…идут себе веселые
в святой своей тоске.
Наступающее сырое и хмурое утро наложило свою тяжелую и неприветливую печать на, мерно шагающего перед строем взвода, полковника Плохинского и оба не считают нужным скрывать свое отвратительное настроение. У обоих имеются на то серьезные основания.
Скопление над головой, хотя и не видимых за темнотой, но угадываемых, низко ползущих туч, грозит окончательно испортить настроение утра и побудить его излить на голову ни в чем неповинного взвода все свое неудовольствие, в виде мелкого и холодного дождя, по хорошо известному правилу: кому-кому, а куцему попадет! Имеются свои основания и у полковника Плохинского: вот уж с десяток минут ждет он, на сборном пункте, опоздавшие туда 1-ый и 2-ой взводы и, постепенно накаляясь, грозит обрушиться на голову все того же несчастного «куцего».
Это напряженное состояние так и кончается, как было предвидено. Первым не выдерживает утро: с неба начинают падать, все учащаясь и учащаясь, капли холодного мелкого дождя, вполне достаточного, что бы переполнить чашу терпения полковника Плохинского. Теперь наступает очередь «куцего», в образе прапорщика Кедрина, который покорно принимает удары судьбы.
— Прапорщик Кедрин! Вы сказали: приказание исполнено. Где же оно (следует скоромное слово) исполнено? Что ж ни один… (следует скоромное слово) не собирается?
Здесь следует заметить, что употребление скоромных слов со стороны Плохинского, указывает на степень его раздражения, а также и на то, что в этой безграничной области, он обладает большими и ценными знаниями.
Бедный Хромышкин (прозвище прапорщика Кедрина, конного ординарца и тяжелого инвалида) суетливо поворачивает своего Росинанта и исчезает в серой вуали идущего дождя, откуда в скорости появляется снова, с тревогой в сердце и с неизменной фразой: «Господин полковник, приказание исполнено!»
Проходит новый десяток бесконечно долгих минут, а возвещенное Кедриным событие все еще не состоялось. Слово в слово повторяется монолог Плохинского и, жест в жест, торопливый отъезд Хромышкина. Однако на этот раз он появляется в сопровождении двух опоздавших взводов.
Могуч и богат русский язык, но тот, кто не слышал в это утро выявленных полковником Плохинским необъятных знаний, в одной только его нелитературной части, не может иметь о нем ни малейшего представления. Я до сих пор удивляюсь мужеству и стойкости капитанов Некрашевича и Полякова, и объясняю это только тем, что…
были люди в наше время,
Не то что нынешнее племя,
Богатыри, не вы!
После наскоро произведенного расчета и построения в походную колонну, двинулась в степь 1-ая рота. Хорошо быть в 3-м взводе, подальше от полковника Плохинского, хотя уже и облегчившегося, но все же представляющего из себя известную опасность, которую очень верно определил один еврей, декламировавший стихотворение Надсона: «Ну, пусть себе жаровня сковырнулась, а уголья еще жжуть!» Правда, в редакции самого Надсона, она звучала:
«Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает!»
Но нельзя же придираться к такой мелочи. Ну, вышла маленькая путаница, зато мысль передана верно!
И так — опять степь, бесконечная, широкая степь! И опять исполняют ноги свою нудную обязанность: шагать. Впрочем, не одни только ноги. Исполняет ее и дождь, холодной струйкой проникающий за воротники шинелей. Исполняют ее и носы, ощущающие наступления в них оттепели, и ладони, пытающиеся уничтожить ее внешние признаки, и спины и плечи, которые в своем стремлении ввысь, перерастают уши. Одним словом — весело!
И долго-долго будет продолжаться это веселье, пока не подкрадется к идущей по дороге колонне, сперва совсем маленькая, а потом все возрастающая и возрастающая, отвратительная и ехидная тварь: усталость! Ее поразительные способности, вскоре же после ее появления, позволяют ей внести полный беспорядок в раз принятые и добросовестно выполняемые обязанности: ноги перестают шагать, а начинают плестись; руки, занятые до тех пор уничтожением внешних признаков начавшейся в носах оттепели, теперь будут держать неизвестно откуда взявшиеся нервы, стараясь не дать им лопнуть; оставленные без присмотра носы, лишившись возможности скрывать происходящий в них химический — или черт его знает какой — процесс, откроют ему возможность бурного развития; спины и плечи, отказавшись от желания перерасти уши, ударятся в другую крайность, а именно будут стремиться опуститься до высоты бедер. И еще многое произойдет, что даст возможность капитану Згривцу любовно сравнить свой взвод с «мокрым курьем на нашесте».
Однако, для предупреждения появления преждевременной усталости, давно уже выработана целая серия тактических приемов и баражный огонь, по еще невидимому противнику, открывается издалека.
— Да э-э-э-х! Да, ы-ы-ы-х! — Этот устрашающий и нелепый возглас приводит в беспокойство капитана Згривца, который бросает тревожный взгляд на едущего впереди ротного, но убедившись, что тот не собирается оскоромиться по адресу возопившего, успокаивается и сам.
Проходит минут десять и тот же могучий возглас оглашает степь: «Да, э-э-э-х! Да, ы-ы-ы-х!»
— Лингварду опять вожжа под хвост попала, — говорит Згривец, более впрочем для проформы, да и на случай если взъерепенится Плохинский.
Тем не менее, это начало открытия военных действий имеет очевидный успех. После седьмого, или восьмого «да, э-э-х! да, ы-ы-х!», перестает тяжело сопеть прапорщик Штемберг, улыбается капитан Згривец, хохочет смешливый доброволец Платов и, пользуясь наступившим антрактом, готовится для второго действия веселый поручик Недошивин. Предвидя это действие, и все остальные собираются принять в нем участие, в скромных ролях хористов. Главным действующим лицом неизменно избирается прапорщик Вася Тихомиров, вокруг которого объединяется импровизированный хор, под управлением Недошивина, и начинает исполнять всем известную арию, из никому неизвестной оперы: «У Васьки четыре ноги!»
Но тут хор прерывается тоненьким голоском дисканта, не могущего согласиться с упущением одной, хотя маленькой, но важной подробности: «пятый — хвост!»
Хор начинает сначала и опять забывает упомянуть о хвосте, что тотчас же ставится ему на вид дискантом. В этой упорной борьбе между хором, видимо, не желающем останавливаться на мелочах, и дискантом, считающим эту мелочь чрезвычайно важной, и состоит все второе действие; причем продолжительность его прямо пропорциональна числу остающихся верст, о количестве которых никто не имеет ни малейшего представления. Впрочем, как-то раз, капитан Згривец, своей начальническою властью, указал хору на более важное упущение, добавив: «и ухи!».
Третье действие заключается в рассказе прапорщика Игнатова, по прозвищу «Архиерей», об обучении его сельским дьячком премудрости чтения по забытой теперь — и, слава Богу, исчезнувшей -системе, когда буквы именовались Аз, Буки, Веди и т. д. Раньше чем произнести слог, надо было назвать по имени каждую составлявшую его букву, затем следующий слог по тому же способу и, при прибавлении каждого слова, повторять все с начала. Галиматья получалась удивительная. Но то. в чем состояла ее прелесть, было не менее удивительным. «Архиерей» умел составлять такие фразы, которые не могли быть прочитанными — по старой системе — не только в присутствии барышень, но и более опытного дамского элемента, хотя, в нормальном чтении, имели самый безобидный характер.
Кончилось и третье действие, но… не кончилась степь и вообще неизвестно: собирается ли она кончаться? Во всяком случае, притворяется бесконечной. Хм… Что бы еще выдумать?
Рассказать разве какую-нибудь солдатскую сказку? Много рождалось их во время переходов и пользовались они большим и заслуженным успехом, несмотря на то, что их сюжет не отличался богатством содержания, а главную роль играли старые солдатские выражения, в большинстве позабытые и мало кому известные, воскрешение которых встречалось общим одобрением.
Но прибегнуть к этому последнему средству, для триумфального попрания усталости, не пришлось, так как внезапно появившийся генерал Марков принял организацию последнего развлечения на себя.
— Назар Борисович! (полковник Плохинский). Ведите роту для охраны железнодорожного переезда!
Это многообещающее известие предоставляет нам возможность, во-первых часа два просидеть на земле, хотя бы- и мокрой, а во-вторых, бесплатно присутствовать на увлекательном спектакле единоборства орудия капитана Шперлинга, или полковника Миончинского, с красным бронепоездом, в котором победа не оставляет ни малейшего сомнения и в котором «царица полей» (пехота) принимает участие не в качестве страдательного элемента, а в качестве восторженного зрителя, награждая бурными аплодисментами окончание каждого раунда, если и не всегда кончающегося нокаутом противника, то неизменно выигрываемого по очкам.
Получив приказание генерала Маркова, рота ускоренным шагом вскоре достигает переезда, не имеющего ни шлагбаума, ни будки сторожа. Линия железной дороги идет по очень невысокой насыпи, уходя в обе стороны в ровную степь, насколько видит глаз. Сзади, на рысях, подходят два орудия и становятся у переезда. Одно из них обращает свое жерло и внимание направо, другое — налево. Рота располагается соответствующим образом, разделяясь на два амфитеатра, в пятидесяти шагах позади каждого орудия. Спектакль обещает разыграться на двух сценах. Следующие один за другим, два далеких взрыва, заменяющие удары гонга, оповещают нетерпеливых зрителей о поднятии занавеса, который начинает медленно раздвигаться, открывая глубокую сцену, полную толпой артистов.
В своей роли первого любовника, генерал Марков занимает центр авансцены, стоя на самом переезде и, похлопывая нагайкой по голенищу сапога, смотрит на проходящие мимо него пехотные части. В глазах идущих людей ясно видна завистливая горечь пасынков судьбы перед облагодетельствованной 1-й ротой, которая, хотя и чувствует порядочную влажность от намокшей земли в противоположной голове части своего тела, но относится к этому стоически и ни за что не согласится уступить свое привилегированное место.
На втором плане, за проходящими по авансцене частями, у молчаливо стоящих орудий, суетятся артиллеристы. Один из них, видимо обладающий самым живым и беспокойным характером, влез на телеграфный столб и, не находя иного выхода своей бурной энергии, рубит провода. В результате этой полезной деятельности, они теряют свое горизонтальное положение и, один за другим, начинают свисать к земле длинными веревками. Не удовлетворившись достигнутыми результатами, непоседливый наблюдатель самоотверженно усаживается на фарфоровые чашечки столба и, приложив к глазам бинокль и слегка покачиваясь по сторонам, смотрит в невидимую для зрителей даль степи, одновременно создавая в воображении капитана Згривца весьма красочную, но трудно представляемую себе картину «кобеля на гвозде». У находящегося за моей спиной второго орудия тоже наблюдается многообещающее шевеление и еще один «кобель на гвозде».
На третьем плане сцены — степь, на четвертом — полоска горизонта.
Между тем кончился дождик — или только отдыхает — и ушли вперед пехотные части. Исчез с переезда и генерал Марков, поскакавший куда-то обратно. Теперь появляются идущие рысью подводы и, подскакивая на рельсах, уносятся вперед по мокрой дороге. А на самом горизонте, обозначается маленькое белое облачко — красный бронепоезд! Вскоре он сообщает о своем прибытии высоко взметнувшимся фонтаном земли от гранаты, разорвавшейся в безопасной дали от переезда.
Все чаще и чаще взлетают струи черной земли, не принося никакого вреда. Товарищи бомбардируют третий план сцены — степь. Молчит орудие полковника Миончинского и, с высоты телеграфного столба, «кобель на гвозде» не считает нужным форсировать события.
Неожиданный разрыв снаряда за нашими спинами, с подошедшего с другой стороны второго бронепоезда, в непосредственной близости от переезда, заставляет нас произвести перестроение, то есть повернуться лицом к орудию Шперлинга. Предстоящая дуэль обещает быть захватывающим зрелищем и не заставляет себя долго ждать.
Разделенные коротким временем, раздаются два выстрела по наглому бронепоезду, вероятно тотчас же сообразившему, что он имеет дело с капитаном Шперлингом. Не ожидая для себя ничего доброго от этой встречи, он предпочитает отойти на более безопасную дистанцию и снаряды его рвутся уже значительно дальше. Не удовлетворившись этим ничтожным результатом, не способным привести в восторг зрителей, наше орудие вздрагивает в третий раз. Сидящий на столбе кобель приходит в необыкновенную ажитацию и, размахивая рукой, что-то кричит, что тот же Згривец переводит короткой и ясной Суворовской фразой: «Прямо по сусалам!»
Надо думать, что так оно и есть, ибо исчезает вившийся над горизонтом дымок, и прекращают рваться снаряды. Весь амфитеатр разражается бурными аплодисментами, а польщенный Шперлинг снимает фуражку и, приложив руку к сердцу, раскланивается на все стороны.
— Браво! Бис! — ревут благодарные зрители.
Теперь с этой стороны уже не предвидится ничего интересного, а потому весь зрительный зал обращается в другую сторону, откуда еще летят снаряды, все приближаясь к переезду, через который несутся, на дистанции в 50 шагов, подводы с ранеными. Стоя на самых рельсах, генерал Марков придает большей рыси тем из них кто, по его мнению, не проявляет ее достаточно энергично. С напряженным вниманием следит рота за начавшимся оживлением около орудия полковника Миончинского.
Неожиданно, в самый патетический момент, новый и не предвиденный программой элемент сосредотачивает на себе общее любопытство. Этим элементом является едущая мелкой рысцой подвода, с пятью или шестью пассажирами. Проезжая по дороге, между орудием и жаждущими хлеба и зрелищ зрителей, на переезде она натыкается на генерала Маркова.
— Что за люди? — гремит генерал.
— Мы — члены рады, слышится ответ едущих.
— Что вы члены — я вижу, а чему вы рады — я не понимаю, — с силой опуская свою нагайку на спины лошадей, рявкает генерал Марков.
Лошади, не ожидавшие удара, дергают и несутся через переезд, едва не поскидав на землю везомые ими радостные предметы, которые, провожаемые гомерическим хохотом всей роты, долго еще скачут по степи, очевидно опасаясь преследования.
Этот небольшой дивертисмент прерывается проснувшимся орудием полковника Миончинского, пославшего красному бронепоезду свой первый увесистый гостинец. Со своей удобной для наблюдения — но не для сидения — позиции, «кобель на гвозде» подает какие-то знаки, после чего раздается второй выстрел нашего орудия. Очень скоро экзальтированные жесты на столбе не допускают сомнения в том, что и второму бронепоезду «по суслам попало». Новый гром аплодисментов и новые крики «браво»!
Сойдя с переезда, генерал Марков идет, смеясь, к полковнику Миончинскому: «Не хотят сегодня воевать товарищи!» И, обращаясь к сидящему у дороги полковнику Плохинскому: «Назар Борисович, пошлите вперед квартирьеров».
Это радостное известие срывает лживую маску с лица степи, порождая сомнение в ее бесконечности. По два человека от каждого взвода поднимаются с земли и идут вперед. Вскоре встает и вся рота и снимается со своих позиций артиллерия. Сзади подходят какие-то части, вероятно арьергард.
В своем надоедливом постоянстве опять потянулась степь.
Прошли три-четыре версты и никакого признака станицы. Опять огласил степь скорбный возглас: «да э-э-э-х, да ы-ы-ы-х!» И опять пропели «У Васьки четыре ноги». И опять рассмешил прапорщик Игнатов прочтением фразы «попы пели с дьяконами»: «покой око — по, покой еры-пы, покой око, покой еры-попы» и т. д.
Но вот, наконец, перед глазами появилась низенькая черточка плетней, защищающих станицу от наседающей на нее степи.
Под бодрые звуки песни, повествовавшей о том, когда пахнут розы и когда пахнут матросы, о пострадавшей балде некоего лорда Виорделя, с залихватским припевом «Эх, Матрешка, эх, Матрешка! Хороша ты наша жизнь!» вступила рота на улицу станицы. Жизнь рисовалась в сплошных розовых тонах, обещая каждому заслуженный отдых, сон, высушенную одежду, горячую пищу, словом все, что только можно себе представить для полного благополучия и благодушного сибаритства.
Увы! Этим греховным мечтам не суждено было осуществиться, третий взвод был назначен в полевую заставу. Мерсите вам ужасно!
Эта последняя фраза, в переводе на русский язык, означает: «Покорнейше вас благодарим!»
