«…шли бойцы из железа
и стали
И как знали они, что идут
умирать
И как свято они умирали!»
На тускнеющем экране моей памяти еще ярко проходят картины эпохи Белой Борьбы и оживленная толпа фигурантов, из которых ни один не играл сколько-нибудь ответственной роли, но участие которых создавало яркий фон для следовавших, одно за другим, происшествий. Со своих, заранее распределенных мест, не могла эта толпа фигурантов охватить всего разворачивавшегося на огромной сцене, вмещавшей и степи, и горы, и леса, и реки, и большие губернские города, и малолюдные хутора и деревеньки.
Представляя собой лишь крохотную единичку в этой толпе, я и не собираюсь описывать ни общих картин, ни широких сцен, а только маленький кусочек, который был доступен моему наблюдению, из отведенного мне тесного уголка.
Нет, я хочу навсегда зафиксировать в моей памяти образ тех людей, с которыми судьба соединила меня и навек отвела им место в моем сердце. Не собираюсь я описывать их как каких-то исключительных героев, а только как простых людей, с их хорошими и плохими сторонами, а иногда лишь несколько черточек их характеров, или обстоятельств их жизни и смерти. Все они мне дороги. И все они — и живые, и мертвые — для меня живы. Эти наброски — последние цветы, приносимые на алтарь, воздвигнутый в их память!
Капитан Згривец
Ему лет 35, а может быть и более. В офицерский чин произведен за боевые заслуги. В 1-ой офицерской роте он занимает должность взводного командира. Образование начальное и вряд ли законченное. Среднего роста, сильное мускулистое тело, голова напоминает яйцо, с какой бы стороны на нее ни смотреть. На гладко выбритом лице — небольшие, коротко подстриженные усы. Гимнастерка сидит на нем аккуратно, но как-то по-солдатски, без офицерского щегольства. С нами он обращается строго и часто на «ты». В отличие от остальных офицеров взвода, для нас он не имеет имени и отчества, а всегда только: «господин капитан». В разговоры, происходящие между офицерами никогда не вмешивается, но постоянно тут же и внимательно прислушивается ко всему что говорится. Любопытен же до крайности. Если случается, что кто-либо из офицеров скажет что-нибудь, что ему не по душе, то сейчас же обрывает говорящего: «Ну, ты! Ты, слышь! Не того!» Взвод любит его, но никогда не упускает случая подсмеяться над ним. Но не прямо — это слишком опасно! Для этого выработана особая система, заключающаяся в том, что собирается кучка офицеров, начинающих нести невероятный вздор, как только появляется капитан Згривец и начинает прислушиваться, силясь понять о чем говорят. Не проходит и минуты, как все разражаются неудержимым хохотом. Капитан Згривец выпрямляется с видом оскорбленного достоинства и сейчас же приказывает чистить винтовки, «заместо что б языки чесать!»
Попав в его взвод, я никак не мог понять, каким образом этот, едва грамотный человек мог оказаться на командной должности. Ко мне, как и к остальным прапорщикам, он обращался исключительно на «ты» и это меня коробило. Невзлюбил же он меня с первых дней, главным образом за мою немецкую фамилию — «слышь, что там ни говори, а Лингварт всe-таки немец». А также за то, что во всех случаях коллективного издевательства, я был непременным участником.
Но не прошло и недели, как мне вдруг стало совершенно очевидно, что только, капитан Згривец, и никто другой из старших офицеров роты, не имел большего права и больших оснований командовать офицерским взводом в офицерской роте. Опишу этот трагический, хоть и неприятный для меня, случай.
Наш батальон стоял в то время на Барочной улице в Новочеркасске. Каждую ночь назначались офицеры для связи с другими частями, разбросанными по городу. Новочеркасск кишел большевиками и разложившимися казачьими частями. Офицеры, отправляемые для связи подвергались нападениям на пустынных улицах. Сперва случаи убийства их были редки, но потом нападения участились и, наконец, приняли угрожающие размеры. Связь почти прервалась. Трупы убитых офицеров-добровольцев на утро находили на улице. На патрули не хватало народа. Надо было найти способ самозащиты. Но как?
Собравшись в помещении роты, мы горячо обсуждали возможные меры. Капитан Згривец оказался возле нас, с любопытством прислушиваясь. Он, видимо, находился в чрезвычайном волнении, но не произносил ни слова. Потом, неожиданно, прошелся раза два между койками и, остановившись перед нами, вдруг сказал: «Ну вы, слышь, того…» Замолчал и опять зашагал, видимо что-то обдумывая. Опять остановился: «Ну вот, слышь. А я вам скажу!» Все молчали. Он страшно волновался, махнул рукой и опять зашагал. Наконец, очевидно решившись высказать свою мысль, подойдя к нам, произнес: «Потому, слышь, бьют, что мы не бьем!»
— Да как же их бить, когда они сзади нападают?
— А вы вот, слышь… вот как пойдет, возьми гранату в карман.
— Да, ведь, убивают сзади, из-за плетней, господин капитан, тут и граната не поможет!
— Ты, слышь, думай. Тебя оно, конечно, убили, и с гранатой, а она — механизм, она за тебя и их побьет.
— Это как же?
Предложение капитана Згривца заключалось в следующем. Посланный для связи офицер должен был идти без винтовки, с ручной гранатой в кармане. Граната, приготовленная для взрыва, должна была быть зажата в руке. В случае внезапной смерти, пальцы, без сомнения, разожмутся и отпустят рычаг, так что взрыв произойдет через секунду после смерти.
В первый момент, когда предложение капитана Згривца было понято, все замолчали. Поручик Паль, кажется, как всегда не совсем трезвый, резюмировал следующим образом: «Новый тактический прием уничтожения противника с того света! Не знаю, не пробовал». Все засмеялись.
Не помню, в тот же вечер или на следующий, связь была назначена от нашего взвода. Шел прапорщик Володя Алферов. В случае его смерти, должен был идти я. Алферов, 19-тилетний мальчик, хорошенький как ангелочек, чуть не последнего выпуска «Керензят», застенчивый и скромный, натянул на себя шинель, подошел к пирамидке с винтовками, постоял с минуту и, не взяв винтовки, направился в канцелярию, где находился Згривец. Через минуту он вышел оттуда и прямо пошел к выходной двери, за которой исчез. Згривец, вышедший за ним из канцелярии, посмотрел ему вслед и мы видели как он перекрестился.
Ей Богу, я не совру, если скажу, что вдруг что-то тяжелое, как бы давящее, разлилось по всему взводу. Офицеры сидели на койках, опустив головы. И вдруг, как будто в ответ на общее напряженное молчание, раздался недалекий, глухой взрыв. Первым, схватив винтовку, бросился вон капитан Згривец, за ним мы все. В сотне шагов от казармы лежал труп прапорщика Алферова. Неподалеку от него, мы поймали трех тяжело раненых большевиков и тут же прикололи. Четвертого, местного парикмахера, нашли час спустя у него в доме, по кровавому следу. Его расстреляли за тюрьмой. Алферова принесли в казарму. Труп его был страшно изуродован, одна нога едва держалась на обрывках мускулов. Голова была проломлена кистенем. Этот кистень мы нашли под плетнем позже.
Когда кончилась первая суматоха, Згривец обратился ко мне: «Ну ты, слышь, чего ж? Тебе в связь». Я оделся под явно враждебным взглядом Згривца. Этот враждебный взгляд я объяснил себе ложно, предполагая, что он подозревает меня в трусости. «Ну, погоди — думал я — увидишь, что я не трус!» И взял свою винтовку.
В ту же минуту Згривец подскочил ко мне. Глаза его горели, голос пресекался: «Ну ты, слышь… Это как же? Ты теперь это что же?» Я мгновенно понял свою ошибку и мне стало безумно стыдно. Поставив обратно винтовку и обернувшись к Згривцу, я сказал:
— Господин капитан, разрешите получить гранату.
— Ну вот то-то же, а то, слышь… И, не докончив, пошел в канцелярию роты, я за ним. Когда он достал из ящика, стоявшего под столом, гранату Мильца, то передал мне ее не сразу, а как будто колеблясь. Это колебание еще более смутило и оскорбило меня. Я протянул руку и почти сам взял у него гранату, вытащил из нее предохранительное кольцо и, положив его на стол, повернулся что бы скорее уйти.
— Я, слышь, может и не так… Ты, слышь, может тоже не того…
Я вышел.
Скажу, что с того дня, убийство офицеров связи прекратилось окончательно. А лично я, безумно полюбил Згривца. Уже после его смерти, в маленьком поминальнике, найденным в его гимнастерке, я видел на первой странице имя «раба Божьяго Владимира».
Первый бой Сводного офицерского батальона. Мы наступаем на станции Гуково. В открытой степи, по гололедице, бежит к станции наша рота. Капитан Згривец находится шагов на десять позади своего взвода, но к моменту подхода к железнодорожным посадкам, за которыми расположились большевики, он неожиданно оказывается впереди. С 50-ти шагов расстояния, он бросается на находящегося против нас красного пулеметчика, который не перестает строчить, и вдруг летит кувырком в снег. Огонь пулемета сосредотачивается на нашей небольшой группе. Чудится будто дышишь горячим воздухом. Мы слились с землей. Внезапно пулемет замолкает. «Задержка!», кричит Згривец, снова бросается вперед. Держа винтовку подмышкой левой руки, а кистью охватив ствольную накладку, он, действуя ею как тараном, закалывает красного пулеметчика. В происходящей затем рукопашной схватке, я, как сквозь сон, вижу Згривца на несколько секунд то здесь, то там, на платформе станции. Мне некогда присматриваться. Я вижу перед собой толпу большевиков, может быть десятка два, и только двух-трех наших, работающих штыками и прикладами.
Когда, наконец, кончился рукопашный бой и Згривец собрал свой взвод, то тут только выяснилось, что там, у посадок, пуля красного пулеметчика пронизала кистевой сустав его правой руки. Всю рукопашную схватку он провел одной левой, действуя и штыком, и прикладом. До самой его смерти, под Сосыкой, кисть его правой руки осталась неподвижной.
Немного спустя, собравшийся вместе взвод обсуждал перипетии боя. Кто-то высказал восхищение храбрости Згривца. Неожиданно вынырнувший откуда-то Згривец выступил вперед и, тыча себя пальцем в грудь, гордо сказал: «Ну, а как же! Я — офицер, а она — и отмерив большим пальцем конечный сустав своего мизинца, презрительно закончил — пуля!» Помню неудержимый смех охвативший нас всех. Згривец обиделся, выругался и отошел.
Но я вспоминаю об этом маленьком эпизоде для того, чтобы показать то огромное, что выросло из этого незначительного факта. А было вот что. Еще гремели отдельные, «ликвидирующие» выстрелы, когда ко мне подошел корнет Пржевальский и позвал меня за собой. Мы вышли за платформу и зашли в густые, железнодорожные посадки.
— У Вас есть индивидуальный пакет?
— Так точно.
— Перевяжите мне рану.
— Разве Вы ранены?
— Так, пустяки!
Он снял с себя шинель, скинул китель и стянул рубашку. Маленькое входное отверстие от пулевого ранения чуть-чуть кровоточило.
— Господин корнет, отчего Вы не обратились к Пелагее Иосифовне?
(Плохинская, сестра милосердия).
— А Згривец к кому-нибудь обращался? — ответил Пржевальский.
Признать открыто превосходство капитана Згривца, для Пржевальского было невыносимо. Он, конечно, понимал, что у Згривца все вытекало как-то само собой, из самой его натуры. И вот он — корнет — тянулся за этой натурой, хотя не признался бы в этом даже самому себе.
«Згривец — воспитатель?» — с удивлением задал я себе вопрос. И ответил на него утвердительно. Да, он был им помимо собственного желания, тоже из самой глубины своей натуры и, вероятно, первый же изумился, если бы ему об этом сказали.
Не удивительно, что за все пребывание капитана Згривца в роли взводного командира — он так и остался им до смерти — я не знаю ни одного случая грабежа или самой малейшей распущенности; я не знаю ни одного случая проявления не только трусости или заминки, но и просто нерешительности. В его взводе, от отделенного командира до последнего добровольца, царил его дух, и личность его импонировала всем.
