… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!..
 |
| Командир 1-го армейского корпуса генерал от инфантерии А.П. Кутепов |
Белое движение выдвигает Кутепова в первые ряды. Затем Галлиполи, позднее — Париж.
Везде он творит большое ответственное дело, но наступает 26 января 1930 года, и все неожиданно обрывается… В то же время имя генерала Кутепова, избегавшего всегда рекламы, сразу прославляется — он становится мучеником за святую идею Родины. Его имя повторяют уже не одни русские, но и иностранцы, и его нравственный авторитет растет.
Проходит четыре года, а имя Кутепова звучит громче, чем когда-либо, и чем дальше мы отходим от роковой даты 26 января 1930 года, тем все с большим уважением повторяется это славное имя великого борца за родину, тем популярнее становится оно, обращаясь понемногу в символ жертвенного патриотизма и становясь лозунгом непримиримой борьбы за спасение, счастье и величие России.
***
Я познакомился с Кутеповым осенью 1906 года, когда он был переведен в Лейб-гвардии Преображенский полк из 85-го Выборгского пехотного полка.
Прибыв в казармы на Миллионной улице, он, прежде чем идти к командующему полком, явился в канцелярию, чтобы представиться мне, как полковому адъютанту.
Я знал, что ожидаемый из Выборгского полка офицер — не заурядный. Аттестация командира полка, генерал-майора Зайончковского, явно о том свидетельствовала. Помимо обычных казенных выражений: выдающийся и т. п., на сей раз имелись и другие, по которым можно было составить себе более определенное представление о достоинствах аттестуемого.
При таких условиях я был, естественно, к нему расположен, и все же он произвел на меня исключительное впечатление.
Небольшого роста, коренастый, украшенный боевыми отличиями, он представился мне с безупречной воинской выправкой и дисциплинированностью. Проявляя должное уважение к старшему по чину, возрасту и положению, он в то же время держал себя с величайшим достоинством, не проявляя ни тени заискивания или, столь всегда мне противного, подобострастия. При этом он всегда прямо смотрел в глаза.
Не могло быть сомнений — передо мной был настоящий офицер, разумея под этим офицера-рыцаря, не способного ни перед кем унижаться, но способного на подвиги во имя долга.
Кроме того, я видел, что имею дело с человеком честным до мозга костей, у которого слово не должно расходиться с делом.
Пожелав ему счастья и благополучия, я направил его к командующему полком, которого в то же время предупредил по телефону.
— Как Вы его нашли? — спросил меня Полковник В.М. Драгомиров. Я ответил: «Это, несомненно, приобретение для полка. Мое впечатление самое хорошее. Кутепов — офицер в лучшем смысле этого слова, на которого можно положиться. За ним, я уверен, люди пойдут и в мирное, и в военное время, куда бы он их ни повел, а это именно то, что в переживаемое время особенно важно и нужно».
Я горжусь этим отзывом, данным мною в 1906 году. Все последующее как нельзя более его оправдало. И в полку в мирное время, и на войне, и в революционные дни в Петрограде, и в дни командования Лейб-гвардии Преображенским полком, и в последствии, в эпоху борьбы с красными на юге России, Кутепов был всегда неизменно тем преисполненным великого духа воином, за которым люди шли всюду без оглядки.
***
Не помню, в каких ротах протекала его служба в первые годы в полку. Кажется, он скоро был назначен помощником начальника Учебной команды, но в 1914 году он — начальник Учебной команды.
По закону, ему надлежало оставаться в составе запасного батальона, но он не из таких, чтобы с этим примириться.
С объявлением мобилизации его геройский дух вспыхивает с новой силой — тыловая служба не по нем, он рвется в бой.
Внимая его ходатайству, командующий полком флигель-адъютант граф Игнатьев назначает его командиром 4-й роты.
Богатый опытом Японской кампании, Кутепов дает ценные советы своим товарищам ротным командирам 1-го батальона и в первом же бою проявляет во главе своей роты чудеса храбрости и дает доказательства глубокого понимания воинского искусства.
Позднее он командует 2-м батальоном, венчает его новыми лаврами, а в 17-м году получает в командование родной полк после того, как распоряжением Временного правительства командир полка, свиты Его Высочества генерал-майор Дрентельн, был уволен в отставку.
Времена тяжелые, власть расшатана, анархия бушует на фронте… Армия разваливается, но благодаря железной энергии Кутепова, благодаря тому исключительному авторитету, которым он пользуется среди солдат, авторитету, основанному на уважении к его мужеству, его глубокому знанию службы, его постоянной заботливости о своих подчиненных и никогда не покидающей его, несмотря на чрезвычайную требовательность по службе, справедливости, ему удается удержать дольше других вверенный ему полк от развала и сохранить не только внутренний порядок полка, но и его боеспособность.
Все помнят события, развернувшиеся летом 1917 года под Тарнополем, когда после мгновенного успеха прославленные Керенским революционные полки панически бежали, оставляя неприятелю несметную добычу и предаваясь по пути своего бегства невероятному грабежу и насилию…
В эти грозные минуты Преображенцы со своими вековыми братьями Семеновцами одни, как непоколебимая стена, преграждали путь победителю.
Замечательная повторяемость событий! В 1700 году юные Потешные полки своим мужеством и самоотверженностью спасают от пленения бегущие перед шведами войска герцога де Кроа, а на 217 лет позднее Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Корнилов телеграфирует: «Вся армия позорно бежит, лишь Петровская бригада сражается под сенью своих седых знамен…»
Вступив в ряды Преображенцев в 1906 году, Кутепов одиннадцать лет спустя вписывает в историю полка последнюю страницу его славы, и эта последняя страница является повторением той первой, начертанной под Нарвой.
***
Дальнейшая служба Кутепова Родине — это история белого движения, это та чудесная повесть героизма, жертвенности, страданий и неугасимой веры в конечное торжество правды над ложью, идеи победы Родины над интернационалом, Бога над сатаной, которую, я надеюсь, изложат с беспристрастием и желательной яркостью те, кто имеет для этого все нужные данные, я же хочу сказать лишь несколько слов о Кутепове как офицере, как командире и человеке.
***
Для характеристики Кутепова как офицера и командира, я приведу то, что мне пришлось слышать о нем от солдат.
— Строг, — говорили про него еще до войны, — но зря человека не обидит; к тому же, нашего брата понимает, можно сказать, насквозь видит, ему не соврешь. Если в чем провинился — лучше прямо говори — виноват. Тогда — ничего, а коли начнешь с ним крутить — тогда беда.
— С ним еще то хорошо, что ему ни фельдфебель, ни взводный — не указ, службу знает, да и сам во все входит и видит, где правда. Одно слово — командир…
Таковы отзывы о Кутепове в мирное время, в военное они еще любопытнее.
— Герой, — отвечали все, кого, бывало, ни спросишь, а что Кутепов? Если же спросишь: что, очень храбрый? — то слышишь: «Да что храбрый, храбростью нас, Ваше Высокоблагородие, не удивишь, — наши господа офицеры все, как есть, храбрые… Этот не то что храбр, а Бог его знает, какой-то особенный. Кругом смерть, ну прям ад иной раз, а он, как ни в чем не бывало, — смеется, шутит, нашего брата бодрит"… И опять та же аттестация, что приходилось слышать и в мирное время — службу знает — но теперь во сколько раз знаменательней звучат эти два слова!
Слышал я и такие пояснения:
— Одной храбрости на войне мало, — надо и дело разуметь, иначе толку мало, лишь одни потери… Вот на этот счет капитан Кутепов, дай Бог им здоровья, молодец -ни одного человека зря не погубит. За ним, можно сказать, как за каменной горой.
— Иные господа и храбрые, и вояки хорошие, да горячатся малость — кидаются в атаку, когда еще нельзя — ну, ничего и не выходит… Капитан же Кутепов всегда спокоен, за всеми следит, и за своими, и за неприятелем, а коли прикажет что, так уж знай, что именно так и надо…
Так мне говорили про него не только раненые его роты или батальона, но и другие, когда я посещал лазареты, и то же мне рассказывали мои бывшие солдаты, заходившие ко мне по выписке из лазаретов перед отправкой вновь на фронт — Кутепова все знали.
Такова характеристика Кутепова как офицера и военачальника. Характеристика искренняя и непосредственная. Это не казенная фразеология, это крик души малых сих.
***
Мои личные отношения с Александром Павловичем сразу же по его вступлении в полк приняли дружественный характер. Я первый из старых офицеров выпил с ним «на ты», но так как вместе нам в полку пришлось служить недолго — я был в 1917 году «отчислен от фронта» в свиту Его Величества — то я особенно сблизиться с ним за это время не успел. Произошло это уже после революции, когда я в числе множества беженцев, покинувших при отступлении отряда полковника Шкуро в сентябре 1918 года Кисловодск, прибыл в Новороссийск, где Кутепов был в то время Военным губернатором.
Духовное одиночество, в котором и он, и я, не имевшие никого близкого, и оторванные судьбой от всего дорогого, находились в этом ужасном городе, естественно обусловило наше сближение.
Общность основных убеждений, безутешность горя по Государю, по старой России, ее славной армии и нашему доблестному родному полку, общность дорогих воспоминаний и надежд — все это, естественно, вызывало желание чаще видеться и связывало нас с каждым днем все крепче и крепче. Старые добрые отношения превращались весьма быстро в настоящую, искреннюю и прочную дружбу.
Мы видались почти ежедневно и подолгу беседовали — отводили, что называется, душу друг перед другом и, могу сказать, что тут я, действительно, познал его. Я понял, что это был за человек. Я убедился, что он не только оправдывает составленное мною о нем ранее представление, но и обладает такими качествами, о которых я ранее и не подозревал.
Я знал, что он отличный офицер, что он высоко честный и глубоко порядочный человек, но не знал многого другого, что открыл в Новороссийске.
Прежде всего, я убедился, что Кутепов человек от природы очень добрый.
Многие, быть может, этому не поверят, но я утверждаю, что это было именно так. Я имею для того много доказательств, основанных на отрывках воспоминаний, свидетельствующих о том, что я не ошибаюсь.
Да, он мог быть беспощаден, когда это было необходимо, когда он сознавал, что без крайних мер обойтись нельзя. Но, принимая их, он должен был делать насилие над самим собой во имя долга. Обладая чрезвычайной выдержкой, он скрывал под ледяной маской свои внутренние переживания, но тем болезненнее отзывались они на его сердце, тем более они надрывали его силы.
Немало страдал он от обнаружившейся столь широко после революции человеческой подлости, и немало жаловался он на проявляемую на всех ступенях социальной лестницы беспринципность.
Будучи сам в смысле принципов своего рода монолитом, он не мог понять, что люди, еще вчера занимавшие видные места, носившие чины и украшенные орденами, могли так резко измениться…
Сам он, каким был при производстве в офицеры, когда присягал служить верой и правдой Царю и Отечеству, таким и оставался до конца. Подобно древним римлянам, он не знал компромиссов. Для него Родина, которая в его понятиях, как и в понятиях большинства русских людей, не отделялась от Царя, была единственной целью в жизни. Слова великого основателя Преображенского полка, сказанные под Полтавой, были его жизненным лозунгом. Никаких личных интересов у него не было, как не было и личного честолюбия. Для себя он не искал ничего — жила бы и благоденствовала только Россия!
Будучи монархистом до глубины души, и при этом не в европейском смысле этого слова, а в традиционно-русском, он понимал монархию не как определенную форму правления, а как божественный институт.
Царь — Император Всероссийский — был для него Помазанником Божьим, власти коего повиноваться «не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».
Исповедуя это, он в то же время сознавал, что абсолютизм, как постоянный режим, более немыслим, и, будучи принципиальным врагом демократического парламентаризма, признавал, что тот порядок, какой был установлен в России после реформ 1906 года, мог бы при незначительных улучшениях вполне обеспечивать как справедливое управление страной, так и всестороннее ее процветание и истинный культурный прогресс.
При всем этом Родина, как я сказал, была для него превыше всего, и потому он готов был служить ей даже при условиях, которые были бы ему не по душе. Он часто говорил:
— Да, я не мыслю Россию могучей и счастливой иначе, как под скипетром своего законного Царя, но я готов служить России при любом режиме, лишь бы во главе правительства стояли не прислужники интернационала, а люди, ставящие себе задачей
национальное возрождение России.
— Нужно, — говорил он, — прежде всего, спасти Россию, которая истекает кровью и гибнет. Это первейшая и главнейшая задача; а когда это будет сделано, остальное придет в свое время.
***
Нелегко было ему в Новороссийске. Порученное ему дело было для него ново. Он сознавал свою некомпетентность в делах гражданского управления и немало этим тяготился. Желая восполнить отсутствовавшие знания, он тщательно изучал законы и, обладая хорошей памятью, он многое скоро познал.
Но одними книгами не восполнишь недостатка школы и опыта, тем более необходимых при отсутствии налаженного административного аппарата, как известно, разрушенного революцией.
Главным же горем его положения было отсутствие надежных сотрудников. Он ни на кого не мог положиться, и ему приходилось принимать особые меры против возможных с их стороны злоупотреблений. Таковы были и управляющий его канцелярией (фамилии не помню), и начальник его штаба пресловутый полковник де Роберти.
Помню сетования Александра Павловича на общую продажность, отсутствие патриотизма и неспособность и нежелание примениться к новым обстоятельствам.
При таких условиях его служба в Новороссийске — сплошной подвиг. Не имея возможности никому довериться, он хочет сделать все сам… Он подтягивает распущенное офицерство, борется с произволом всевозможных новоявленных начальников, преследует злоупотребления и беспощадно предает грабителей и насильников, кто бы они ни были, -полевому суду и, как теперь помню, приходит в негодование от мягкости екатеринодарского начальства, не желающего утверждать приговоров.
— Неужели, — говорил он с горечью, — не понимают, что, не карая со всей строгостью виновных, тем самым поощряют распущенность и преступления?
Минутами он бывал близок к отчаянию. Этот суровый железный человек иной раз недалек был от слез, сознавая трагизм положения.
Вспоминая первых добровольцев, он говорил мне:
— Если бы ты видел, что это были за люди! Прямо, можно сказать, святые. С такими людьми все можно было сделать! — и он рассказывал эпизоды из эпохи начала белой борьбы, ярко характеризующие высокий нравственный облик ее подвижников.
— Увы, — говорил он, — они почти все погибли, а теперь уж не то — с мобилизацией в армию притекли всякие элементы, и среди них много никуда не годных…
— Ты не можешь представить себе, — продолжал Кутепов, — до чего люди опаскудились, ты не поверишь, если я скажу тебе, что седые полковники стояли передо мною на коленях, умоляя простить за то, что служили в красной армии… А чиновники? — Все это люди 20-го числа, лишенные всякого патриотизма и готовые служить кому угодно, лишь бы им больше платили…
Каким ярким пламенем горели в эти минуты наших бесед его глаза, сколько в них было негодования и досады…
Вот именно во время этих долгих бесед я и постиг его — понял его душу, оценил силу его воли и измерил глубину его рыцарской честности и самоотвержения.
***
С назначением Кутепова в январе 1919 года командиром 1-го корпуса Добровольческой армии мы расстались.
Встретились мы вновь уже в Париже. Он был все тот же. Ни крушение всех надежд, связанных с белым движением, ни все пережитое во время эвакуации, а позднее в Галлиполи и, наконец, в Болгарии — ничто не сокрушило его могучего духа, — он был все тот же. И он был таким не только перед теми, кому должен был давать пример, но и передо мной, лучшим своим другом, которого он любил как никого, и который, он знал, и его также любил всем сердцем…
Он был все тот же — духовно непобедимый, неизменно бодрый и непоколебимо верящий в конечный успех.
Одно, в чем я заметил перемену и чему порадовался, — это было то, что он, видимо, использовал житейский опыт и многому научился. Он был теперь уже не только храбрый, талантливый и прямолинейный генерал, но и человек с государственным кругозором. Видно было, что он многое прочитал, многое обдумал и много над самим собой поработал.
В Париже наша дружба еще более укрепилась — стала еще сердечнее. Особенно ценил я ее во время поразившей меня тяжкой болезни.
Посещая меня чуть ли не каждый день, он всегда находил слова утешения и ободрения.
Раз, когда я благодарил его за частые посещения, он сказал мне:
— На то и дружба, чтоб в беде поддерживать друг друга, чем кто может; моя же дружба к тебе особенная: я всегда помню, как ты меня обласкал, когда я прибыл в полк. Я, конечно, не показывал тебе своих переживаний, но мне было очень не по себе в первое время, и поэтому твое отношение ко мне тогда я никогда не забуду.
Я привожу эти слова, как я их запомнил, чтобы лишний раз засвидетельствовать сказанное мною выше о высоте его духа и благородстве характера.
***
В Париже Кутепова ожидала совершенно особая деятельность, стоявшая, по своему характеру, на противоположном полюсе его прежней боевой жизни. Осторожность и дипломатичность выдвигались теперь на первый план.
Я убежден, что, в конце концов, он справился бы со стоявшей перед ним задачей, ибо подобно многим русским людям, в разные времена нашей истории стяжавшим себе известность, и, несмотря на отсутствие широкого образования, с честью послужившим возвеличиванию России, Кутепов также со своим природным здравым смыслом и чисто русской смекалкой правильно разбирался в труднейших вопросах, и не случись несчастья 26 января 1930 года, он вписал бы в историю России свое имя несравненно еще более яркими делами, чем те, которыми он себя прославил, и за которые все истинные патриоты ныне перед ним благоговейно преклоняются.
По воспоминаниям его друга и товарища по Лейб-гвардии Преображенскому полку, бывшего Флигель-адъютанта Его Императорского Величества полковника В.В. Свечина.
Генерал Кутепов. Сборник статей. Париж, 1934; Новосибирск, 2005.
