Ласково смотрит весеннее солнце в светлое лицо зачарованной им степи. Ожила она, красавица, дождалась своего суженого! Для него скинула она свое серое зимнее покрывало. Для него оделась в праздничные наряды свои, бархатными лентами свежей зелени разукрашенные. Для него готовит платье подвенечное из белой ткани расцветающих вишен. Глядеть на нее — и то радостно!
А тут еще и другая радость, будто сестричка ее родная, к сердцу ластится: встал, наконец, Тихий Дон и Кубань за ним поднимается. Стряхнули они с себя смрадные чары красной нечисти. Вслед за Воскресением Христовым воскресли!
И все кругом так радостно: и весело бегущие лошадки, и белые тряпочки на папахах восставших казаков, и приветливые лица казачек. Машут они белыми платочками, выносят глиняные чашки с варениками, смеются, улыбаются, подмигивают. Приветствуют 1-ю роту. Даже подводчики — и те веселы. Видно и в правду наступило что-то новое. Никому и в голову не приходит спросить, куда и зачем едут на подводах добровольческие части. Конечно в бой! Но разве может быть теперь что-либо серьезное? Так, военная прогулка, визит «товарищам». Завтра же, верно, и обратно!
Осталась позади станица, а впереди светлая радостная степь. На одной из подвод, веселый поручик Недошивин раздобылся большой миской с варениками, а поручик Успенский ухитрился получить целый кубан холодной вкусной сметаны и, кстати, чмокнуть на ходу закрасневшуюся красавицу казачку. Весело! Вареники со сладким творогом обмакиваются в сметану и исчезают во рту. Пиршество! С соседних подвод появляются гости и разделяют дорожную трапезу. Однако, необыкновенное скопление людей у одной подводы возбуждает любопытство взводного командира, капитана Згривца, видимо усмотревшего в этом нарушение порядка и считающего своей обязанностью его восстановить. Его встречают с особым радушием.
— Ну и будя! — говорит он, видимо довольный, вытирая усы, и, разогнав по своим подводам «гостей», бежит к своей. И смеется кругом степь и, радуясь на свою красавицу, смеется ей солнце.
В прозрачно-сером, все темнеющем плаще, медленно идет навстречу вечер. Пришел. И уже не серый. Снял он свой плащ. Стоит за ним, вся в черном, тихая ночь и обдает своим теплым дыханием. Словно растет она, до самого неба доходит, зажигает на нем звезды и выше идет, только подол своего платья по земле волочит.
Остановились подводы. Попрыгали на землю люди, построились и двинулись в непроглядную темень уснувшей степи. Черным покровом своим окутала их ночь, распустила черные косы свои и закрыла ими звезды. Руку вперед протяни — так и пальцев своих не увидишь.
— Рота, стой! — Долго стоит рота.
— Командира 3-го взвода к командиру роты!
И снова тягостное ожидание. И время стало: не то полночь, не то три, а может быть и больше.
— Поручик Успенский! — раздается голос капитана Згривца. — Шесть человек под Вашей командой для охранения фланга!
— Поручик Недошивин, прапорщик Штемберг, прапорщик Тихомиров, прапорщик Евдокимов, прапорщик Рубашкин, прапорщик Васильев — за мной!
Потонули в темной степи призрачные тени отделившихся от роты людей. Спит степь, ни звука, ни шороха. И снится ей: то припадая к земле, то согнувшись, медленно двигаются вперед, рассыпавшись редкой цепочкой, беззвучные людские тени. Вот залегли они и долго лежат неподвижно, слушая тишину ночи. Вот опять встали, двинулись вперед и снова залегли.
— Не бойтесь, родненькие, пусто кругом, никого нет! — шепчет им сонная степь.
— Г-н поручик, перед нами железнодорожная насыпь — докладывает идущий впереди поручик Недошивин — сажени три-четыре высотой.
— Поднимитесь на насыпь — приказывает поручик Успенский — и если не обнаружите противника, пришлите сказать. Возьмите с собой одного человека.
— Прапорщик Рубашкин, со мной!
В густой траве высокой насыпи осторожно ползут вверх два призрака. Достигли балласта, рассмотрели в темноте полоску ближайшей рельсы. Залегли, прислушались: ни звука! Вылезли на полотно и сели на рельсу. Что тут рассмотришь, когда и собственного носа не видно?
— Никого кругом нет — уверенно шепчет Недошивин — Не ждут нас «товарищи», спят. Да и охота им воевать, когда еще и черти на кулачки не бились. Зови Успенского!
И вдруг отдельный, сравнительно недалекий выстрел, за ним другой, третий и короткая беспорядочная стрельба. И опять все стихло. Ох, не спят «товарищи»!
— Это, вероятно, наши «красную» заставу сняли, — говорит поручик Успенский пришедшему за ним Рубашкину и, подняв лежащих возле него людей, идет с ними на насыпь. Недалеко, должно быть, и до рассвета: стало сереть темное до того небо. И на два шага не было ничего видно, а теперь и на десяток кое-что разобрать можно. Да, светает!
— Бронепоезд! — шепчет поручик Успенский и, встав на одно колено, всматривается в темноту — туда откуда, все нарастая и нарастая, слышится глухой шум и мерные удары колес по стыкам рельс.
— Ложись! Не двигаться! Не выдавать свое присутствие! — валясь между рельс рядом с Недошивиным и Рубашкиным, приказывает поручик Успенский. Четверо других соскользнули с рельс и лежат неподвижно у края насыпи.
Внезапно, вынырнув из расступившейся темноты, черной тяжелой массой накатывается железное чудовище. Медленно вертятся круглые диски колес и ползут над головой черные днища вагонов. Вот и колеса паровоза. Что, если опущена заслонка его топки? Тогда нет спасенья: в клочья разорвет она тела трех распластавшихся на пути офицеров! С землей слились они, сильнее к шпалам себя придавили и только тогда заметили, что прошел паровоз, когда снова завертелись перед глазами колеса вагонов, но только медленнее и медленнее, будто собираясь остановиться. Стали. Прямо над головой грязное днище вагона с полуопущенным люком.
— Успенский, Успенский, есть у тебя ручная граната?
— Не Успенский, а господин поручик! Лежать! — и в шепоте ответа слышит Рубашкин властную и грозную нотку.
И вдруг загрохотал бронепоезд, ливнем свинца в степь брызнул. От тяжелых ударов его мощных орудий сотрясаются вагоны и дрожат под ним рельсы. Долго гремит его непрерывная пулеметная стрельба и грохочут орудийные выстрелы. Почему молчат наши?
Но вот, прерывая грозный монолог бронепоезда, ворвалась и новая нота. Это уже не выстрел, это — близкий разрыв! Второй, третий, четвертый. Все чаще, все ближе! А вот и что-то другое: к треску разрыва присоединяется еще новый звук, не то скрежет, не то звон.
— Прямо в него! — торжествующе шепчет Недошивин и тычет пальцем в днище вагона.
Вздрогнул бронепоезд, стукнулись друг о друга буфера и все скорее и скорее завертелись назад колеса. И никто не заметил, как прокатил над головами паровоз. С грохотом пронесся и последний вагон. Кругом разливается свет пасмурного утра. Смолкли пулеметы, изредка огрызаются еще орудия. С минуту лежат на полотне неподвижно люди, только поручик Успенский чуть-чуть приподнял голову и смотрит вслед ушедшему бронепоезду.
— Встать! — и, полусогнувшись, идет к противоположному краю насыпи, но, не пройдя и трех шагов, падает и, маша рукой, зовет к себе свою маленькую группу.
Там, по ту сторону, не далее сотни шагов, густые цепи «красных» идут к насыпи. Первая цепь уже подошла к ней и начинает взбираться по крутому откосу.
— Огонь!
Лихорадочно затрещали семь винтовок, почти в упор, едва целясь. Бросились назад «товарищи», на сотню шагов отскочили и открыли беспорядочный и безопасный огонь по неожиданному и невидимому противнику.
— Назад! Скорее! — приказывает поручик Успенский.
Кубарем скатываются с насыпи семь человек и бегут по уже довольно высокой траве, прочь от грозящего появиться противника. Более чем на четыреста шагов отбежали и залегли в неглубокой канаве — дух перевести. Только теперь оделся гребень насыпи черной щетиной «красной» цепи. Но она не идет вперед, видимо, стараясь открыть неизвестно куда исчезнувшего врага. Спрятала его степь в складку одежды своей и не выдает «красному» глазу. Но уже передохнули семеро и поползли дальше по дну канавы. Изредка поднимется одна голова, посмотрит на насыпь и опять спрячется. И дальше ползут они, туда, где должна быть их рота. Долго ползут. Показалось ли им, или вправду что-то шевельнулось? Человек? Свой? Чужой? В четырнадцать глаз впились в скрытую травой фигуру. Капитан Стасюк! Наша рота!
Да, это первая рота. Невидимая, лежит она в канаве и держит под наблюдением железнодорожную насыпь. Ни выстрела, ни звука, ждет, когда начнут спускаться занявшие ее «товарищи». Сразу отлегло от сердца. Опять вместе, кончился кошмар и не пугает готовящаяся атака. Не впервой встретит рота «красные» цепи, не впервой огорошит их неожиданным огнем и бросится на растерявшихся «товарищей», и погонит их, и на плечах их ворвется в станицу.
— Прапорщик Евдокимов, ступайте к взводному командиру и доложите о скоплении противника за насыпью, в обход левого фланга роты. — уже не шепотом отдается приказание и в знакомом голосе поручика Успенского слышится привычная речь и вливает спокойную уверенность.
Куда спряталось вчерашнее солнце? На сером фоне неба темной полосой тянется насыпь. Вправо, ровная как стрела, дотянулась она до моста через неширокую речку и спряталась за ним. Влево, все понижаясь, резко свернула она направо и исчезла в железнодорожных посадках, откуда, перед рассветом, так неожиданно вынырнул бронепоезд — верно там и стоял, может быть всего в двадцати шагах.
Но не время смотреть по сторонам, не время вспоминать то, что вместе с черным покровом своим, свернула и унесла с собою ночь. Смотри туда, где на гребне насыпи изредка появится человеческая фигура, постоит и исчезнет. Прямо перед собой смотри!
От свежего, сочного, весеннего стебелька отгрыз прапорщик Рубашкин небольшое — не длиннее спички — коленце. Поставил его на большой палец, сверху указательным придавил и, вытянув вперед руку, смерил появившуюся на насыпи фигуру. Вовремя смерил: 600/700 шагов.
Зубцами частого гребня встопорщилась насыпь: поднялись «красные» цепи и стали спускаться на ровную скатерть степи. И тотчас же начали рождаться над ними белые облачка шрапнельных разрывов. Махровыми, снежно-белыми, фантастическими цветами расцветают они на скате насыпи и гремят позади роты сеющие их орудия.
Молчит рота, затаила дыхание и ждет.
Кроваво-красными цветами, в ореоле желтовато-бурых широких кустов, распустились в «красных» цепях разрывы бризантных гранат. Все медленнее движутся «товарищи», все чаще залегают, все неувереннее их шаг. Не далее чем через минуту, губительным огнем встретит их пока еще молчаливая рота, бросится на первую смятую цепь, опрокинет ее и погонит назад, на другие цепи, и увлекут они и других в своем неудержимом бегстве. И воцарится тогда властительница толпы — Паника. Сметет она обезумевшими толпами бегущих, всех кто вздумает сопротивляться ей, обезоружит рабов своих и передаст их смерти. Так было всегда, так будет и теперь!
— Прямо по цепи! Дистанция 300 шагов! Огонь!
Словно крупный град забарабанил по железной крыше. Частыми, отчетливыми трещотками ворвались и покатились по всему фронту роты резкие голоса пулеметов, чаще загрохотали орудия. Адский джаз-банд, джаз-банд боя!
Не выдержала «красная» цепь, не выдержала и бросилась назад. И бросилась за ней 1-я рота. Разворачивается бой как выученная наизусть сказка. Все так и должно быть в ней и конец ее заранее известен.
Вот уже и нет «красных» цепей. Перемешались они и густыми неуправляемыми толпами бегут назад к насыпи и, сбиваясь в кучи, несут тяжелые и ненужные потери. Ни к сопротивлению, ни к самосохранению не способно теперь это обезумевшее стадо.
Ясная задача стоит перед ротой: вскочить на насыпь на плечах бегущего противника, не дать ему опомнится и закончить разгром его с удобной и неприступной позиции. В своем быстром движении вперед оставила она далеко позади своего командира. Не догнать уже пожилому полковнику Плохинскому несущуюся вперед молодежь! Отстал он, шагов на триста отстал, а до насыпи и двухсот не осталось. Последнее усилие, последнее испытание крепости сердца, а там можно уже и передохнуть и ему дать отдых. Устало оно от долгого бега, ударами молотка в груди стучит, нужен ему отдых!
И вдруг оборвалась заученная наизусть сказка, на полуслове оборвалась, заглушенная стремительным треском «красных» пулеметов. Густой щетиной резервов обросла насыпь и свинцовым дождем облила цепь первой роты. Будто стальные бичи полосуют истерзанную грудь степи. Залегла рота, ни вперед, ни назад. С высокой насыпи, как на ладони, виден каждый стрелок цепи. Видны они все, прошедшие через Лежанку, Березанскую, Выселки, Кореновскую, Усть-Лабу, Гначбау, Ново-Дмитровку, Григоре-Афинскую, Екатеринодар, Медведевскую. Выбирай любого! Вон лежат они в десяти шагах друг от друга, и не видят друг друга, и не знают: убит или не убит еще сосед!
— На дистанцию пятьдесят шагов! Отходи по одному! — передают приказание капитана Згривца.
Широка степь, да не велик на ней человек: коли не давать в него целиться, так и не попадешь. Редкий, но прицельный огонь по насыпи, по всему что только шевельнется на ней, поможет ему отбежать на пятьдесят шагов и оттуда поддержать отход товарища.
Поднялся первый, отскочил на пятьдесят шагов и залег. Следующий. И он отбежал. Третий поднялся, всего несколько шагов пробежал, упал и не поднялся. Кысмет!
Долгим, бесконечно долгим, кажется быстрый отход взвода. Но вот и последний — капитан Згривец. И тотчас же новый приказ:
— Отходить по одному!
И снова не все достигают нового рубежа. Кысмет!
Но вот, наконец, и исходная канава. Первое укрытие, первый вздох облегчения.
— Капитан Згривец, примите роту!
На сером, землистого цвета лице полковника Плохинского лежит печать полного отчаяния. Уже во второй раз видит его таким прапорщик Рубашкин, во второй раз передает он командование ротой капитану Згривцу. Или очки потерял, или… сердце. Не таков полковник Плохинский: ни тяжелая боевая обстановка, ни безвыходность положения не смутили бы мужественного командира, не смутила бы его и верная гибель! Может быть потери? Ему одному известны они и только один он может оценить их значение, как и тогда под Екатеринодаром.
— Рота, слухать мою команду! — во весь рост поднялся капитан Згривец и, с хриплым вздохом, упал навзничь. Убит наповал!
— Выньте документы — указывая на отдувшийся карман его гимнастерки, приказывает полковник Плохинский — и дайте сюда.
Склонился над телом своего командира прапорщик Рубашкин, снял с его груди лежавшую на ней неподвижно руку и вынул из кармана гимнастерки небольшую книжку. На черном коленкоровом переплете вытиснен восьмиконечный крест. Отвернул переплет. Поминальник. Заглянул на первую страницу. Старательным, но неровным почерком исписана она длинным столбцом имен. Только первое имя успел прочесть: раба Божия Владимира*. Дальше не выдержали нервы. На мертвой груди только теперь вполне понятого им человека судорожно зарыдал Рубашкин.
— Прапорщик Рубашкин, возьмите себя в руки! Ступайте в цепь, «красные» наступают!
Но не слышит Рубашкин. Только тогда и опомнился, когда почувствовал, что кто-то тянет его за собой. Узнал поручика Недошивина
— Згривец убит!
-Да!
И в коротком ответе, и в закушенной зубами губе, и в выкатившейся из глаз и сбежавшей по щеке крупной слезе — словно разделилось и облегчилось непосильное одному горе. Згривец убит!
А в это время впереди, снова спустились с насыпи «красные» полчища и идут на поредевшие ряды роты. Вон и слева появились густые цепи и заходят во фланг. И ни одного человека в резерве, только гремят без перерыва наши орудия. То здесь, то там, рвут они широкие бреши в бесконечных и бесчисленных цепях противника, но не могут остановить его. Да и орудия «красных» не остаются в долгу: много белых цветов шрапнели посадили они над линией роты, много фонтанов черной земли подняли их гранаты, много кроваво-красных цветов расцвело вокруг роты. Частый огонь ведет она по наступающим и знает, что не удержит их, разве что нанесет большие потери. Одна надежда на пулеметы.
В чем дело? Почему остановились «товарищи» и назад отходить стали? Видно что-то неладное творится у них. И орудия их как будто смолкают, и бегут назад к насыпи грозившие охватом «красные» цепи.
— Рота, вперед!
Поднялась рота и вперед двинулась. Но какая маленькая! Совсем не такая как та, что атаковала и погнала «товарищей» к насыпи. Или не все приказание слышали? Или не видят они, что не отступают, а бегут «красные», все более теряя порядок и бросая оружие?
Бежит в цепи роты и прапорщик Рубашкин, бежит и не понимает, почему бегут «красные». И не понимает он, почему не слышно треска от разорвавшегося перед ним снаряда и почему, в высоком размахе, закачалась перед ним степь, почему пропало небо и почему опускается он в глубокую черную яму.
Новочеркасск. В госпитале Общества Донских врачей, в большой светлой палате, с рядами белых, покрытых чистым бельем кроватей, в больничных халатах, кто на костылях, кто с забинтованной головой, кто с перекинутыми через шею полотенцами, поддерживающими широкие лотки с покоящимися на них загипсованными руками — вспоминают офицеры 1-ой роты все перипетии боя у Сосыки и погибших в нем товарищей.
— Господин поручик, — обращаясь к Успенскому говорит Рубашкин — почему тогда побежали «красные»?
— Брось ты поручика! Здесь мы не под колесами бронепоезда. Почему побежали? Да потому что генерал Марков с Кубанским полком в тылу у них, и станцию и станицу занял. Куда же им было деваться? Все почти в плен попали.
— А бронепоезд? Каким образом мы его только в последний момент услышали, когда в царившей тогда тишине его за версту услышать было бы можно?
— А он и не подходил, а попросту там и стоял. И если бы не началась эта бессмысленная ночная стрельба, то, вероятно, мы оттуда и ног бы не унесли. Тем только и спаслись, что он еще в темноте двинулся и нас не заметил. А все Недошивин. Пройди тогда на три шага в сторону, так на него бы и наткнулись!
— Ну, возражает Недошивин, — если бы мы об него мордами ударились, то и тогда бы не заметили, уж очень темно было.
— Успенский, а почему ты мне тогда гранату не дал, да еще и одернул? Я же знал, что у тебя есть.
— А потому и одернул, что больно горяч ты, Рубашкин, а в нашем деле только одна воля могла быть, что я тебе и напомнил. А гранату не дал я тебе, что бы семи лишних трупов не было, и безо всякой пользы!
Примечание: под именем Рубашкина, автор вывел самого себя.
* См. рассказ-портрет: «Капитан Згривец»
