 |
| ИА «Белые воины» | Петр Дукмасов | 26.12.2008 |
Глава I
Прежде чем начать свои боевые воспоминания, я позволю себе вкратце познакомить читателя со своею личностью, сказать несколько слов о годах своего детства и юности.Родом я казак Войска Донского, станицы Усть-Быстрянской. Здесь, на берегу Донца, я и получил свое первоначальное воспитание: в 10 лет умел уже отлично скакать на неоседланном коне, взятом прямо из косяка, по улицам станицы и в привольной степи, недурно джигитовал, стрелял из отцовского ружья разных диких и свойских пернатых, хорошо плавал, смело делал гимнастику, и еще смелее дрался на кулачки… Но зато читал очень плохо, писал еще хуже, сведения по арифметике и Закону Божьему были тоже крайне смутные. Словом, физическое развитие мое шло обратно пропорционально умственному, да, пожалуй, и нравственному, так как общество, в котором я вращался, не могло научить меня ничему иному, кроме развития силы, ловкости и удали. Родители мои были люди добрые, простые, и ни в чем меня не стесняли. Я рос совершенно сыном степи и еще ребенком усвоил себе твердо традиции казачества и свое боевое призвание. Особенно сильное впечатление производили на меня, помню, рассказы старых казаков о разных походах, сражениях, о лихой, боевой жизни, полной невзгод и опасностей. Они-то, главным образом, и бросили в мою впечатлительную детскую душу военную искорку, любовь к коню, к шашке и винтовке. Я мечтал о походах, сражениях, смотрел с любовью и умилением на оружие и с некоторым отвращением и презрением на книги…
Несмотря на такую слабую умственную подготовку, я, тем не менее, в 1866 году кое-как выдержал экзамен в Воронежскую военную гимназию (ныне кадетский корпус) и надел кадетскую куртку. Воспоминания мои об этом заведении довольно смутные. Помню только, что я больше дрался с товарищами, сидел в карцере или стоял в углу («на штрафу»), чем готовил уроки и слушал объяснения преподавателей.
Дрался я, правда, по отзыву вполне беспристрастных людей, превосходно, и никогда не стеснялся ни возрастом, ни ростом, ни силой противника. Ходил вечно в синяках, грязный, оборванный и все свободное время употреблял, помимо драк, на разные гимнастические упражнения (хождение на голове, прыганье через кафедру…) и на развитее мускулов. Дразнили меня «казачонком, башибузуком, Разиным» и т. п. Сначала я злился, выходил из себя и лез в драку к обидчику, но потом, мало по налу, совершенно привык к этим кличкам и находил их даже лестными для моего казачьего самолюбия.
Не помню уж, по какой причине, но только через год, в 1867 году, меня перевезли в более северные страны — на берега Волги, в Нижний Новгород, и поместили тоже в корпус. Здесь я оставался верен своим кулачным принципам и, в первый же день по приезде в столицу ярмарок, на боевом турнире, в присутствии многочисленной публики (кадет), очень ловко выбил кому-то из своих новых товарищей что-то два зуба. Дежурный воспитатель (к сожалению, позабыл его фамилию; помню только, что это был очень добрый человек и большой юморист), которому немедленно донесли о моем подвиге, поставил меня возле себя на штраф и записал в журнал. Я отнесся к этому совершенно индифферентно. «Ты откуда?» спросил он меня, насмешливо осматривая мою куцую фигуру и раскрасневшуюся физиономию. «С Дона», с гордостью отвечал я: «я казак!» — «Оно и видно», сказал, улыбаясь, добряк. «Молодчина же ты, брат, казак — ловко дерешься! Не хочешь ли со мной на кулачки — давай попробуем…» И, он, оставив свой стакан с чаем, начал засучивать рукава.
В это время в дежурную комнату вошел какой-то другой воспитатель. «Позвольте вам представить», обратился к нему комик, «вновь приезжего дантиста из Войска Донского… Отлично лечит от зубной боли…»
При встрече со мной этот воспитатель постоянно ласково трепал меня по голове и добродушно подсмеивался:
«Ну что, господин профессор мордобития, как дела? Никому еще зуба не выбил?.. Если ты, братец, так же хорошо будешь бить неприятеля, как товарищей, то из тебя непременно выйдет герой!..»
С первых же дней поступления в корпус я познакомился с помещением карцера и нашел его очень удобным. Особенно же мне показалось приятным общество карцерного сторожа, почтенного, громадного роста, человека, прозванного нами министром тюрьмы. С ним я скоро свел самую тесную дружбу и, как завсегдатай этих уединенных уголков, часто вел приятельские беседы, с наслаждением слушая его рассказы о деревне, о прежней службе и пр. Я находил даже, что гораздо приятнее сидеть в карцере, чем в классе, где нужно было ломать голову над трудными арифметическими задачами, выслушивать скучные объяснения о разных «…», зубрить эти глупые заливы, острова и каше-то тропики рака и козерога, наконец, получать, кроме дурных отметок, еще скучные выговоры от преподавателей и воспитателя…
Здесь же, на досуге, я обдумывал планы разных новых шалостей, проделок и предприятий, мечтал о войне и боевых подвигах, думал о родной станице, о своей лошадке, о шашке, пике и уличных приятелях…
Впрочем, удовольствие это я стал получать впоследствии только в свободное от классов время — в рекреационные часы: на уроки же меня обыкновенно выпускали.
«Если вы будете так учиться и вести себя», сказал мне как-то воспитатель: «вас непременно исключать из корпуса». «Куда исключать?» полюбопытствовал я. — «Конечно, домой, к родителям отправят!» — «Ах, как это будет прелестно», подумал я: «значить, опять поеду в станицу, в родные степи, на зимовник!..» И я решил, что нужно ускорить свое возвращение домой.
Словом, в Нижнем Новгороде, также как и в Воронеже, научные занятия мои подвигались очень туго: зато по части шалостей и всяких проказ я делал большие успехи, и за свою отчаянность пользовался известным авторитетом в среде товарищей.
Директором Нижегородского корпуса был тогда генерал Павел Иванович Носович, человек очень умный, гуманный и сердечный — большой любимец всех кадет. Обращался с нами он ласково и больше стращал или стыдил, чем наказывал.
Воспитатель мой, некто Семенов, известный географ, тоже очень образованная и в высшей степени симпатичная личность, о которой я сохранил самое теплое воспоминание… Слишком только уж он был мягок, снисходителен. Несмотря на мое отчаянное, невозможное поведение, он видимо был ко мне расположен, и даже несколько раз брал к себе в отпуск.
Классные занятия, как я упоминал уже, подвигались у меня очень туго, и я больше изощрял свой ум на изобретение разных проказ, причем объектами выбирал обыкновенно учителей. Вообще я являлся почти всегда инициатором и коноводом всех более или менее крупных проступков, и моему самолюбию очень льстило это атаманство.
Помню, был у нас учитель французского языка — некто Нюкер, человек в сущности хороший, добрый; но так как предмет его мне никак не давался и, кроме того, сам он был чересчур уж комичен, то я больше всего и потешался над ним. Знаю, что не пожалуется по доброте своей — можно безнаказанно проказить. Кадеты говорили про него, что он был барабанщиком в Наполеоновской армии в 1812 году, затем попался в плен и сделался преподавателем. Конечно, все это шутки…
Нюкер, между другими его странностями, очень боялся мышей.
Раздобыв как-то от служителя мышь, я поместил ее в коробке под кафедрой, и когда Нюкер занял свое место, помощью особого приспособления, выпустил мышь на свободу… Нужно было видеть испуг учителя и радость нашу — кадет. Нюкер, сидя на стуле и со страхом подняв ноги, стал громко кричать: «лёви мишь, лёви!.. Кто поймайт — 12 балль поставлю!» Весь класс, со страшным шумом и гвалтом бросился в погоню за несчастною мышью. Я, конечно, первый овладел ею и, схватив за хвост, поднес трепетавшееся животное чуть не к самому носу Нюкера. «Вот она, господин учитель, вот — я поймал!..» орал я на весь класс. «В окно ее, в окно!» кричал Нюкер, отмахиваясь испуганно руками. Мышь стремительно полетела в окно, со словами: «Ишь шельма — вот тебе!». Все со смехом уселись по местам и успокоились, а довольный Нюкер с благодарностью поставил мне в журнал обещанные 12, хотя по его предмету я был форменный сапожник, и вряд ли больше пяти мог бы получить за заданный урок. (Впрочем, 12 эти Нюкер не взял в расчет при выводе среднего балла за четверть, и я по-прежнему получил пятерку).
С ним же я устроил еще одну штуку, хотя и довольно злостную. Дело в том, что Нюкер был большой франт и одевался всегда очень изящно. Входя в класс, он имел обыкновение бросать свою шляпу на подоконник. Пришла мне враз фантазия смазать этот подоконник керосином. Вошел в класс Нюкер, любезно раскланялся с нами и ловко швырнул свою шляпу на обычное место. Окно было отворено, шляпа скользнула и полетала на двор. Перепуганный Нюкер подскочил к окну, облокотился на него руками и грудью, чтобы посмотреть на место падения шляпы — и моментально же отскочил: руки, и чистая жилетка его были совершенно вымазаны керосином… В классе, разумеется, поднялся хохот.
- Чтё это, чтё? — совершенно растерялся Нюкер, растопырив руки и злобно смотря на нас.
- Это ламповщик, скотина, пролил керосин! — реву я с задней скамейки, громче всех заливаясь смехом.
- Ах, он мошенник, подлец! — ругается Нюкер и просит нас спасти его шляпу.
Несколько человек стремглав, на перегонки, бросаются вниз выручать шляпу и через минуту целый десяток рук приносить ее торжественно в класс. Нюкер ушел менять платье, урока не было, и мы провели время очень весело, прыгая через кафедру и столы.
Припоминая теперь все это, я, конечно, краснею за свое ужасное поведение и дикие выходки, но все-таки откровенно делюсь с читателем воспоминаниями о своем детстве.
Помню, удрал я еще такую штуку. Дело было в начале года — я кое-как перешел во 2-й класс. Кадеты 3-го класса не выучили заданного им трудного урока по французскому языку, и некоторые из них стали просить меня выручить их из беды. «Пожалуйста, Дукмасов, помоги!» просили они меня: с, а то он единиц накрутит нам, а потом без отпуска и сиди". «Извольте, могу», согласился я, немало польщенный этою просьбой: «я буду у вас за новичка… Только смотрите — не выдавать; а то хоть вы и третьеклассники, а за измену всех вас отдую…» Учитель был у них другой, не Нюкер, и, следовательно, меня не знал.
После звонка я уселся в 3-й класс, и ближе к краю, чтобы, в случае опасности, можно было легче удрать.
Вошел учитель (не помню его фамилии; какой-то строгий и сердитый), выслушал рапорт дежурного кадета, сел на свое место, высморкался, осмотрелся и заметил мою, незнакомую ему, физиономию. «Это кто?» ткнул он на меня пальцем. «Это новичок, г. учитель; только сегодня поступил к нам…» ответило разом несколько голосов. «А, прекрасно!.. Как фамилия?..» обратился он ко мне. Я встал, и смело соврал какую-то фамилию. Учитель аккуратно записал ее в свою книжку и стал меня подробно расспрашивать: откуда я, где воспитывался, кто мои родители и пр. Я врал, не заикаясь. Затем он заставил меня читать. Для 3-го класса я читал, конечно, отвратительно, и учитель недоумевал, как это меня приняли. «Плохо, плохо», говорил он, качая головой. «Вам надо хорошенько подзаняться, вы положительно ничего не знаете!..» Кадеты, между тем, усердно хихикали и учитель, заметив мою излишнюю развязность, пересадил меня ближе к середине, — путь отступления оказался теперь гораздо затруднительнее. Тем не менее, когда, наконец, француз, оставив меня в покое, стал спрашивать других, ходя между скамьями, я, выбрав удобную минуту, стремительно вскочил с места, бросился к двери и, сильно хлопнув ею, через зал со всех ног полетел в свой класс. У нас в это время был урок немецкого языка; учитель, г. Шмидт — человек очень серьезный и строгий (с ним я тоже как-то устроил штуку: над кафедрой висела лампа, которую ламповщик для чего-то снял; перед уроком Шмидта я, вместо лампы, навесил на проволоку грязную тряпку. Конечно, за это угодил в карцер)…
Как бомба влетел я в свой класс и перепугал всех. «Что это, где вы были?..» закричал на меня удивленный немец. — «В ватерклозете, господин учитель!» отвечал я, запыхавшись и садясь на свое место: «у меня очень живот болит, я касторку принимал…» «Ступайте в угол!..» рассердился окончательно Шмидт. Я занял свое обычное место.
Между тем учитель-француз, которого я так ловко поднадул, поняв, после моего бегства, в чем дело, отправился за мной в погоню. Встретив в зале инспектора классов, он рассказал ему о моей проделке, и они отправились по классам разыскивать виновного.
Минут за 10 до окончания урока дверь нашего класса вдруг растворилась и в нее вошел инспектор с учителем. Все встали. «Нет, здесь его нет», сказал учитель-француз, осмотрев внимательно всех воспитанников, и уже вышел было за двери. Между тем Шмидт, узнав от инспектора, в чем дело, вдруг проговорил: «А вот не этот ли, посмотрите?» Я стоял в это время незамеченный за печкой, прижавшись, затаив дыхание и стараясь как бы слиться со стеной. Француз снова вошел в класс, взглянул на меня и радостно воскликнул: «Это он, он!»
Повели меня, раба Божия, прямо в карцер и просидел я в нем что-то дня три. Педагогический комитет поручил сбавить мне балл за поведение и спороть погоны — высшая мера наказания после розог.
Молодцы кадеты 3-го класса — так и не выдали меня, сказав, что не знают моей фамилии; за это все они наказаны были без отпуска.
Много подобного я еще творил, много раз моя фамилия фигурировала в журнале, и я подвергался всевозможным наказаниям — теперь уж не припомню всего.
Должно быть, я сильно надоел начальству своими проказами, потому что в 1870 году меня из Нижнего Новгорода сплавили по Волге, и поместили в город Вольск, в военную прогимназию — единственное в России исправительное заведение военно-учебного ведомства. Здесь, кажется, я вел себя несколько приличнее, хотя по временам и прорывался. Дрался реже, но зато крепче… Высшее начальство, к счастью, было хорошее: директор, полковник Остелецкий, добрый, сердечный человек, за свою набожность прозванный нами архиереем. Инспектор классов, капитан Гржимайло, человек честный, строгий, и при этом замечательно хладнокровный, флегматичный, невозмутимый…
Воспитательный и учебный персонал был похуже, хотя и попадались порядочные люди, оставившие по себе хорошее воспоминание.
В 1873 г., т.-е. 17 лет от роду, я окончил курс в прогимназии, и из Вольска, уже в форме урядника, т.-е. унтер-офицера, приехал в Новочеркасск. Явившись к начальнику штаба, генералу Леонову, и будучи зачислен в учебный полк, я получил отпуск в хутор на Быстрой речке, где и проболтался около года. В 1874 г. я поступил в Варшавское юнкерское училище, в казачью полусотню, но через год за маленькую историйку был исключен и вернулся снова в полк. Еще через год я опять поступил в то же училище, уже прямо в старший класс и в конце того же 1876 года окончил, наконец, курс. Начальником училища был в то время полковник Левачев, человек, правда, горячий, строптивый, но честный, справедливый, добрый и образованный. Юнкера его любили, уважали, хотя и побаивались.
Суровая воинская дисциплина и казарменная обстановка несколько отполировали меня и я стал принимать более регулярную внешность, хотя внутренний мирок мой оставался по-прежнему иррегулярным, казачьим…
Как видит читатель, не мало пришлось мне постранствовать по разным военно-учебным заведениям Российской империи, прежде чем надеть погоны казачьего офицера. Греха таить нечего, лентяй я был порядочный, хотя способности и память имел довольно хорошие. Главный же мой враг — это моя буйная, горячая натура, созданная скорее для военного, чем для мирного времени, и с трудом подчинявшаяся разным казарменным стеснениям.
 |
| Яков Петрович Бакланов |
Мечты мало помалу начали сбываться: в некоторых округах уже объявлена была мобилизация.
Еще ранее, в июле 1876 года, мы были произведены в портупей-юнкера и отправились по полкам. Я взял вакансию в полк номер 6-й.
После осенних маневров, очень поучительных для нашего брата — юного воина, произведенных в окрестностях Скерневиц, полк направился на зимние квартиры через г. Плоцк в Млавский уезд. Мне пришлось остаться при штабе полка, в д. Шренске.
В начале октября от начальника дивизии, генерала Эссена, было получено приказание, быть готовыми по первой телеграмме о выезде офицеров, назначенных для укомплектования полков второй очереди. На мою долю выпал полк N 26, куда я назначался с тремя товарищами.
Упомянутая телеграмма породила в обществе офицеров и казаков самые оживленные, воинственные толки. Припоминались прошлые войны с турками, рассказы стариков о тех зверствах и неистовствах, который проделывали мусульмане с нашими ранеными и пленными, соразмерялись силы наши с неприятельскими и пр., и пр. Женатый люд, впрочем, не особенно разделял эти восторги молодежи, и более сдержанно относился к нашим воинственным, оживленным беседам. Перспектива расставания с семьей и близкими, дорогими людьми была, конечно, не особенно заманчива и невольно заставляла серьезно задумываться о будущем.
В конце октября от Эссена была получена снова телеграмма — немедленно отправить от нашего полка трех офицеров и одного портупей-юнкера (меня) в Донской казачий N 26-й полк, сборным пунктом которого была, назначена Нижне-Чирская станица. На другой же день, напутствуемые теплыми пожеланиями командира полка и товарищей, мы выступили из нашей деревушки в Варшаву. Прекрасное солнечное утро вполне гармонировало нашему радостному настроению и еще более оживило картину проводов. Остававшееся товарищи называли нас счастливцами и завидовали, что мы идем в Болгарию, в бой, тогда как они должны пребывать пассивными зрителями этой предстоящей кровавой борьбы креста с полумесяцем.
С нами же отправлялись на Дон и семейства моих трех товарищей, разместившись в нескольких польских фургонах. Мы же, все верхами на наших родных степняках, в полном боевом снаряжении, джигитовали от одного фургона до другого, делясь с барынями своими впечатлениями. Шествие замыкали три верховых казака.
В Варшаве мы уселись в вагоны, и быстро помчались на восток — через Брест-Литовск, Смоленск, Орел и Грязи в Калач. Здесь, на берегу родимого тихого Дона, который в это время уже «всколыхнулся, взволновался» мы вышли из вагонов, уселись снова на коней, и благополучно добрались до Нижне-Чирской станицы — нашего конечного пункта.
На другой день маленькая компания наша явилась к командиру полка, полковнику Краснову, который принял всех очень радушно, облобызался со всеми прежними сослуживцами и сказал нисколько простых, но теплых, задушевных слов: «Сердечно рад, господа, вас видеть, и очень доволен, что вы ко мне назначены… Вполне уверен, что вы честно и добросовестно исполните свой долг. Служили мы хорошо в мирное время, теперь покажем себя достойными сынами Дона и под пулями… Докажем, что дух наших боевых предков живет и в наших сердцах, что мы молодецки умеем драться за Батюшку-Царя и дорогую родину и не пожалеем наших голов, если это потребуется для пользы общего родного дела…» Краснов остановился. Слезы показались на глазах ветерана. «Полк уже в сборе», продолжал он, спустя минуту, «люди — все молодцы, настроение превосходное… Лошади только немного худоваты; ну да это, Бог даст, поправим!.. Пожалуйста, господа, обратите серьезное внимание на ваши части и, пока здесь станичные атаманы, заставляйте их пополнять недостающие у казаков вещи. Ну, пока до свидания!..»
Полковник Краснов — честный, добродушный и простой казак — представляет из себя очень симпатичный тип старого ветерана-севастопольца, кавказца, — тип, который, к сожалению, теперь все реже и реже попадается. Беззаветная преданность своему долгу, любовь к военной службе, к казаку и его другу — лошади; теплое, отеческое, а не казенное (сухое, официальное) отношение к подчиненному: наконец, храбрость, отвага со спокойным, твердым и ровным характером — все эти драгоценные для воина качества совмещались в полковнике Краснове. С таким человеком не страшно было идти в бой — он невольно внушал к себе полное доверие! Каждый знал, что он не потеряется в трудную, опасную минуту. Прошлое полковника Краснова полно боевых опасностей: грудь его украшена была солдатским Георгиевским крестом за отличие на Кавказе, офицерским Георгием за какую-то безумную храбрость в Венгерскую кампанию, и многими другими орденами.
На следующий день мы представлялись атаману отдела, который был сильно занят осмотром казаков и снабжением их всеми необходимыми вещами.
24 ноября полк наш приезжал инспектировать командир лейб-гвардии атаманского полка, флигель-адъютант полковник Мартынов.
Пропустив сначала сотни справа по одному, Мартынов собрал затем, по старому казачьему обычаю, весь полк в круг, и обратился к казакам и офицерам с теплым, отеческим словом: выразил уверенность, что на боевом поприще казаки покажут себя молодцами и оправдают надежды, возлагаемые на них Государем и Россией.
Затем Мартынов распростился с нами и уехал инспектировать другой полк.
Продолжение следует
|
|
