Прапорщик Быxовец
В рядах офицеров моего взвода, никто не выражал с такой отчетливостью и ясностью, как свой личный облик, так и принадлежность к породившей его среде, со всеми ее понятиями, речью, жестами, внешним обликом и традициями, как прапорщик Быховец. Одного взгляда было достаточно, что бы безошибочно распознать в нем семинариста, очевидно сына какого-нибудь захудалого священника, а может быть и дьячка. Его крепкая, но как будто обтесанная топором фигура, как нельзя лучше соответствовала определению — «не ладно скроен, да крепко сшит». В нем не было ничего безобразного, что могло бы притягивать нездоровое любопытство, как это часто случается при встрече с людьми с каким-нибудь физическим недостатком. Совсем нет! Скорее всего, его можно было назвать деревенским увальнем, с медленными движениями его физически неразвитого тела, но с присущей таким увальням медвежьей ловкостью.
Мне он почему-то напоминал Митьку из «Князя Серебряного», впечатление, усилившееся после того как я увидел его в бою, под Усть-Лабинской, где мы сошлись с «красными» в рукопашную. Быховец, плюнув в руки и ухватив за штык свою винтовку, начал приближаться к противостоящим нам «товарищам», скача как-то боком и приноравливаясь нанести сокрушительный удар. Кроме того, его сходство с Митькой подтверждалось его необыкновенным благодушием, в котором он не уступал, а может быть, даже и превосходил Митьку, и если даже не обладал сказочной силой последнего, то все-таки недалеко и отставал от него.
Лицо его принадлежало к типу тех лиц, которые не поддаются описанию: 13-е на дюжину. Но что невольно привлекало внимание — это выражение его глаз. Если правда, что глаза — зеркало души, то я бы сказал: душа, стоящая перед Богом. В его глазах было что-то, до того светлое, до того умиленное, до того покорное, что долго будут вспоминаться эти глаза.
Проведенный по окончании какой-то школы прапорщиков, чуть ли не за 15 дней до захвата власти большевиками, он, или плохо усвоил, или совсем не усвоил, хотя бы начатки военного искусства и признавался в этом с полной откровенностью, ничуть не обижаясь за сыпавшиеся на него замечания и частые взыскания.
Никогда еще не видавший фронта Великой Войны, не слыхавший свиста пуль, он сразу же оказался, в армии генерала Корнилова, среди офицеров «видавших виды». На мой вопрос, как ему удалось проникнуть на Дон, он, не вдаваясь в подробности, ответил: «а пришел». В то время, многие офицеры различно определяли причины, толкнувшие их на вступление в Добровольческую Армию, хотя, конечно, причина была одна и та же. Например, корнет Пржевальский утверждал, что он прибыл в Армию, потому что ему «надоели семячки» (подсолнечная шелуха), которые он считал олицетворением Революции. Быховец объяснял причину своего прибытия с поразительной ясностью: «защищать веру Христову».
Еще до 1-го Похода, Быховец приобрел довольно оригинальную известность в рядах своего взвода, благодаря одной, неизвестно откуда явившейся, привычке. Заключалась она в том, что при заряжении винтовки, он неизменно, вставив пятый патрон в ствол, осторожно спускал курок, пренебрегая предохранительным взводом. Результат бывал всегда один и тот же: стукнувшись прикладом о землю, винтовка посылала пулю в небо, а находившиеся по соседству офицеры, после первого испуга и недоумения, посылали весь известный им лексикон нецензурных слов по адресу прапорщика Быховца.
Начало этой серии Случайных выстрелов относится ко времени нашего пребывания в Ростове. Обыск на Темернике. По сведениям нашей контрразведки, прибывший из Петрограда большевистский комиссар скрывается в одном из домов, который окружил наш взвод. Приказание гласит: «быть на чеку!» и ничем не нарушать тишину ночи. 'Взять живым!" И вот, в самый патетический момент, раздается оглушительный выстрел. Поймали? Увы, этот выстрел не означает поимку: по еще не известной тогда причине, выстрелила винтовка прапорщика Быховца!
Задонье. Отделение третьего взвода несет караульную службу на электрической станции. Часовым в машинном отделении стоит прапорщик Быховец. Неожиданный громкий выстрел часового взбудораживает весь караул: нападение! Ничуть не бывало — выстрелила винтовка прапорщика Быховца. Однако, тогда же была выяснена причина столь самостоятельного поведения этого, вообще говоря, послушного оружия.
Первый Кубанский Поход. После очередного выстрела, вне всяких норм и понятий, взбесившийся капитан Згривец, после чудовищной угрозы «поставить под винтовку», назначил Быховца, вне очереди, внешним дневальным. Тот покорно снес наказание и утром, возвратившись в хату, поставил свою винтовку. В тот же момент, грянул выстрел! В другой раз, тоже возвратившись из внеочередного караула, опять таки понесенного за самостоятельное действие его винтовки, Быховец не успел еще поставить ее на пол, как Згривец овладел ею и открыл затвор. Из казенной части ствола выскочил находившийся в ней патрон, а курок был осторожно спущен!
Эта незыблемая верность самому себе была вознаграждена Згривцем переименованием прапорщика Быховца в прапорщика 'Пульни". Слово это происходило, по всей вероятности, от народного слова «пулять» — вместо «стрелять» — и срослось с Быховцем как нельзя лучше. Да и сам он находил его подходящим и не обижался.
Я не думаю, что он что-либо понимал в боях, но никогда не отставал и добросовестно подражал другим. Во время боя, ни одного чувства не изображалось на его спокойном и благодушном лице: ни страха, ни беспокойства, ни озлобления. Мне кажется, что его полное равнодушие к собственной судьбе покоилось на его глубокой вере. Во всяком случае, я неоднократно замечал, что перед началом боя он крестился, после чего бывал совершенно спокоен. По окончании, опять крестился.
В смысле боевого товарищества, мы нашли в нем достойного и верного соратника, за которого можно было положиться даже в самой тяжелой обстановке,
Бой кончен. Станица и станция взяты. Из списков наличного состава роты, ротный писарь прапорщик Пелевин — вычеркнул семь фамилий, поставил рядом с ними крест и своим четким почерком сделал надпись: «24-е марта, 1918-го года. Станица Григоре-Афинская.»
Одной из фамилий была фамилия прапорщика Быховца.
Поручик Якушев
Среднего роста, в длинной шинели, в узких кавалерийских сапогах со шпорами и более высокими каблуками, он кажется выше и стройнее чем есть на самом деле. Офицер мирного времени, выпуска 1911-го года, фронтовик. Нашивок, означающих ранения, не носит, хотя и ранен уже много раз.
После последнего ранения, был переведен в 3-ий Заамурский полк, где и застала его Революция. Вместе со своим однополчанином, корнетом Пржевальским, прибыл на Дон и вступил в Алексеевскую Организацию в начале декабря 1917-го года. Его раннее прибытие в Новочеркасск, до установления большевистского контроля на железных дорогах, позволило ему сохранить свой офицерский вид, что выгодно отличало его от большинства офицеров 5-ой Сводной Офицерской Роты.
Его худое, конусообразное лицо, с большим прямым носом, украшено длинными остроконечными усами и тонкой бородкой, отпущенной из-под нижней губы и спадающей ниже подбородка и придает ему разительное сходство с Дон-Кихотом. В зелено-серых глазах покой и точно спят скука и апатия. Слова его скупы и роняет он их редко, без раздражения, без повышения или понижения голоса, а как будто нехотя и то по крайней необходимости. По своим политическим взглядам — монархист, но в спор с инакомыслящими не вступает и вызвать его на спор на эту тему невозможно: свое не навязывает, чужого не желает. То обстоятельство, что он является заместителем отделенного командира, штабс-капитана Крыжановскаго, и таким образом старшим офицером отделения, не вызывает в нем никакого желания властвовать или стремления отличиться. Когда ему случается, или отдавать приказания, или передавать распоряжения по отделению, то делает он это очень своеобразно, не властно и требовательно как другие, а со спокойной скукой, как надоедливую обязанность.
В отношении его, поражают две необъяснимые на первый взгляд вещи: какое-то особенное уважение к нему со стороны взводного командира, капитана Згривца, и то удивительное обстоятельство, что офицер мирного времени, неоднократно раненный, он не только не имеет ни одной боевой награды, но и остается в том же чине, в котором застала его война 1914-го года.
Уже гораздо позднее, при выходе из Каменноугольного района на большую московскую дорогу, когда исчезли между нами чины, сменившиеся только нашими именами, Витя рассказал мне столь интриговавшую меня историю его непроизводства.
Где-то, в забытом Богом захолустье Полесья, стоял его полк. Скука, безвыходность положения, усугубляемая двадцатилетним возрастом властно требующим выхода энергии, стремление найти хотя бы отзывчивость, толкнули его на связь с замужней женщиной. И в один, очевидно не прекрасный момент, муж застал его в спальне своей жены. Два выхода оставалось Вите: выпрыгнуть в окно «в чем мать родила», или открытое объяснение. Он выбрал второе. Это объяснение закончилось смертью мужа и преданием суду Вити. Вскоре после того начавшаяся война 1914-го года бросила его на фронт, в качестве «находящегося под судом». В этом положении он находился до начала Революции. Отказавшись принести присягу Временному Правительству, он усугубил свое — и без того незавидное — положение.
Особое же к себе отношение капитана Згривца он объяснял тем, что он кадровый офицер, а капитан Згривец произведен из сверхсрочных фельдфебелей, навсегда сохранивших уважение к старому офицерству.
Впервые я видел поручика Якушева в бою под станцией Гуково, в рукопашной схватке с превышавшим нас в десять раз противником. В происходившей бойне не было ни времени, ни возможности остановить свое внимание на чем бы то ни было, да и собственная экзальтация исключала всякую возможность наблюдения. Мельком я видел его, то рядом со мной, то вдруг он оказывался в другой горсточке офицеров нашей роты.
Бой кончился. Трупы «красных» густо усеяли платформу станции и железнодорожные пути. Собравшиеся в небольшие группы офицеры обсуждали перипетии боя. Поручика Якушева среди них не было. Он стоял поодаль, с прапорщиком Быховцом и, заметив меня, подозвал к себе.
— Вот и Вы, прапорщик, неужели Вы не знаете, что бить прикладом винтовки не полагается? Посмотрите на Ваше оружие и достаньте себе другую винтовку.
Действительно, и у меня, и у Быховца, винтовки оканчивались отколотыми у шейки прикладами, обстоятельство, на которое я только теперь обратил внимание. Якушев не сказал нам более ни слова и направился, не торопясь, к стоявшему неподалеку взводному.
