Главы из воспоминаний о Великой и Гражданской войнах
Мое первое знакомство с верблюдом относится к неприятнейшим воспоминаниям моего детства, когда наша встреча закончилась глубокой взаимной антипатией. Эта, изуродованная со дня своего рождения скотина оплевала меня с высоты своего могучего роста, с поразительной меткостью, вероятно мстя за какие то мои агрессивные действия, нанесшие ущерб её верблюжьему достоинству. Расстались мы тогда с твердым намерением никогда больше не встречаться, я — уводимый за руку отцом и получив предварительно подзатыльник, а он — отогнанный сторожем в глубину клетки. Но, «прошли года, мы вновь сошлись с тобою!» Эта вторая встреча состоялась в селе Лежанки, Ставропольской губернии, где, вынужденный сложившимися обстоятельствами, я оказался в необходимости восстановить наше знакомство. А если уж быть совершенно откровенным, то обстоятельства вовсе не сложились, а были заботливо сложены моим феноменальным легкомыслием. Ночь, накануне выступления, я провел в карауле и возвратился во взвод с законным желанием хорошенько выспаться. Однако, забитая людьми хата плохо соответствовала моему намерению. А потому, я отправился во двор, где и расположился в каком-то сарайчике, в полном покое и одиночестве, утаив от всех мое местопребывание. Не помню, видел ли я во сне «ласки весны», или ничего не видел, но пробуждение свое запомнил! Тишина. Зловещая тишина! Вхожу в хату — никого! За столом сидят две фигуры, и тоже зловещие. — Где наши? Ответ на мой вопрос мне кажется и вовсе зловещим: — А ты что, отстал? Их молниеносно брошенный друг на друга взгляд не предвещает ничего доброго. Чувствую, что кто-то очень большой и с очень холодными руками, взял в них мое сердце и начинает его тихонько сжимать, а по спине взбираются мурашки. Не знаю, насколько выражение равнодушия, приданное мною моему лицу, было естественным, но интонация голоса не изменила: — Нет, не отстал, а я тут маяком. Сейчас пойдет наша кавалерия, так дорогу ей показать. А наши то давно ушли? Мой ответ, видимо, произвел на них известное впечатление, так как оба мужика потупили головы, снова переглянулись и не замедлили ответом: «Да должно часа три-четыре». Ободренный первым успехом и желая придать ему еще больше веса, я произвел новую вылазку: — Вот что: коли зайдет полковник, так скажите ему, что я у церкви, на горе, дожидаться буду, а то как бы казаков не пропустить, они, небось, уже там! — И с этими словами я вышел из хаты. Передо мной — пустая улица. Ни души! Удары сердца отдаются в висках и мешают дыханию. Дабы не возбуждать подозрений, иду медленно, крепко охватив шейку винтовки и мысленно считая количество имеющихся у меня патронов. В этой тяжелой борьбе головы с ногами, в которой ноги имеют тенденцию перейти вскачь, но где победа остается всё-таки за головой, я достигаю, наконец, соборной горы. Впереди, ещё шагов на 500, продолжается улица, а дальше — пустая степь, насколько глаз видит. Следы недавно прошедшей, крупной колонны войск не оставляют сомнения в направлении движения Армии. Передо мной встают три вопроса, терзающие мою душу. Как пройти остающиеся до околицы 500 шагов и не подвергнуться нападению из домов? Как не попасть в руки могущим появиться с минуты на минуту «Красным»? Как догнать ушедшую Армию? В патронташе имеется 60 патронов, достаточных что бы выдержать хороший бой, но нет последней, верной гарантии — револьвера! Вообще, будущность рисовалась мне в исключительно черных красках, а воображение, в ярких тонах, заставляло подозревать существующие в действительности, или предполагаемые опасности. Так, например, появление из-за плетня какой-то бабы, самого мирного вида, привело меня в состояние полной боевой готовности. Несмотря на то, что я ясно видел одну только бабу, я был убежден, что эта-та баба и есть олицетворение военной хитрости и вышла из хаты с единственной целью определения моей позиции. Впрочем, баба скоро исчезла и никаких последствий её появления не оказалось. Может быть, и выходила то она только «до ветру». С четверть часа простоял я возле церкви, в полной нерешительности, в то же время прекрасно понимая, что каждая потерянная мною минута ухудшает мое, и без того скверное, положение. Из этого состояния нерешительности я был внезапно выведен появлением небольшой группы людей, хотя и бывших сравнительно далеко от меня, но, как мне казалось, имевших на мой счет явно враждебные намерения, что и заставило меня произвести новую диверсию. Взобравшись на выбеленную кирпичную стену, окружавшую церковь и служившую цоколем для вделанной в нее решетки, я стал, широкими взмахами рук, подавать сигналы несуществующим войскам. Для постороннего наблюдателя, как мне казалось, эти сигналы не оставляли сомнения в моей полной связи с подходящими и уже недалекими частями. Не могу сказать, произвела ли моя демонстративная жестикуляция впечатление на устрашаемых мною врагов, — если таковые имелись в действительности, в чем я не уверен и по сей день — но Фортуну, если и не заинтересовала, то привела, во всяком случае, в недоумение и заставила её повернуться ко мне своим лучезарным ликом, вместо предоставленного мне до сих пор права любоваться её тыловой частью. Лучезарным ликом Фортуны я называю отвратительную морду огромного рыжего верблюда, стоявшего привязанным к решетке церковной ограды, как раз за углом. Утопающий хватается за соломинку! Что же касается этой «соломинки», то, по-моему, она могла бы вытащить пятьдесят утопающих! Сделав её центром моих вожделений, я соскочил со стены и, уже не теряя ни минуты, бросился к ней. Привязанный за шею веревкой, верблюд отнесся к моему появлению с полным равнодушием, разве только махнул сзади обрывком какого-то растрепанного шнура, долженствовавшего, по всей вероятности, изображать хвост. Однако, все мои попытки погрузиться на «корабль пустыни» успехом не увенчались, за его полным неумением «пришвартоваться»: стоило мне влезть на стену и постараться подтянуть его себе, как он подходил и становился ко мне мордой, создавая ею непреодолимое препятствие для его оседлания. Соскочив на землю, я мог добиться от него стояния боком у стены, но, как только я снова взбирался на стену, то опять оказывался перед его мордой, в недоступной дали от его спины. Когда, в полном отчаянии, истощив все свои силы и не добившись успеха, я уже решил плюнуть на него и идти пешком — и будь что будет! — тут-то я и оказался на нем безо всякого труда. В последний раз соскочив со стены и имея в руках винтовочный шомпол, до сих пор служивший мне палкой для приведения верблюда в необходимое положение, я случайно ударил им по какой-то части его несуразного тела. Верблюд тотчас же лег. Теперь, оказавшись на нем, я приложил все усилия, что бы поднять его и заставить идти, тыча шомполом куда ни попало. Действительно, истыканный верблюд встал и, не торопясь, двинулся вниз по улице, в нужном мне направлении. К сожалению, мое естественное желание ускорить его аллюр оставалось чисто платоническим по трем неустранимым причинам. Во-первых, управление верблюдом состояло всего из одной веревки, охватывавшей петлею его шею; чрезвычайно короткий конец её я мог держать только в сильно вытянутой левой руке, не имея возможности продвинуться, вперед из-за высокого горба, украшенного пучком рыжей мочалки. Во-вторых, моя правая рука была занята держанием винтовки, в целях обороны на случай возможного нападения. И, в-третьих, сама моя неустойчивая посадка возбуждала во мне сомнение в моей способности усидеть, в случае перехода на рысь. А кроме всего прочего, у меня не было полной уверенности в том, что верблюды вообще умеют бегать. Так, медленно и с видом полного спокойствия, никем не тревожимые, покинули мы Лежанку, выехали в открытую степь и продолжали нашу неторопливую прогулку до тех пор, пока не скрылись из глаз очертания высокой церковной колокольни. С первым, с момента моего пробуждения в Лежанке, вырвавшимся из груди свободным вздохом, просветлели одновременно и мои мозги, тотчас указавшие мне на всю нелепость держания одной рукой веревки. Мой, ставший мне симпатичным верблюд шел, не требуя ни управления, ни принуждения, очевидно считая своей обязанностью шагать, а моей — спокойно сидеть на нем и не вмешиваться в его дела. Дислокация моего тела — если можно так выразиться — после освобождения левой руки, значительно улучшилась, а отпущенная мною веревка болталась под шеей верблюда, не достигая земли. Кроме того, перекинутая теперь за спину винтовка настолько укрепила мою посадку, что я уже был склонен считать себя прирожденным кавалеристом, если не на коне, то, во всяком случае, на верблюде. Однако, неторопливая походка моего верблюда, мало того, что нагоняла сон, но, мало помалу, возвращала ушедшее было беспокойство, так как оставалась опасность преследования, в случае если «товарищи», конечно, уже предупрежденные местными жителями о нашем уходе, вошли в Лежанку. Правда и то, что я отъехал довольно далеко, определяя расстояние по, уже дважды замеченным мною, местам малых привалов, легко определяемых каждым пехотинцем, но неописуемых. Впереди только степь, ровная и безлюдная степь и никакой, хотя бы отдаленной, видимости Армии. Случайно обернувшись, увидел я, что очень далеко позади, маячили маленькие фигурки нескольких всадников. «Красные!». С этого момента я уже не смотрел вперед, а, повернувшись насколько это было возможно, старался определить: скачут ли они ко мне, или стоят на месте? Увы, уже через несколько минут не оставалось сомнения в том, что они приближаются! Их было всего трое и они шли за мной широкой рысью, всё сокращая и сокращая разделяющую нас дистанцию. Уйти от них уже не было никакой возможности. А моя проклятая рыжая скотина равнодушно шла вперед и, несмотря на все мои ухищрения, уговоры и просьбы, не желала повернуться лицом к противнику, предоставляя мне принять бой в положении полуоборота. Единственная возможность успешности обороны сводилась для меня к необходимости, с первого же выстрела, убить или ранить одного из нападающих, чему в сильной степени мешала моя неудобная позиция, настойчиво требовавшая от меня подпустить их как можно ближе. Они находились от меня шагах в шестистах и, не уменьшая рыси, шли на сближение, как будто не обращая на меня внимания. Моя винтовка, лежащая поперек верблюжьей спины, еще не была поднята к плечу. Когда расстояние между нами дошло до сотни шагов и я уже приготовился схватить её и выстрелить в одного из ехавших рядом всадников, как вдруг рассмотрел украшавшие их шинели погоны. Свои! Да, это были трое казаков, оставленных в Лежанке следить за занятием её «товарищами». От них я узнал, что «красный» разъезд уже вошел в село. На мой вопрос: «сколько их?», мне ответили: «коней двадцать». — Да не коней, а «товарищей»? — На кажном по одном! — и с хохотом они зарысили дальше. Получив эти малоутешительные сведения, и не имея ни малейшего представления, как далеко ушла Армия, я тотчас же приступил к изучению управления верблюдом. Я мучительно соображал: даны ли ему ноги только для того, что бы ходить, или они могут и бегать? Оплевавший меня в детстве верблюд ходил по своей клетке, а те, что я видел на пакетах с чаем Высоцкого, тоже как будто шли, а не бежали. Свои, тяжелые на этот счет, сомнения я постарался разрешить при помощи моего шомпола. Вспомнив, что слон управляется постукиваньем молотка по голове, я постучал шомполом по верблюжьему черепу — никакого результата! Прибег я также к практикующемуся на Украине приёму для придания живости волам, и тоже не добился успеха. Исследуя постепенно все части верблюжьего естества, я уколол его шомполом под правую ногу и, в ту же минуту, неожиданно открыл две, скрываемая им до сих пор, недюжинные верблюжьи способности: во-первых выяснилось, что верблюды умеют прекрасно бегать, а, во-вторых, являются обладателями очень сильного и очень неприятного голоса, могущего быть вызванным в любую минуту по желанию кондуктора. Когда, получив укол, верблюд неожиданно прыгнул вперед и перешел в размашистую рысь, то я, не подготовленный к проявлению им такой прыти, чуть-чуть не оказался на земле и невольно вцепился в клок рыжей мочалки на его горбе. И. тотчас же, не то рёв, не то трубный глас огласил степные пространства. Нечто похожее я слышал в моем, обильным воспоминаниями детстве, когда я влил стакан воды в раструб духового инструмента, в то время как на нем упражнялся мой сводный брат. Мой верблюд бежал теперь очень быстро, а дернутый за мочалку — ревел. Удовлетворенный, я не предъявлял к нему больших требований, опасаясь открыть в нем, сверх обнаруженных талантов, способность обозлиться. Около трех верст проехали мы рысью, после чего верблюд снова перешел на шаг, но немного спустя, по первому моему требованию, опять побежал. Сигнальная мочалка тоже действовала без отказа. Вскоре я догнал Армию и, обгоняя тянувшуюся по дороге колонну, подал сигнал о своем прибытии. «Но здесь моя бессильна лира, Здесь Муза требует Шекспира!» Своим слабым, для данного случая, пером, я не берусь описать весь эффект произведенный трубным гласом моего верблюда и скромно ограничусь лишь главнейшими деталями: лошади бросились по сторонам, а находившиеся в колонне люди, точно сговорившись, обратили на меня свое пристальное и угрожающее внимание: каждый имел что сказать и каждый — что-нибудь неприятное! Быстро переключив верблюда на рысь, и не имея желания оборачиваться на долго ещё продолжавшиеся крики негодования, в которых не были оставлены в покое мои родители и все предки до седьмого колена, я поскакал в голову колонны, где должна была находиться моя рота. Мое триумфальное появление на верблюде не вызвало восторга, ни со стороны полковника Плохинского, ни со стороны капитана Згривца, обрушившегося на меня со всей силой своего вспыльчивого характера и приказавшего передать верблюда в артиллерию, куда я и отвел его на, продолжавшей болтаться на его шее, веревке. Целоваться на прощанье с ним я не рискнул: черт его знает, что у него на уме! Для верблюда эта история кончилась назначением в артиллерию, а для меня — новым, внеочередным караулом, с объяснением причины наказания: «штоб не верблюжал!» По возвращении из караула, я уже спать не ложился!
