Отгремели последние выстрелы. В вечерних сумерках стянулась в станицу 1-ая рота, с полчаса потопталась на площади, в ожидании развода по квартирам и, наконец, вступила в обладание отведенными ей хатами.
Особенно удачно закончившийся бой, приподнятое, и еще не улегшееся настроение, сравнительно небольшие потери и предвкушение заслуженного отдыха являются причиной общей веселости. По компетентному заверению капитана Згривца, очередь несения наряда по охране Армии ложится на другие роты. Однако, неожиданный вызов взводного к ротному командиру и долго продолжающееся отсутствие его порождают в сердцах оптимистов тревожное сомнение, а в сердцах пессимистов — черную меланхолию. Сияющее лицо возвратившегося Згривца мигом успокаивает всех, а следующее за ним известие о дневке наполняет сердца бурной радостью. Главное же основание торжественного состояния капитана Згривца зиждется на полученной от полковника Плохинского похвале за действия в бою 3-го взвода, о чем он тут же и сообщает.
Умеющий карать, капитан Згривец умеет и жаловать! Перечень налагаемых им кар не блещет разнообразием, но постоянно достигает цели. Коллективное наказание: «Слышь, почистить винтовки!» и, только один раз, назначение всего отделения в полевую заставу вне очереди, в особо тяжелом случае «Меврского оазиса». Индивидуальная кара одна и та же: караул вне очереди.
А награда? Она всего одна, но зато какая! Что значит,
по сравнению с ней, награждение орденом Св. Георгия? Что значит производство в генералы? Что значит высочайший Рескрипт на ваше имя? Ничего не значат! И эту награду, в тот вечер, получил я, хотя решительно не помню, за что именно. Войдя в хату, капитан Згривец громко и твердо объявил: «Я теперь с Лингвартом и спать могу!»
Да не подумает кто-нибудь из читателей что-либо игривое и легкомысленное. Но я сознаю необходимость объяснить истинный смысл высшей награды и, таким образом, избавить всех от неправильного и греховного понимания. Капитан Згривец обычно располагался с первым отделением своего взвода, в одной хате и в страшной тесноте. Широкую кровать, стоявшую неизбежно в комнате, он считал своей неотъемлемой собственностью и горе тому, кто вздумал бы на нее покуситься!
Помню, что в одной из станиц, воспользовавшись отсутствием Згривца, мы уговорили добровольца Платова лечь на кровать. Вернувшийся Згривец долго, с гневливым недоумением, смотрел на это неслыханное нарушение установленная им этикета и назначил Платова внешним часовым, с объяснением причины наказания: «Ишь ты, какой взводный нашелся!» Сколько мы потом ни уговаривали Платова повторить опыт, он не соглашался, правильно считая, что ночь, проведенная в хате, хотя бы и в тесноте и на полу, но все же лежа, приятнее, чем стоя на холоде. На своей двуспальной кровати Згривец разрешал спать наиболее отличившемуся в этот день офицеру, и это разрешение считал высшей наградой для своего подчиненного. И вот теперь эту награду получил я.
Говорю совершенно серьезно, что для меня эта награда была особенно желанна и радостна не потому, что могла бы наполнить мое сердце гордостью. (Чем, между прочим, она его не наполнила и была бы в данном случае бессильна: лишенный необходимых будущей звезде человечества качеств, я был лишен и чувства честолюбия и, таким образом, гордость, за отсутствием матери, по раз принятому на земле правилу, родиться не могла.) А потому что, выраженная столь оригинально, награда эта разрешала одно из мучительнейших сомнений, терзавших меня со времени зачисления в Алексеевскую Организацию. Дело в том, что, наблюдая своих соратников, я приходил к заключению об их полном превосходстве надо мною и сознавал, что в их среде, я был не более чем жалкий подголосок и никогда не надеялся дотянуться до них, оставаясь плохой копией с хорошего оригинала. Теперь эта награда Згривца досталась мне и, полученная от этого «примус интер парес"*, означала принятие меня в ту среду, за которой я тянулся. Да, это была самая высокая из полученных мною когда-либо наград!
Но, нет розы без шипов! А шипами этой благоуханной розы были точные сведения, исходившие от награжденных ранее офицеров, о предстоящей мне кошмарной ночи. Широкая кровать, по всей вероятности, представлялась капитану Згривцу почетной эстрадой, на которую возводился прославляемый, но самому прославляемому она казалась средневековым эшафотом, где его ждали нечеловеческие пытки.
Згривец ложился на кровать со стороны стены, предоставляя авансцену эстрады прославляемому. Спал он на спине, держа свою раненую руку слегка на отлете, занимая, таким образом, две трети «жилплощади», остаток которой представлялся герою дня.
Засыпал он мгновенно, о чем возвещал таким могучим храпом, что приходилось только удивляться прочности казачьей хаты. Спал он крепко, но очень беспокойно, то отбрасывая руку, то неожиданно переворачиваясь на бок и тотчас же снова возвращаясь на спину. Если эти перекаты производились в сторону стены, не признававшей его начальнической власти и не желавшей подвинуться, то, встретив ее упорное сопротивление, они немедленно обращались в другую, более податливую сторону и лишали соседа последних остатков жилплощади. Бывали случаи когда, в результате этих повторных перекатов в сторону наименьшего сопротивления, лежащие на полу пользовались богатой возможностью высказать все то, что они думают о слетевшем на них, помимо собственного желания, «имениннике». А он, далеко не польщенный этим общим вниманием, высматривал себе какой-нибудь безопасный закоулок и устремлялся к нему, создавая себе, в продолжении всего долгого пути, все новых и новых «доброжелателей». Когда же, после многих акробатических упражнений, ему, наконец, удавалось достигнуть облюбованный пункт, то, присев на корточки и прислоняясь спиной к стене, он предавался скорбным мыслям о том, что если уж совсем нельзя обойтись без геройства, то в будущем надо быть много осторожнее и, во всяком случае, не привлекать к себе одобрительное внимание капитана Згривца.
Предупрежденный о всех грозящих мне опасностях, я заранее приготовил себе пристанище в образе длинной и узкой скамейки, на которую и переселился как только захрапел Згривец, не дожидаясь насильственного выселения. Эту ночь я проспал прекрасно!
Следующий день начался сразу двумя утрами: одно — смеющееся утро нашей молодости, а другое — обыкновенное мартовское утро, о котором и говорить не стоит.
Ревизуя скудное имущество своего вещевого мешка, поручик Недошивин определил, что сделанные им, несколько дней назад, запасы макухи истощились и требуют пополнения. С этой целью он обратился к хозяйке, прося дать ему кизяку. Такие слова как макуха, кизяк, нор-дек и т. д., услышанные впервые в походе, спутывались нами сплошь и рядом, что и случилось в данном случае с Недошивиным. Макуха — семена подсолнуха отжатого вместе с шелухой, а кизяк — большой кирпич, слепленный из рубленной соломы, коровьего и лошадиного помета.
На удивленный вопрос хозяйки: «да на што он тебе?», Недошивин ответил еще более изумившим ее объяснением: «а сосать!».
Употребление в пищу кизяка было, по всей вероятности, для нашей хозяйки в новинку, так как лицо ее выразило одновременно ужас, любопытство и неодобрение. А может быть, наслушавшись распространяемых тогда «товарищами» рассказов о том, что генерал Корнилов ест детей, она решила, что довольно понятно, что Армию свою он кормит чем-либо попроще. Во всяком случае, подойдя к печи, она взяла лежавший кизяк и подала его Недошивину.
— Зачем он мне? — в свою очередь удивился Недошивин,
— Да ты ж казав — сусать, — невозмутимо ответила казачка.
Обуявший нас всех смех вскоре перешел в настоящую истерику, так как капитан Згривец, обратясь к Недошивину, изрек саркастическую фразу: «ишь ты, сластолюбец!» А затем, отвечая на вызванную им реакцию, присовокупил: «вишь как ржут! Хоть бы глотки пожалели!» Хохотали тогда все и долго ржали, но больше всех — Недошивин.
Следующим острым переживанием, запечатлевшимся в моей памяти, была покупка нами петуха на соседнем дворе.
Продавшая его нам казачка, богатырского сложения, в широкой яркой юбке и такой же яркой кофте с засученными рукавами, приняла от нас деньги и, указав на гулявшего во дворе петуха, предложила нам взять его самим. Развернутой цепью, состоявшей из трех человек, двинулись мы на петуха.
Рассказывать обо всех ухищрениях, употребленных нами для вступления во владение нашим движимым и движущимся имуществом, было бы равносильно признанию понесенного нами поражения, а потому, не желая огорчать читателя, я остановлюсь только на описании пленения петуха, хоть и не нами, но для нас, что, в конце концов, и требовалось!
Во все время наших бесплодных попыток, наша богатырша не покидала крыльца, может из опасения, что заплатили за одного, а унесут троих и наблюдала, не скрывая своего презрения, за нашими беспомощными мотаниями по двору. Наконец не выдержала.
— Эх, не моя в вас ухватка! — с горьким упреком вскрикнула она и смело бросилась с крыльца на только что отразившего опасность пленения петуха.
Явно имея не нашу сноровку, она ухватила с двух сторон свою широкую юбку и, расширив ее, таким образом, раза в три, носилась по двору с неподозреваемой для ее комплекции энергией. Тактический прием, с успехом применявшийся петухом против нас и позволявший ему неожиданно проскакивать между нашими растопыренными руками и ногами, наткнулся теперь на удивительную подвижность и хитрость этой доморощенной Валькирии, в своем непрестанном наступлении воздвигавшей перед ним высокую и непроходимую юбочную стену. Когда же он, собираясь обогнуть это непреодолимое препятствие, бросался в сторону, то она одним прыжком — а при настойчивости петуха в проводимом им маневре, и несколькими — создавала у него впечатление бесконечности стены, чем приводила его в состояние полной растерянности и вызывала поспешное отступление к окружающему двор плетню.
Преследуемый по пятам неумолимой Валькирией и очевидно доведенный ею до полного отчаяния, петух решил перелететь через неподдающуюся обходу с флангов юбочную стену. Это необдуманное решение закончилось его гибелью. Схваченный за ноги петух был передан нам со строгим наставлением: «Смотрите, картузники, что б не выпустить!». По всей вероятности, сообразительная Валькирия сомневалась в наших даже самых скромных способностях. Исполняя ее наставления, мы осторожно несли петуха к себе в хату. Один держал его за голову, другой за ноги, третий за хвост. Таким торжественным кортежем предстали мы пред испытующие очи капитана Згривца.
Отведенная нам хата не имела хозяина, а только хозяйку, что объяснялось не ее вдовьим положением, а тем, что хозяин, вероятно, какой-нибудь иногородний имевший веские основания не встречаться с Добровольческой Армией, исчез. С одной стороны это было удобно, но, с другой, создавало много лишних хлопот в поисках той или иной необходимой вещи. Так, например, не желая беспокоить хозяйку, мы отправились на розыски какого-нибудь режущего предмета и ничего не нашли: ни ножа, ни топора, ни хотя бы косы. Правда, во дворе был обнаружен большой колун, но он не годился для расщепления петуха на порции, ибо грозил обратить его в лепешку при первом же ударе. Когда же выяснилось что нет и соли, то волей-неволей пришлось обратиться к хозяйке, в дальнейшее распоряжение которой и перешел злосчастный петух. Но даже и в ее опытных руках петух оказывал посмертное сопротивление и ни за что не хотел вариться.
Потерявший терпение Згривец отправился в полковой околоток, с целью сделать «мансаж» своей раненой руки. Вернувшись через час, радостно объявил, указывая на едва движущиеся пальцы: «Вот виш! Слышь, работает!» и приписал этот успех тому обстоятельству, что доктор «должно, книжку прочел». Общий взрыв хохота не испортил сохранившееся со вчерашнего дня радостное настроение Згривца, заявившего примирительным тоном: «Ну, чего вы опять? Ну, может и не прочел».
Однако, новый неудержимей смех заставил его переменить тему и справиться о состоянии петуха. Получив ответ, что тот еще варится, Згривец выразил предположение: «он, должно, кирпишный!», чем снова рассмешил всех. Со словами: «Да ну вас всех! И чего только ржут!» вышел из хаты и отправился во двор. Там, в это время, поручик Ершов (Вуколыч) был занят приготовлением чрезвычайно редкого, и долженствовавшего поразить всех блюда, по рецепту известному ему одному. Занятый сперва покупкой и ловлей петуха, а потом его приготовлением, я не присутствовал при всех необычайных предварительных исхищрениях для создания необходимых условий этому апофеозу кулинарного творчества.
Дабы не возбуждать аппетит читателей и не вызвать в них чувства зависти, я ограничусь описанием не самого блюда, а только впечатлением произведенном на терпеливых помощников и просто зрителей. Поиски всех необходимых элементов задуманного кушанья начались с самого утра и длились часов шесть! Задача оказалась не из легких, так как требовалось добыть не то ягненка, не то козленка, около двух ведер молока, какой-то всем известной на Кубани травы, оказавшейся почему-то неизвестной жителям этой станицы, а потому замененной чем-то другим. Картошка тоже восполнила отсутствие трюфелей и каждая неотысканная овощь была заменена чем-то другим. Огромное количество дров и еще большее количество времени были последними условиями этой титанической работы. В конце концов, к двум часам пополудни, все было сложено в большой котел, и Вуколыч приступил к «священнодействию».
Первое непредвиденное обстоятельство слегка изменило первоначальный рецепт: молоко подгорело. А так как снять тяжелый котел с огня не представлялось возможным, то туда было приказано влить два ведра воды. Воспользовавшись отсутствием бегавших за водой поварят, молоко продолжало кипеть и бурной и неудержимой пеной бросилось вон из котла. Когда же процесс подгорания, перешедший в откровенное горение, был, наконец, прекращен, то выяснилось, что смесь остатков горелого молока с колодезной водой ничуть не уменьшил запах гари.
По распоряжению главного повара, всю находящуюся в котле жидкость отчерпали, с целью заменить свежей водой. Постепенно открывавшееся дно разрушило и эту последнюю иллюзию. В черной запекшейся массе, длинной растрепанной мочалкой окутывая ягненка (если это был не козленок), дымилась, хотя не разысканная, но какая-то другая трава, распространявшая вокруг себя ни с чем несравнимый по отвратительности запах, который Згривец, вышедши в сумерках из хаты, определил одним многознаменательным словом: «адиколон!». Спасти хотя бы козленка (если это был не ягненок) тоже не удалось, так как лежа всем своим боком на дне котла, он также подвергся разрушительной силе огня и, по своей духовитости, не уступал окутывающим его мочальным водорослям.
Убитые произошедшей катастрофой поварята, голодные и разочарованные, один за другим дезертировали со двора, оставив маэстро Вуколыча глаз на глаз с его «аблимантесом» (по выражению того же Згривца). Недолго выдержал духовитость своего творчества и сам автор. Открывшаяся во двор, для его пропуска в хату, дверь одновременно впустила подозрительный чад, принятый устрашенной хозяйкой за начало пожара и исторгнувший из ее взволнованной груди громкий крик: «Биже шь мий! Биже шь мий! Никак свинушник запалили!»
В мгновение ока сформированная вольно-пожарная дружина бросилась вслед за выскочившей во двор хозяйкой, где ее подозрение было опровергнуто самим свинушником, спокойно стоявшим в глубине двора и гореть не собиравшемся. Зато, по середине двора, в зловещем зареве ярко тлевших углей, черной угрюмой массой высился котел, виновник ошибочного предположения хозяйки. Из него, густым бурым облаком окутывая окрестности, поднималось неописуемое зловоние.
— Что б сразу залить этот аблимантес! — приказал возмущенный Згривец.
И когда приказание его было исполнено — котел наполнен до краев водой, а угли залиты — последовало новое приказание:
— Что б никто не спробовал! Оставляй на разживу товарищам! С ентова варева они беспременно забесятся!
Это мудрое приказание было исполнено с особым рвением.
Наступило новое утро. У нашей хаты собрались остальные отделения взвода. Тревожно поводя носами, застенчиво справились: «Чем это так воняет?» И получили исчерпывающий ответ: «Аблимантес!»
Екатеринодар. Хозяином собрания в роте Ставки Главнокомандующего единогласно был выбран поручик Ершов. Но если одно из подававшихся блюд не вызывало одобрения, то ему задавался ехидный вопрос: «А с этого аблимантеса не забесишься?»
На что он неизменно отвечал, прищуривая свой косой глаз: «Ну, вам то это трудновато. Вы ведь со дня рождения забесились!»
*Латинское: первый среди равных.
