнях, например, в Зилкове, останавливались последовательно в Ловче или Павликени, Какрино. Акенджилар.
Погода благоприятствовала нашему движению: дни стояли хотя и морозные, но ясные, хорошие… Скобелев все время хлопотал о том, удобно ли расквартированы войска на ночлег, хорошо ли они снабжены теплою одеждой и обувью, получают ли хорошую горячую пищу и т. д. Мы, ординарцы, постоянно получали от него приказания проверять все это и подробно доносить ему, особенно относительно качества пищи. Вообще, лучше заботиться о солдатах, как заботился Скобелев, вряд ли возможно!
В Ловче мы переночевали, и выехали в Сельви довольно поздно, около полудня. В это время некоторые полки и батареи проходили через город. Скобелев пропускал их мимо себя, делая постоянно разные замечания то офицерам, то солдатам; ничто не ускользало от его опытного глаза: последний обозный рядовой, запасная лошадь, лазаретная фура — все подвергалось контролю его начальнического ока.
Примечания
* Невольно приходится вспомнить Базена, которого в прошлом году, в Мадриде, ударил кинжалом какой-то экзальтированный молодой француз, заявивший при аресте, что лично против бывшего защитника Меца, он ничего не имеет, но сделал это из патриотизма и чтобы отмстить за позор, причиненный его отечеству несчастною капитуляцией.
** Грустно, что того же не было в других отрядах. Там даже офицеры, более чувствительные к невзгодам, вовсе не имели теплой одежды.
*** Можно ли было тогда предполагать, что эти самые братья-славяне, за освобождение которых мы пожертвовали столькими жизнями, в недалеком будущем отплатят нам такою черною неблагодарностью.
**** Сергей Васильевич Верещагин поступил к Скобелеву в качестве волонтера-ординарца и добровольно исполнял все опасные поручения Михаила Дмитриевича касательно рекогносцировки местности. Будучи прекрасным художником, Верещагин приносил отряду большую пользу своим искусством: он смело приближался к неприятельским позициям и быстро, под пулями, набрасывал карандашом на папку расположение войск* противника и позицию его. Еще под Ловчей Верещагин проявил свое замечательное мужество и искусство. В роковой же день 30 августа этот благородный воин-художник был в куски изрублен черкесами в то время, когда хладнокровно занимался своим делом впереди линии нашей цепи.
|
|
