 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 16.02.2009 |
Глава IV
10 июля сотня наша (6-я) в составе отряда генерала Столетова (Казанский драгунский полк, взвод 16-й конной батареи и дружины болгарского ополчения) двинулась по дороге к Эски-Загре. Отряд имел, главным образом, целью захватить проход к этому городу через Малые Балканы и обеспечить, таким образом, за передовым отрядом путь к его дальнейшему наступлению в долину Марицы.Рано утром, лишь солнце показалось из-за гор, мы двинулись уже в путь; наша сотня шла в авангарде. Дорога тянулась сначала вдоль левого берега Тунджи по совершенно открытой, ровной местности. Пройдя около 22 верст и переправившись через мост на реке Тундже, отряд наш остановился на привал близ селения Горные Чайникчи, как раз у подножия Малых Балкан. Генерал Столетов решил самое жаркое время провести в отдыхе; людям приказано было варить пищу, лошадям роздали сено, в горы выставили аванпосты. Офицеров нашей сотни пригласил к себе закусить ротмистр Мартынов, расторопный денщик которого уже успел занять удобное местечко и поставить самовар. Вскоре подошла голова колонны главных сил, впереди которой ехал Столетов со свитой. Мартынов встретил его, доложил о расстановке аванпостов и пригласил закусить. Генерал — представительный, любезный и простой человек, и при этом большой говорун и весельчак — охотно принял предложение Мартынова, слез с коня и подошел к ковру, на котором уже появились разные закуски, вино и самовар.
Вскоре к нашей компании подъехал также командир болгарской дружины, полковник Калитин, с несколькими своими офицерами. Завязался оживленный разговор о пережитых днях, предположения о будущем и пр.; Столетов и Калитин вспоминали о своих лихих туркестанских походах; большинство офицеров болгарской дружины оказались тоже люди более или менее опытные в боевом деле и понюхавшие уже не раз пороха на полях Туркестана. Беседа длилась долго, вино и чай гостеприимного хозяина быстро уничтожались…
Так как нашей сотне приказано было тронуться в путь в два часа дня, а было только около 12-ти, то я, напившись чаю, отправился осматривать теплые минеральные источники, вытекавшие вблизи из гор. Каменное здание, выстроенное турками для купанья, помещалось на окраине деревни. Посреди большой комнаты устроен был мраморный резервуар шириной около 15 аршин, глубиной в два аршина; по краям стен устроены были низкие диваны для раздевания. Все это было, конечно, в самом грязном, запущенном виде. Я позвал несколько казаков, приказал им спустить воду, обмыть резервуар и наполнить его свежею водой. Через полчаса все это было готово, и я отправился на бивак. Офицерство, подзакусив и выпив изрядно, валялось на траве в самых разнообразных позах; одни тщетно старались уснуть и найти защиту от палящих лучей солнца; другие очень весело насвистывали болгарский национальный марш «Шуми Марица», выученный ими от добровольцев болгарской дружины; третьи, лежа на спине, лениво перекидывались фразами.
— Публика! обратился я к этой компании, — кто желает лечиться на счет султана: купаться в турецких минеральных источниках?
— Где, какие источники? — послышались вопросы.
— А вот идем, покажу. У кого есть сувениры из Румынии — может, поможет: состав воды, кажется, вроде Пятигорской…
Желающих нашлось очень много, и мы целою ватагой отправились к упомянутому зданию. Хотя температура воды была довольно высокая (около 25 Е.), но мы все-таки выкупались с удовольствием. После нас в бассейн битком налезли казаки, и вода приняла какой-то бурый цвет.
В два часа дня сотня наша уселась на коней и двинулась дальше, к Эски-Загре, до которой оставалось около 18 верст. Малые Балканы, которые нам приходилось переходить уже третий раз (считая два конца при рекогносцировке Ени-Загры), представляли и здесь довольно красивую, хотя и не столь живописную группу, как Большие Балканы: роскошная растительность (каштан, дуб, бук, чинар), покрывавшая местами склоны гор; быстрые горные ручьи, с шумом низвергавшие свои воды с водопадами и каскадами в низкие долины и глубокие ущелья; постоянные подъемы и спуски — все это разнообразило наш трудный путь, открывало перед нами все новые и новые прелестные ландшафты, которыми все мы невольно любовались. Неприятеля нигде не встречалось; мы шли совершенно спокойно.
Подходя к Эски-Загре, выслан был вперед разъезд, который вскоре донес, что в городе турецких войск вовсе нет. Новость эта была для нас, конечно, очень приятна. Появление наших разъездов на улицах Эски-Загры вмиг облетало город, и произвело самое отрадное впечатление на болгарское население и, напротив, удручающее на турецкое. Болгары целыми толпами высыпали на улицы и бросились навстречу подходившему отряду; по всему городу, за отсутствием колоколов, стали бить в железные доски. Турецкие власти стремительно бросились бежать из города, который очутился, таким образом, в нашей полной власти.
У входа в город шедшая в авангарде наша сотня остановилась и выстроилась для встречи начальника отряда. Около шести часов вечера показалась колонна главных сил, впереди которой ехал генерал Столетов со свитой.
Приняв депутацию от города, встретившую его с хлебом-солью, Столетов любезно отвечал на радостные приветствия духовенства и жителей. Затем войска вступили в город, улицы которого были буквально запружены жителями в праздничных, нарядных костюмах, громкими криками «живио» и бросанием в нас цветов выражавшими свою радость. Особенно восторгам их не было конца, когда они увидели своих единокровных братьев, шедших в рядах болгарского ополчения, и явившихся сюда защищать свободу, честь и жизнь своих отцов, матерей, братьев и сестер. Молодые болгарские воины, еще недавно лишь мирные граждане, не умевшие даже держать в руках оружия, теперь гордо и стройно маршировали бок-6-бок со своими старшими братьями — русскими опытными солдатами и веселым, сердечным «ура» отвечали на приветствия своих родных, знакомых и соотечественников. Воинская дисциплина не позволяла им выйти из строя и броситься на шею этих близких людей, для спасения которых они решились жертвовать своею жизнью.
Что-то великое, могучее, какая-то твердая вера в свое будущее, в свою силу слышалось в этих оглушительных русских «ура», вырывавшихся из молодых, экзальтированных болгарских грудей! У меня у самого что-то екнуло в груди, невольно слезы выступили на глазах и хорошее, сладостное чувство испытывал я — совершенно посторонней зритель — при виде этой трогательной, счастливой сцены… Этот народ, целые столетия не смевший даже думать о гражданской свободе, целые века находившейся в положении несчастных, забитых рабов и призываемый теперь к новой, счастливой и свободной жизни своими могучими северными братьями, видел свою собственную, стройную армию, защиту своей жизни, имущества, свободы… Да, для болгарского патриота, это была великая, торжественная минута!.. Когда войска прошли город, расположились вне его биваком, приняли меры охранения, и солдатам разрешено было отлучиться, тогда уже юные болгарские воины бросились в объятия дорогих, близких людей и слезы радости и счастья текли из глаз стариков и детей, мужчин и женщин.
Большинство офицеров поместилось с войсками на биваки; некоторые же, в том числи и я, в городе, на квартирах. На мою долю достался очень хороший дом одного богатого турецкого бея, бежавшего как раз перед нашим приходом в Филиппополь. Ротмистр Мартынов поместился вблизи, тоже в доме какого-то бея, и пригласил меня являться к нему каждый день на обед.
Не успел я войти в мои роскошные апартаменты, лишь несколько часов перед этим находившиеся во владении турецкого деспота-бея, как несколько казаков привели ко мне какого-то безобразного пожилого турка с феской на голове. «Это что за зверь — где вы его поймали?» обратился я к казакам. «Это, ваше благородие, евнух — начальник, значить, гаремный… Тут, сказывают, жены хозяина остались и он с ними…» отвечал один из казаков, самодовольно ухмыляясь. «А, — подумал я, — это преинтересная, должно быть, штука; нужно будет с этим господином покороче познакомиться!..» и заманчивые картины из «Тысячи и одной ночи» невольно замелькали в моем воображении. После трудов и лишений суровой, боевой жизни эти сладкие иллюзии казались особенно привлекательными. Я с любопытством взглянул на евнуха. Это был человек лет 45−50, небольшого роста, с черными, безжизненными глазами, с полною, обрюзглою физиономией, без бороды и усов. Он исподлобья и как-то испуганно смотрел на меня.
Через переводчика-грека я узнал, что владетель этого дома, турецкий бей, очень богатый человек, был бичом для болгарского населения Эски-Загры; своими зверскими поступками, бесчеловечным обращением с болгарами, постоянными несправедливыми доносами губернатору и самым нахальным лихоимством он приобрел себе громадное состояние с одной стороны, и ненависть всего христианского населения — с другой. Симпатизировавший ему губернатор, с которым он, вероятно, делился своими незаконными доходами, назначил его, по объявлении войны, начальником башибузуков в Филиппополе, куда бей и переехал в последнее время с четырьмя любимыми женами. 9-го же июля, вечером, он приезжал снова в Эски-Загру, чтобы забрать остальных жен и оставленное имущество, как, вдруг, 10-го, около пяти часов вечера, разнесся слух о появлении перед городом русских войск. Бей, дрожа за свою шкуру, поспешно бежал, захватив с собою только двух слуг и четырех лошадей, и оставив все свое награбленное имущество и до 30-ти женщин в гареме на произвол судьбы.
Все эти сведения мне сообщил один местный грек, довольно сносно объяснявшийся по-русски. Меня чрезвычайно интересовал домашний быт богатого турка, и я решился подробно осмотреть все хозяйство бея. Входя с улицы воротами на двор, направо находилось одноэтажное кирпичное здание, где помещался сам бей, налево — деревянные здания для прислуги и разные хозяйственные склады, напротив — были устроены конюшни для лошадей и сараи для скота и экипажей. Небольшой, почти квадратный двор (около 40 шагов в длину и ширину), обнесенный с двух сторон высокою кирпичною стеной, был чрезвычайно изящно вымощен каменными плитами, а посреди его находился красивый мраморный фонтан с золотыми рыбками в резервуаре; вдоль стен росли деревья, причем лунка у каждого была очень искусно обложена разноцветными камнями. Через балкон, обвитый виноградом, и находившийся под тенью роскошных чинар и каштанов, я вошел в одноэтажное здание, расположенное направо от ворот. В этом доме, где постоянно жил сам бей, с правой стороны находились две маленькие комнаты, а с левой — большая зала, посреди которой устроен был фонтан с резервуаром для купанья; пол залы и резервуар сделаны были из прекрасных мраморных плит. Кругом всей залы, вдоль стен, находились широкие и низкие диваны с подушками из дорогого малинового бархата. Через стеклянные двери я вышел снова на двор, обошел все строения, конюшни, сараи и, к удивлению своему, не нашел того, куда стремились все мои молодые помыслы и желания, т. е. гарема. «А где же гарем?» обратился я к переводчику, все время сопровождавшему меня вместе с евнухом. Грек, молча, показал рукой по направлению на сараи. «Скажи евнуху, чтобы он сейчас вел меня туда», обратился я снова к нему. Евнух беспрекословно повиновался, но переводчик с выражением испуга на лице наотрез отказался сопровождать нас, объяснив, что, по турецким законам, его за это могут повесить.
Захватив с собою, на всякий случай, револьвер и шашку, я отправился один вслед за евнухом.
Подойдя к потайной двери, устроенной во дворе против фонтана, между зданием для прислуги и сараями, евнух остановился, вынул из-за пояса какой-то особенный ключ и вложил его в едва заметную скважину. Еще мгновение, дверь тихо отворилась, я переступил порог, сделал несколько шагов вперед и — в изумлении остановился… Совершенно новый, никогда невиданный мною мирок открылся перед моими глазами: небольшой фруктовый сад, обсаженный по краям роскошными, тенистыми ореховыми и персиковыми деревьями, каштанами, миртами и чинарами; великолепный мраморный фонтан посредине сада, окруженный красивыми, ароматическими цветниками; двухэтажный. изящной архитектуры и обвитый виноградом дом — влево от меня и, наконец, около 30-ти женщин в турецких оригинальных костюмах и с открытыми лицами — вот что открылось перед моими глазами. В момент моего входа почти все обитательницы этого таинственного уголка находились в саду; одни, сидя на коврах под тенью деревьев, занимались рукодельем, другие возились у цветов, третьи — тихо гуляли по дорожкам и спокойно беседовали. Я, как вкопанный, остановился на месте и, широко раскрыв глаза, несколько даже растерявшись, смотрел на гаремных обитательниц. Неожиданное появление мое в это, совершенно недоступное постороннему человеку, жилище произвело на всех видимо сильное впечатление: дщери гарема точно застыли или окаменели в тех позах, в каких они увидели меня, и только невольное восклицание не то ужаса, не то удивления вырвалось у некоторых…
Это была живая картина, достойная кисти лучшего художника! Не могу точно передать того чувства, которое я испытывал в эту минуту. Какая-то радость, что вот, наконец, мне удалось-таки проникнуть в этот таинственный магометанский мирок, и вместе с тем какая-то неловкость, что я так грубо нарушаю этот строгий мусульманский обычай — эти два чувства, кажется, боролись во мне тогда.
Несколько мгновений женщины смотали на меня испуганными, вопросительными глазами.
«Кто это такой? Что ему надо?» говорило выражение каждой из них. В глазах некоторых старух я прочел даже ужас; кажется, они догадались, что видят перед собою ненавистного москова, гяура.
Евнух что-то грозно крикнул, и картина сразу изменилась: женщины быстро опустили свои покрывала — и. вместо красивых, античных личик я увидел только черные, неподвижные статуи. Такою переменой я, конечно, не мог остаться доволен и, в свою очередь, стал объяснять евнуху, чтобы он приказал им снова открыться. Долго он не мог ничего понять и, выпучив свои бессмысленные и безжизненные глаза, испуганно-тупо смотрел ими на меня; но когда я более энергично стал жестикулировать руками, показывая в то же время на лицо, евнух быстро понял, в чем дело. Вновь послышалась его команда, и я опять мог любоваться на южных чернооких красавиц Востока. Я обошел всех женщин и внимательно рассмотрел их: из тридцати гаремных обитательниц только 10−12 было очень молодых, в возрасте от 15-ти до 20-ти лет, с правильными, красивыми чертами лиц и смуглым цветом кожи; впрочем, две были блондинки и одна шатенка. Особенно врезалась мне в память одна из виденных мною красавиц: она стояла, прислонившись к стене, и держала в руках какое-то рукоделье; ей было не более 17-ти лет. Никогда не забуду я эти чудные, выразительные глазки, смотревшие на меня как-то вопросительно и с каким-то любопытством, эти роскошные, видневшиеся из-под чадры, черные волосы, миниатюрную, обутую в изящную туфельку, ножку и вообще всю эту маленькую стройную фигурку южной красавицы.
Много после того мне пришлось пережить разных невзгод, не раз рисковать своею бездельною жизнью и видеть смерть у самых глаз, но образ Пембы (так звали красавицу, как после сказал мне евнух) до сих пор еще не изгладился из моей памяти.
И у меня вдруг явилось непреодолимое, страстное желание подойти ближе к этой очаровательной темной фигурке, обвить руками ее стройную, тонкую талию и — целовать, целовать без конца эти глубокие, черные глазки, красивый смуглый лобик, полуоткрытые губы, покрытые слабым румянцем щеки… и забыть всю эту окружающую обстановку, эту войну с ее ужасами, воплями и кровью… Мысли стали путаться, в глазах потемнело… я чувствовал, что еще мгновение, и — я превращусь в зверя!
Я уже сделал шаг по направлению к красавице, протянул к ней руки… как вдруг услышал какое-то странное, непонятное восклицание, и в то же время увидел устремленные на себя злые, страшные глаза старухи-турчанки, стоявшей близ Пембы. Казалось, она поняла мои мысли и намерения и, как старый цербер, решилась защищать юную красавицу от диких объятий гяура. Я остановился, пришел несколько в себя, оглянулся кругом и увидел десятки ненавистных, испуганных глаз, устремленных на меня, увидел снова евнуха, стоявшего недалеко с какою-то старухой, и что-то ей бормотавшего, увидел нисколько полунагих детей, вначале мною незамеченных, трех молодых негритянок и пр… И когда я снова стал отыскивать глазами Пембу, ее уже не было — она куда-то скрылась. Я понял, что она убежала в здание гарема, и решился его немедленно же осмотреть. Крикнув евнуха, я вошел с ним в нижний этаж, где оказались две залы, нисколько спален и кладовых. Затем мы поднялись наверх, где находилась баня и опять спальни. Обстановка была саман богатая, роскошная; все располагало к неге, наслаждениям, любви… В одной из комнат я снова встретил Пембу. Она стояла, прижавшись к стене и также вопросительно, удивленно смотрела на меня… В этот раз я не мог уже удержаться. Евнух предупредительно куда-то скрылся; нас никто не видел. Я быстро и решительно подошел к Пембе, крепко обнял ее и долго, долго целовал эти бледные, дрожавшие губы… Она не сопротивлялась и молча, покорно отдалась своему новому временному повелителю… Чудный, блаженный миг — никогда я его не забуду!.. И теперь вспоминаю тебя с наслаждением, с любовью!.. И как скучна, как бесцветна кажется эта настоящая будничная, серенькая жизнь по сравнению с теми счастливыми, незабвенными минутами!..
Спустившись вниз, я осмотрел находившуюся на противоположном конце сада кухню, причем евнух помощью пантомимы объяснил мне, что все женщины едят вместе, и что число кушаньев за обедом бывает обыкновенно 6 -7, а иногда доходит даже до 15-ти. Затем я отправился домой.
На другой день, после обеда у Мартынова, мы осматривали вместе гарем его хозяина, тоже какого-то бея, командовавшего регулярною кавалерией в Адрианополе, и нашли там 32 женщины, большею частью молодых, красивых. Обстановка и здесь была богатая, роскошная…
Вообще день 11 июля мы провели в Эски-Загре очень весело… Самое радостное настроение господствовало во всем нашем отряде, которому вполне гармонировало состояние духа всего болгарского населения города. Блестящие успехи передового отряда Гурко в долине роз, перевалившего даже теперь, в лице нашем, Малые Балканы, положительно отуманили нам голову. Мы рвались с нетерпением все вперед и вперед, мечтали даже о завладении Адрианополем, о полнейшем истреблении турецких армий, о скором окончании всей кампании. В шовинизме, словом, у нас недостатка не было, мы шапками готовы были забросать врага! «Побед и славы!» сделалось нашим капризным лозунгом… Правда, носились темные и грозные слухи о том, что из Черногории двигается Сулейман-паша с отборными, испытанными войсками; что нам угрожает серьезная опасность встретиться с сильным и энергичным противником, который может остановить наше победное шествие… Но все это были лишь слухи, предположения, догадки!.. А тут южное солнце так ярко и тепло светило нам, чудная июльская природа так нежно ласкала своею прелестью, роскошные сады манили в свои тенистые объятия, прекрасное местное вино так приятно пилось, веселые русские песни дружно пелись и хорошенькие болгарки так мило и приветливо улыбались нам, своим избавителям… До грустных ли дум в такие счастливые, сладкие минуты!..
12 июля наша сотня назначена была в состав отряда, состоявшего из двух эскадронов Казанских драгун и взвода (двух орудий) 16-й конной батареи под общею командой дивизионера упомянутого полка, майора Теплова.
Задача отряда состояла в том, чтобы разрушить железную дорогу у станции Каяджик (на линии Филиппополь — Адрианополь), взорвать железнодорожный мост, порвать телеграфное сообщение, уничтожить запасы… словом, наделать возможно больше зол противнику. Исполнив все это, мы должны были вернуться обратно в Эски-Загру. Туда и обратно около сотни верст — расстояние приличное! Вообще это был настоящий кавалерийский набег — смелый, лихой! Мы дерзко вторгались чуть не в самое сердце турецкой территории, мы вздумали порвать их важную коммуникационную линию, соединявшую такие крупные административные центры, как Филиппополь и Адрианополь. Я, конечно, был очень доволен предстоящею поездкой, и заранее предвкушал ее удовольствия.
Рано утром 12 июля наш небольшой отряд двинулся налегке по довольно хорошей дороге прямо на юг к деревне Кечерлы, лежащей на реке Марице. Расстояние это было пройдено очень быстро и без всяких задержек. Противник отсутствовал. Наша сотня, по обыкновению, шла в авангарде со всеми мерами охранения, с головным и боковыми разъездами. Я находился впереди, при головном разъезде. Не доходя верст шести до Кечерлы, мы свернули вправо с большой дороги и проселком направились к деревне Каяджик. Железная дорога лежала по правую сторону Марицы и, следовательно, нужно было переправиться на противоположный берег. Подъехав к реке близ деревни, я, с помощью пик, отыскал брод и перебрался со своими казаками на правую сторону Марицы. Брод был довольно неудобный (1.5−2 аршина глубины), течение очень быстрое, но мы переправились все-таки совершенно благополучно. Еще ранее, из деревни, мы заметили близ железнодорожной станции парию черкесов и башибузуков, которые при нашем приближении удалились без выстрела в горы и оттуда продолжали издали наблюдать за нашими действиями. Переправившись через Марицу (причем мои казаки, в виду черкесов и башибузуков, весело распевали «Шуми Марица, окровавлена…», песню, выученную ими от солдат болгарского ополчения — наших товарищей по Забалканскому походу), я направил 10 человек, под командой урядника, на станцию железной дороги, дав ему известную инструкцию, а сам с остальными десятью казаками поскакал ближайшим путем к полотну. Мой «Дон» первый, кажется, из всех русских боевых коней ступил на турецкие рельсы. Высоко подняв голову, он гордо посматривал по сторонам, точно любуясь незнакомою, красивою долиной болгарской Волги…
Не теряя ни минуты, я приступил со своими казаками к делу, т. е. к разрушению, истреблению и сожжению всего того, что находилось близ полотна дороги, что было необходимо или полезно нашему врагу. Телеграфная проволока была вмиг сорвана, столбы срублены, сторожевые будки разрушены. Откуда взялась у всех сила и энергия! Ни утомительный, длинный переход, ни страшная жара, ни голод и усталость — ничто не помешало нам с замечательною быстротой уничтожать и истреблять все. Отыскав в будке лом и ключ, я попробовал разобрать рельсы — и попытка моя увенчалась полным успехом.
Оставив казаков продолжать разрушительную работу, я поскакал по полотну на железнодорожную станцию, и через несколько минуть был возле нее. Соскочив с коня и привязав его к телеграфному столбу, я вбежал в помещение маленькой станции. У аппарата сидел какой-то господин в штатском платье, который при моем виде вскочил и отрекомендовался начальником станции и подданным французской республики.
Я его, тем не менее, попросил сейчас же убраться восвояси, а находившимся здесь казакам приказал испортить аппарат, бить стаканчики, рвать проволоку и рубить столбы. В углу, между прочим, я заметил какой-то массивный железный сундук. «Это что?» обратился я к перепуганному французу, который с ужасом смотрел на моих казаков, безжалостно истреблявших все его дорогие аппараты, у которых он, быть может, так долго и спокойно работал, мечтая о своей милой Франции, о скорой пенсии и возвращении на родину… И вдруг являются сюда эти северные медведи, ломают все, что попадается им под руку, разрушают все его планы, надежды, заветные мечты…
-Что это? — повторил я вопрос, указывая на сундук.
-Касса, мсье, касса — отвечал вежливо и торопливо француз.
— А, финансы! Отличная штука — пригодится нам, — решил я вслух, и тотчас же поставил к этому сундуку, в качестве часового, одного казака.
В это время на станцию прибыл мой сотенный командир, есаул Гречановский, которому я и доложил о своих распоряжениях, а сам отправился к водокачке, чтобы разрушить ее динамитом*.
Спустя четверть часа на правый берег Марицы переправился эскадрон наших драгун, и рысью направился к каменному железнодорожному мосту, находившемуся верстах в трех от станции у какой-то горной речки, и вскоре разрушил его динамитом. Другой же эскадрон Казанцев оставался в прикрытии к артиллерии, которая заняла позицию на левом берегу Марицы, и должна была прикрывать наше отступление, в случай нападения противника и неудачи.
Явился и начальник отряда, майор Теплов, и приказал зажечь станцию, все железнодорожные постройки, склады с хлебом и военными припасами и пр.; из железного же сундучка (кассы), у которого я поставил часового, майор Теплов вынул деньги и приказал их положить на одну из двух каруцц, найденных в деревне. Сюда же поместились начальник станции (он же и телеграфист) с женой, детьми, нянькой и некоторыми вещами. Все же остальное имущество француза (мебель, дорогие картины, зеркала и пр.) сгорало вместе со станцией **.
Исполнив все, что нужно было, т. е. истребив, взорвав и разрушив, сотня наша и эскадрон переправились на левый берег Марицы, и направились обратно к Эски-Загре. На нас, казаков, возложена была снова самая трудная обязанность — двигаться в арьергарде. Поднимаясь на гору, я оглянулся назад. Картина правого берега реки сильно изменилась и следы наших трудов, следы опустошения и разорения резко бросались в глаза: пылающие и разрушенный здания, порубленные телеграфные столбы, масса спутанной проволоки, битые стаканчики, испорченный путь — все это были результаты наших подвигов. Да, подвигов! В мирное время это можно было бы назвать разбоем, вандализмом, зверством; неумолимые же законы войны возводят такой лихой кавалерийский набег в особый подвиг.
Между тем, черкесы и башибузуки, которые все время издали наблюдали за нашими действиями, спустились с гор, переправились вслед за нами через Марицу, и стали все смелее наседать на наш слабый арьергард.
Я ехал сначала рядом со своим сотенным командиром, есаулом Гречановским; третий наш офицер, хорунжий Ретивов, находился в левом боковом разъезде. Есаул Гречановский был человек среднего роста, средних лет (около 40), брюнет, очень любезный, вежливый и разговорчивый. Образование он получил университетское, что так редко встречается между нашими офицерами, и был прекрасный товарищ и вместе отличный начальник. Но при всем этом он был, на мой взгляд, вовсе не создан для военной службы и более походил на мирного гражданина — административного деятеля, чем на природного воина казака: той лихости и отваги, которые так присущи нашим степным сынам, у Гречановского не было в натуре… Ретивов был еще совсем молодой офицер, простак, весельчак и добряк; любил очень уединение, за что мы его звали «волчком» и «зеброй».
Пройдя около трех верст от деревни Каяджик, Гречановский вдруг получил донесение из левого бокового разъезда от Ретивова, который сообщал, что на него сильно наседают башибузуки с черкесами, и просил скорейшей помощи. Так как людей в сотне было очень мало***, то Гречановский отправил казака к майору
Теплову, бывшему при главных силах отряда, с донесением Ретивова, и с просьбой о помощи. Но последняя не явилась, и майор предложил нам управиться собственными силами. Тогда Гречановский решил сам помочь Ретивову и, взяв с собою 24 человека, приказал мне с остальными 26-ю продолжать следовать за колонной главных сил, присоединив к себе также правый боковой разъезд. Образовалось около сорока всадников, и я медленно с ними продолжал отступление. Местность, по которой мы двигались, была волнистая, покрытая мелким кустарником. Солнце продолжало невыносимо жечь, усталые кони медленно шли, опустив головы. Скоро Гречановский со своими людьми совершенно скрылся из наших глаз. Казаки затянули какую-то «жалостливую» песню про «шинкарку» и, под ее минорный мотив, я невольно задумался. Но мысли мои были не дома, не на Дону, а в Эски-Загре, в гареме турецкого бея. Чудный образ миниатюрной брюнетки с черными выразительными глазками, с симпатичным, смуглым личиком и стройною фигуркой носился перед моими глазами, сидел со мною рядом на седле.
Вдруг унылая песня сразу оборвалась и веселая, плясовая громко огласила волнистые окрестности.
Раздушечка казак молодой,
Разудалый добрый молодец!
Что не ходишь, что не жалуешь ко мне?
Без тебя, мой друг, постелька холодна,
Одеяльце заиндевело,
Подушечка потонула во слезах!
Было около пяти часов вечера, когда отрядик мой подошел к деревне Ак-Бунар, отстоявшей от Каяджика верст на двенадцать. Передохнув здесь с четверть часа, и напоив лошадей, мы двинулись дальше. Черкесы, рассыпавшись на высотах к северо-западу от деревни, держали себя очень скромно и ни разу даже в нас не выстрелили. Перед выходом из деревни я приказал трубачу играть генерал-марш, и черкесы с видимым удивлением прислушивались к непонятным звукам наших сигналов.
С песнями прошли мы через деревню Узух-Хассан, у которой черкесы прекратили свое преследование. Солнце уже село, когда мы подошли к реке Сюютли, на берегу которой находилась какая-то пустая помещичья усадьба (чифтлик), вероятно, покинутая владетелем турком. От Гречановского я не получал никаких известий и потерял его совершенно из виду. Поэтому я решился остановиться здесь на ночлег и дожидаться его. Я поместился в пустом турецком доме, а казаки расположились в большом дворе, обнесенном кирпичною стеной. Распорядившись относительно мер охранения на случай нечаянного нападения, я заснул, как убитый, на мягком и широком турецком диване. Ночь прошла совершенно спокойно. Утром рано приехал от Гречановского казак, сообщил, что у них тоже все благополучно, и что башибузуки не тревожили их больше; нам приказано было двигаться дальше.
Позавтракав наскоро яйцами, молоком и хлебом, откуда-то раздобытыми казаками, я снова уселся на коня и направился со своею командой к Эски-Загре, до которой оставалось еще около 15-ти верст. «Дон» весело и бодро выступал впереди, оглядываясь по временам на своих боевых товарищей, с которыми он так приятно провел ночь в турецких конюшнях, наевшись вволю прекрасного овса.
Еще усевшись только на коня, я заметил, что седло мое как-то особенно блестело и издавало приятный, сильный запах.
— Чем это вы смазали амуницию? — обратился я к казакам, увидев, что и их седла тоже блестят.
— А это, ваше благородие, — отвечал, улыбаясь, урядник, — нонче утром казаки отыскали в погребе маленький бочонок, зарытый в землю, с каким-то маслом. Так вот им и смазали амуницию, сапоги, а кое-кто и голову. Пахучее оно; должно, из него турки помаду делают!
Я тогда только догадался, что это был бочонок с розовым маслом, который бежавший помещик не успел, вероятно, захватить с собою.
Казаки сильно опечалились, когда узнали от меня, что этот бочонок стоил больших денег…
— Ну, братцы, в другой раз будем умнее! — говорили они друг другу, — Кто ж его знал, что оно такое дорогое!..
— А вы, подлецы, не смейте этого в другой раз делать, — выругал я казаков; - от масла вся амуниция погореть может…
Проехав несколько верст, я услышал, во время беседы казаков, произнесенную ими несколько раз фамилию начальника отряда, майора Теплова, и при этом не особенно лестные эпитеты по его адресу. Заинтересованный этим, я придержал несколько коня, чтобы лучше слышать разговор и скоро понял в чем дело: во время разрушения железнодорожной станции, и истребления разных складов и запасов в Каяджике, некоторые из казаков воспользовались турецкими шелковыми рубахами, чтобы заменить ими свое старое, рваное белье. Увидя это, майор сильно рассердился, стал ругаться и одного из казаков побил даже нагайкой; все же рубахи приказал бросить в огонь. Так вот за это они его теперь и ругали. «А, в самом деле», думал я, «отчего бы и не разрешить заменить старые, порванные рубахи новыми? Кому с того польза, что их пожег?.. Будь я на его месте, то, напротив, приказал бы бросить в огонь наше старье, а не прекрасное новое!..» Вообще, кажется, майор Теплов не особенно-то долюбливал нас, казаков. Так, например, он обещал Гречановскому, что деньги, которые окажутся в кассе (найденной мною на железнодорожной станции в Каяджике), он разделит поровну на весь отряд, Не знаю, может быть, драгуны и артиллеристы получили, но казакам ничего не досталось. Вообще, какая участь постигла эту кассу, и сколько в ней оказалось денег — я об этом ничего не слыхал. Далее: донося рапортом о результатах рекогносцировки, о порче железной дороги и телеграфа и упомянув подробно о действиях своих эскадронов и конноартиллерийского взвода, а также назвав по фамилиям всех драгунских офицеров и даже некоторых унтер-офицеров, майор Теплов только в конце рапорта упомянул про нас: «и сотня казаков», не назвав при этом ни номера полка и сотни, ни фамилии ее командира и офицеров — точно роль наша в этой рекогносцировки была самая ничтожная, мизерная… А сотня, между тем, при наступлении шла в авангарде, а при отступлении — в арьергарде, т. е. на ее долю выпала при движении самая тяжелая роль, уже не говоря о разрушении железнодорожных построек.
В Эски-Загру я прибыл около 12 часов дня, и вскоре туда же явились Гречановский и Ретивов с остальными казаками нашей молодецкой сотни.
В тот же день, вечером, я получил приказание произвести рекогносцировку дорог в Малых Балканах и два дня должен был провести на коне в несколько знакомых уже мне горах, не выпуская почти из рук планшета с компасом и карандаша.
Два дня я дышал здоровым, горным воздухом, любовался с высоких вершин на видневшиеся вдали роскошные долины Марицы и Тунджи, отдыхал в тени столетних каштанов и дубов, в то время как «Дон» мой с аппетитом пощипывал вкусную, ароматическую травку, — словом, провел эти два дня в здоровом, приятном труде.
Наконец, я окончил свою работу, вычертил кроки, написал легенду и представил все это в штаб начальника кавалерии передового отряда, Николая Максимилиановича Лейхтербергского, за что и удостоился лично получить благодарность от Его Высочества.
Примечания
* Динамитные патроны имеются в каждом кавалерийском полку.
** Впоследствии, впрочем, француз взыскал с нашего правительства все, причиненные ему этою рекогносцировкой, убытки и получил вознаграждение чуть ли не 50 000 звонкою монетой.
*** Всего 8 рядов во взводе, следовательно 64 рядовых при десяти урядниках; в боковые разъезды были посланы по 12 человек и в главных силах сотни оставалось только 50 казаков.
|
|
