В доме, где мне пришлось остановиться, имелась только одна девушка, Цветанка, заплаканная и растерянная. Вскоре появилась и какая-то старуха, очевидно бабушка Цветанки, Вместе они принялись что-то стряпать, не глядя друг на друга и не поднимая голов. Вероятно, один вид наш внушал им ужас. Никакие наши попытки быть с ними как можно более приветливыми и ласковыми, успехом не увенчивались.
Не помню уже кто из офицеров, помещавшихся со мною в этом доме, подошел к старухе, обнял ее за плечо и сказал ей: «Майка, какво имашь?» (мать, что с тобой?) Старуха расплакалась. И вот что мы узнали: её сын — отец Цветанки — стоит в ряду предназначенных к расстрелу людей. Узнали мы, что местный учитель (Дончев) привез в их деревню «пушки» (ружья) и подбил людей — кого угрозами, кого взятками — к восстанию. «Мужик умен, да мир — дурак», говорит русская пословица. После долгих криков на сходке, постановили примкнуть к восставшим. И вот теперь за Дончева должно расплачиваться все село, а сам он убежал неизвестно куда. Мы уже знали судьбу Дончева, а рассказ старухи не оставлял во мне ни малейшего сомнения в её желании выгородить сына.
Но что мог я сделать? После недавнего столкновения с Моневым, мое заступничество привело бы к обратному результату. Но жаль мне было и старуху, и девчонку. Правда, я еще не совсем верил в приказание Монева о расстреле всех. Неожиданно появился наш болгарский комендант, в сопровождении десятка солдат. Явились они за взятым нами пулеметом и ящиками с пулеметными лентами. Помню что, опасаясь употребления этого пулемета для расстрела, я предупредил коменданта о том, что «красный» пулемет лишен охлаждения, а потому действовать не может.
С самого начала нашего знакомства, теперешний комендант возбудил во мне некоторое доверие, а потому я обратился к нему с просьбой сделать все возможное для облегчения участи приговоренных к расстрелу. Он взял меня под-руку и отвел в сторону. «Монев — злой человек», сказал он мне, «а жители этой деревни — все контрабандисты. Монев знает их всех». Если Кото (сын старухи) не является одним из «вождей» восстания, то комендант обещал мне сделать все от него зависящее.
Забрав пулемет и ленты, капитан и его команда удалились, но через полчаса ко мне явились два болгарских унтера из отряда Монева, передавшие мне его приказание перегрузить пулеметы на вьюки и, через час, быть готовыми к выступлению. Оба унтера должны были помогать мне при навьючивании. Слава Богу! Без них мы никогда не справились бы с этим замысловатым снаряжением, которое именуется вьюком. За все время процедуры навьючиванья, я сохранял вид наблюдающего за правильностью операции и не понимал в ней ни хрена. Поражала меня и ничтожная нагрузка лошади: тело пулемета и два ящика, хорошо уравновешенные; на следующей лошади следовали станок и еще два ящика и т. д. Но один из легких пулеметов грузить на лошадь я запретил, предпочитая иметь его под рукой. Минут за двадцать до данного мне срока все было готово, и я послал одного из болгарских унтеров доложить Моневу о полной готовности моей команды, а сам вернулся в хату.
За время перегрузки вбежал во двор болгарин с разбитой «добросовестно» физиономией. Он и был Кото — сын старухи. Мать и дочь положили его на циновку и покрыли мокрыми тряпками его «деформированное» лицо. В хату я вошел с единственной целью: заплатить, несмотря на запрещение, за наш постой. В Чипоровцах мы заплатили все (по 28 лева за человека и по 9 лева за лошадь). Суточные деньги я получил еще в Белградчике. В Чупрене же мне было запрещено платить жителям за постой.
Оставив старухе деньги, я вышел. Моя команда стояла в полном порядке, но отряд Монева еще не появлялся. Это обстоятельство позволило мне обольстить себя надеждой, основанной на прибытии Кото (Хоть и не без ущерба, но в целости), что и все остальные ограничатся жестоким «мордобоем», но не более. Увы! моя надежда не оправдалась: вскоре загремели ружейные выстрелы, продолжавшиеся с добрый пяток минут. Затем раздалось еще несколько отдельных выстрелов и все смолкло. Спустя еще несколько минут, появился и отряд Монева, шедший цепочкой (один за другим), обогнувший мою команду и продолжавший движение вперед. Во главе этого гуська, шел один из офицеров отряда, но самого Монева не было. Проходившие мимо нас болгарские солдаты шли молча, очевидно, сами терроризованные кошмарным актом расправы. За хвостом прошедшего отряда, двинулась и моя команда. Лежавшая перед нами дорога была достаточно широка для того, что б мы могли следовать по бокам наших вьючных лошадей. Не более чем через полчаса, нас обогнал Монев и поскакал в голову цепочки, не сказав мне ни слова.
Около часа шли мы по каменистой и довольно широкой грунтовой дороге, подведшей нас к подножию высокой, заросшей лесом, горы. Здесь дорога повернула влево и потянулась по подножью горы, а мы, оставив ее, начали взбираться по узкой, крутой и едва заметной тропинке. Пришлось и нам идти гуськом, так как ширина тропинки не допускала возможности идти- рядом с лошадью. Мы — Марковцы — народ втянутый и способный «на великие жертвы» но не к лазанью по горам! А самое обидное было то, что болгары шли как по ровному месту, наши лошади тоже, а мы «тилипались» сзади, проклиная весь мир, с момента его возникновения и до происшествия с нами: Болели все костные суставы, спина, все мускулы. А беспрерывное движение продолжается уже два с половиной часа и без малейшего перерыва! Когда же оно кончится? Надвигавшийся «удар грома» разразился: я приказал остановиться и сделать привал. Наши физические возможности были израсходованы. Минут через двадцать, подъехал ко мне, от головы колонны, адъютант Монева, горячо убеждавший меня продолжить наш путь еще 15 минут, после чего начнется спуск к «Влашско село», отстоящее от нас в четырех верстах. «Помянув родителей», отправились мы дальше и карабкались еще более получаса. Наконец дотащились до места, где нас ждал весь отряд. С занятого нами отрога горы, открывался вид на лежавшее под нами плоскогорье, с видневшимися на нем домиками. Село влахов — конечная цель нашего перехода.
Еще до наступления сумерек вошли мы в это село. Никаких диких сцен, свидетелями которых нам пришлось быть в Чупрене, здесь не произошло. Никакого исключительного приема оказано нам не было. Создавалось впечатление, что Влахи даже вовсе не интересуются нашим прибытием и продолжают свою обычную жизнь. Мужчины, в коротких белых юбочках, с белыми шерстяными чулками на ногах, в каких-то остроносых, высоко задранных, туфлях, сновали меж деревянных сараев. Женщины и подростки появлялись из домов с чем-то похожим на весла на плечах, перекрикивались и снова исчезали за дверью дома. Видимо, проводилась какая-то «коллективная» работа.
Недолго пришлось нам «толочься» на улице, в ожидании расквартирования. Почти сразу я получил три дома для моей команды. С момента выхода из Чупрене, Монев избегал встречи со мной и, за четырехчасовой переход, не обратился ко мне ни с единым словом, передавая свои приказания через адъютанта. Натянутость наших отношений не подвергалась сомнению, на что мне было «наплевать»!
Остановлюсь немного на занятии жителей Влашскаго Села.
Здесь фабриковался, весьма известный в Болгарии, сыр «Кашковал»: нечто похожее на швейцарский сыр. В Софии этот сыр продавался по 100 лева за кило, тогда как обыкновенный овечий сыр (брынза) стоил не более 5-ти лева, а в провинции — полтора. Огромные колеса «кашковала», весом в 2 ½ — 3 пуда, заполняли все многочисленные сараи села. Судя по бесконечному количеству черных буйволов и не меньшему числу овечьих стад, сыр этот делался из смеси овечьего и буйволиного молока. Однако на этом моем умозаключении я не настаиваю, ибо как делается «кашковал» — я не знаю. Но то, что я видел собственными глазами, были высокие глиняные сосуды, наполненные до краев молоком. По своей величине и по своей форме, они были копиями тех сосудов, в которые богатая воображением Шехеразада запрятала разбойников Али-Бабы.
В отличие от болгарских домов в районе Белградчика, где в каждом доме отведена комната для шелковичных червей, в домах Влахов имелась пристройка, представлявшая собою отдельную комнату, сплошь заставленную «амфорами» с молоком. Кроме того, при каждом доме находился довольно большой сарай, куда складывались «колеса» кашкавала.
Не могу не остановиться и на описании поданного нам ужина, главным образом на его первой части. Эта первая часть состояла из «супа», называвшегося «подпара». Приготовлен он был на наших глазах, а потому я беру на себя смелость изложить его консистенцию. В полведра кипятку было вброшено несколько кусков сыра, несколько лепешек разрубленных топором — ни мамалыга, ни хлеб — какая-то очень душистая трава и три разбрызганных перышком яйца, сварившихся дробью. Только из вежливости, проглотили мы не более одной двадцатой этого шедевра кулинарного искусства. Утешил нас поданный затем жареный ягненок, заслуживший общее признание и одобрение.
Окончание нашего ужина совпало с уже сильно сгустившимися сумерками и вызовом меня к капитану Моневу. Монев принял меня так, как будто между нами ничего не произошло, и поставил в известность, что в пять часов утра отряд выступает. Нам предстоит взобраться на гору «Мартинова Чука» (Молоток Мартына), никаких жилых мест на нашей дороге не встретится, а потому мы должны взять с собой продовольствие и запас воды. При отряде пойдут две лошади везущие воду. В качестве продовольствия нам было предназначено три колеса кашковала, приведшие меня в ужас: 8 -9 пудов добавочного веса! И с этим лезть на гору? Я «благородно» отказался от двух и «скромно» ограничился одним. Опыт сегодняшнего дня настойчиво требовал от меня наибольшей легкости при одолении непривычной для нас местности. Кроме того, непривычное походное движение отряда (без коротких привалов после каждого часа движения) и явная невозможность для нас следовать за жителями гор, без физического ущерба для наших ног, спин и даже, неизвестно почему, шей, заставило меня обратиться к капитану Моневу с вопросом: «Сколько часов будет продолжаться наше восхождение?:
— С одними болгарами, — ответил мне Монев, — достаточно 8-ми часов, но с вами надо считать — десять. Обидно, но факт!
В 5 часов утра мы выступили. На Юго-восток от нас высилась «Мартинова чука». Это чудовище, по низу покрытое густым лесом, одевавшим его более чем на версту вверх, вдруг переполовинивалась пустым пространством, закрытым облаками, над которыми блистала шапка вечных снегов. Пустяки дело!
И вот начали мы ползти вверх, окруженные высоким буковым лесом. Ползли, ползли, ползли… стали! Пройденная одна десятая пути уже гарантировала нам всю нашу неприглядную будущность. Не знаю, правда ли наши лошади смотрели на нас с горьким упреком и презрением, или мне это только показалось, но точно помню, что Монев прислал ко мне своего адъютанта с ехидным вопросом: достаточно ли мы отдохнули?
— Достаточно! Крути Гаврила!
Пошли дальше. Удивительное дело: со второго часа, как будто прекратилась невыносимая боль в ногах. Они словно одеревенели и двигались сами по себе. Опять вползли куда-то и опять остановились.
На этом втором привале, я обратил внимание на большое количество «зимнорода», росшего вокруг нас. Это странное растение представляет собою два листа формы ландыша, растущие от одного корня, плотно охватывающие друг друга и образующие зеленый бутон, напоминающий бутон тюльпана. Когда зимнород созревает, то бутон раскрывается, а внутри оказывается невысокий стебелек, покрытый четырьмя поясками, состоящими из двух продолговатых и двух кругленьких шариков. Верхний поясок усажен продолговатыми зернышками, похожими на зерно пшеницы; следующий поясок имеет тоже продолговатый зерна, но с тонким волоском сверху; третий меняет свой цвет и форму и из кремового цвета двух первых поясков, становится лиловым; четвертый — почти белый — создан из круглых шариков, также как и третий. Это растение обладает пророческим свойством: верхний «этаж» представляет собою пшеницу, второй — овес, третий — виноград, четвертый — кукурузу. За четыре года моего пребывания в Болгарии, зимнород ни разу не оскандалился. Из году в год, один или другой из четырех поясков становится уже, уступая место другим. Болгарский земледелец уже с мая месяца определяет урожай, представленных зимнородом, злаков. Чем шире и наполнение один из поясков зимнорода, тем больше, он гарантирует урожай либо пшеницы, либо овса, винограда или кукурузы. Растение это появляется в конце Мая и исчезает к концу Июля. Ежегодно ширина поясков меняется.
Но…зимнород — зимнородом, а ноги — ногами!
Надо ползти дальше. Около полудня добрались мы до заброшенной лесопилки, где остановились на большой привал. Если, до сих пор, лес по которому мы шли, был главным образом буковым, с редко встречавшимися дубами, вязами, грабами и прочими деревьями, то отсюда он все более и более становился сосновым, пока не стал им окончательно. По мере подъема уменьшалось и «народонаселение» леса. На первых пяти-шести переходах можно было видеть и диких коз, и каких-то длинноногих «животинок» напоминающих серну, много ястребов и коршунов. Из-за камней выглядывали любопытствующие ящерицы, запоздавшие отдалиться саламандры, в большом количестве гадюки с мягким рогом на носу пятиугольной головы (говорят, очень ядовитые). А щебетанье птиц наполняло весь лес.
Но в сосновом бору нам не пришлось встретить ни одного обитателя: или они разбегались перед головой нашего отряда, или их вообще не было. Исчезли и птицы. Так, поднимаясь все выше и выше, достигли мы широкого плоскогорья. Лес кончился. Поблизости, по левой руке, тянулась полоса леса, отчеркивающая легкий косогор, по которому шла наша дорога; направо — открытое пространство, с версту длиной, переходящее в высокие скалы, за которыми виднелась снежная шапка горы; впереди — бегущая вдоль по косогору ровная тропинка, уходящая куда-то в даль.
При выходе на плоскогорье был сделан последний привал.
Впервые за весь день ко мне подошел Монев, объяснивший мне цель нашего путешествия по горе. Восставшие, ограбив Государственный Банк в городе Фердинанде, собираются унести свою добычу в Сербию и пойдут по той дороге, которую мы через час оседлаем. Показал он мне, впервые также за время наших совместных действий, карту и зарисовки нашей будущей засады,
— Подробности мы обсудим на месте, после того как вы выберете позицию для пулеметов, — сказал он, — а теперь двинемся вперед — «оште малко».
«Оште малко» действительно оказалось коротко и все движенье по плоскогорью продолжалось не более часа. За все время этого последнего перехода, Монев оставался с нами и шел рядом со мною. О происшествиях вчерашнего дня между нами не было сказано ни слова. Мы оба старательно избегали касаться тем, относящихся к недавнему, но уже прошлому. Помню, что, по словам Монева, с отходящим отрядом «красных», должны были следовать Димитров и Коларов (будущий председатель Коминтерна), везущие с собой золото, украденное из Госбанка. Предпринятая нами дорога — единственно возможная — имела целью опередить отходящую коммунистическую банду и «захлопать» ее в таком месте, где никакое спасение, даже отдельных людей, было бы невозможно. Наше восхождение по «Мартыновой Чуке» дало нам возможность обогнать «товарищей» часов на пять, так что у нас имеется большой срок для выбора позиции. Во время моего разговора с Моневым было уже 5 часов вечера. Следовательно, наша встреча могла произойти не раньше 10 — 11ти часов ночи, то есть в полной темноте, Хм?
По дороге я обратил внимание на разделенные длинные пространства земли, по правую руку нашего движения. Но кто же работает на такой высоте? Какой злак может расти здесь? На мой недоуменный вопрос, Монев ответил: «кабаны».
— Да вон они! — передал он мне свой бинокль.
Действительно, в шестистах шагах от нас, я увидел то, чего до сих пор мне никогда еще не приходилось видеть: это было стадо в несколько сот штук диких кабанов, пасшихся совершенно спокойно и не обращавших на нас никакого внимания. В Галлиполи мне приходилось видеть 20 — 30 штук, пасшихся вместе, но здесь их было так много, что просто казалось невероятным. Я не видел ни одной головы, а только одни спины, так что вся эта орда напоминала движение форели, в период метания икры.
— Жаль, что нельзя подстрелить одного! — сказал я Моневу.
— Да Вы взбесились, — воскликнул он — При первой опасности, вся эта лавина бросится на нас и ни один из нас не уйдет живым — всё будет снесено на их пути. Здесь никакая охота на них невозможна. Поздней осенью они спускаются в леса, где расходятся на большие расстояния группами в 10 — 12 штук, в поисках пищи, а весной, с появлением первой зелени, снова возвращаются сюда всем стадом. Если их не трогать, то они не представляют собой никакой опасности, но Боже сохрани обеспокоить их — это гарантированная смерть.
Но вот мы оказались на месте, и я убедился, что Монев знает всю эту местность как свои пять пальцев. Плоскогорье кончилось. Мы остановились над отвесным скалистым обрывом, под которым проходила дорога, а по ту сторону её снова поднималась отвесная скала. Ширина дороги не превышала 4-х саженей, а стиснувшие её скалы доходили до 7 -8-ми саженей. В общем, Фермопильское ущелье. Лучшей позиции для засады и придумать было бы невозможно.
До самого наступления сумерек, весь отряд занялся баррикадированьем выхода из этого «коридора», усыпав его конечный пункт прикатанными туда большими камнями, исключавшими всякую возможность движения подвод по дороге. Оба моих тяжелых пулемета, по требованию капитана Монева, были расположены в 70-ти шагах впереди, а два легких — с обеих вершин скал, стискивавших дорогу.
Сильно смущало меня то обстоятельство, что между моими пулеметами и точкой их прицела должна была находиться небольшая часть отряда Монева (5 солдат и офицер болгарин). Их задача заключалась в преграждении дороги для неизбежного конского дозора и обращении его в бегство. Путь отступления этому дозору должен был быть отрезан капитаном Моневым. Вся операция должна была пройти без единого выстрела, дабы не потревожить главные силы противника и дать ему возможность втянуться в ущелье, где уже никакое спасение не было бы возможно. Но действовать предстояло в полной темноте. Когда открыть огонь? Как узнать, как развивается операция?
На эти мои недоуменные вопросы Монев ответил: «ште виждите» (увидите). А что я мог увидеть ночью? Передо мной черная дыра выходящей из скал дороги, а кто находиться в этой дыре — свои или чужие — определить невозможно.
— Я предупрежу вас, — сказал Монев, — когда вы должны начать стрелять, а ответственность беру на себя. И он покинул нас, нырнув в глубину леса.
И вот, в полной тишине наступившей ночи, погрузились мы в томительное ожидание. Молчат находящиеся над нами вершины снеговых гор. Молчит находящийся внизу лес. Полная тишина. Бесконечно долго тянется время. Который час — никому неизвестно: часов ни у кого нет. Жуем кашковал и запиваем «ракией». Ни звука, ни шороха! Ждем.
Показалось мне, что долетел до моего слуха не то человеческий голос, не то крик филина и опять все смолкло. Спустя продолжительное время, снова послышался тот же звук, но уже гораздо явственнее, а к нему присоединился другой, похожий на визг. Мы насторожились. Или филин задрал зайца, или Монев перехватил и зажал в ущелье отступающий коммунистический отряд. Что из двух?
Наше сомнение вскоре было рассеяно присланным ко мне от капитана Монева унтер-офицером, сообщившим мне, что я могу снять мои пулеметы и дать людям отдых, так как завтра с рассветом мы идем дальше. «Всички вземали» (всех взяли), торжественно добавил болгарин.
Вот те бой! А мы тут причем? Конечно, очень обидно не выпустить ни одной пули и выиграть сражение чужими руками. Гордиться тут не приходиться и так мы не гордимся: все было сделано без нас, а наше участие выразилось в поглощении кашковала и в томительном ночном ожидании. Все что произошло — нам неизвестно.
Проведенный нами остаток ночи никак нельзя было назвать спокойным, так как температура горных высот и непосредственная близость снега неприятно действовали на весь организм и, особенно на зубы, не прекращавшие лязгать. Кроме того, еще до рассвета мы были разбужены внезапно открывшейся ружейной стрельбой, происхождение которой оставалось для нас непонятно. Пришлось принять все меры предосторожности и покорно дожидаться событий. Впрочем, огонь скоро прекратился, а затем, с первым проблеском зарождающегося дня, ко мне был прислан болгарский унтер-офицер, передавший мне приказание грузить пулеметы на вьюки. От него же я узнал, что все, захваченные ночью, коммунисты были расстреляны под утро.
Повел нас унтер на соединение с отрядом, к которому мы присоединились на горной дороге, где нас уже ждала колонна. В хвосте её я заметил четыре или пять подвод, вероятно принадлежавших захваченным нами коммунистам и, также вероятно, груженых золотом. Странным было только то, что подводы эти не охранялись нашим воинством, а скромно довольствовались одним своим возницей. Уже только почти в самом низу я узнал, что Димитров и Коларов успели уйти в Сербию за сутки до нашего появления на «Мартыновой Чуке», а перехваченный нами отряд (до ста человек) являлся только арьергардом. Золото же исчезло вместе с двумя вождями «пролетариев всех стран».
Дорога, по которой мы теперь спускались с горы, была усыпана мелкими камнями естественного происхождения, а не насыпанными дорожным ведомством, сбегала очень круто, шла лесом и привела, нас, часам к трем дня, к небольшому монастырю Св. Ивана Рыльского.
Это не был знаменитый «Рыльский» монастырь, а совсем маленький, воздвигнутый в честь того же Святого. Во времена турецкого владычества здесь разыгралась чудовищная драма: несколько тысяч болгар были окружены турками и изрублены ими. Трупы, подвергшихся бойне, мужчин, женщин и детей были лишены погребения и лежали кучами более 20-ти лет, уничтожаемые гиенами, шакалами и воронами. По освобождении Болгарии, высохшие и оголенные кости и черепа были собраны в большие и глубокие дубовые лари, которые, наполненные до краев своим жутким содержимым, ныне стояли вдоль внутренних стен большой монастырской церкви.
Запомнилась мне и чудотворная икона Божьей Матери. По преданию, один из янычар рассек ятаганом лик Богородицы. Из рассеченного лика потекла кровь. Икона эта поставлена на невысокий помост, весь увешанный нательными крестиками, ожерельями из золотых монет, всевозможными безделушками, чашами и пр. Окрестное население, во всех безвыходных положениях своей жизни, тяжелых болезнях, горестях или иных страданий несет этой иконе свое покаяние и возлагает на нее все свои надежды. Приходящий кается, объявляя свои грехи вслух перед всеми прихожанами, целует землю под иконой и прикладывается к лику.
Продолжение утеряно.
