«На двадцати языках, — писал в „Красной звезде“ о самых горьких днях осени сорок первого Константин Симонов, — на немецком и французском, голландском и польском, на итальянском и финском, на румынском и венгерском, над раздавленной, над опрокинутой навзничь Европой ревело, орало наглое торжествующее радио. На двадцати языках Москва горела, Москва рушилась, Москва переходила в немецкие руки».
Гитлеровцы понимали, что Москва для русского народа не просто столица державы, политический, экономический и военный центр, а еще и святыня, средоточие национального духа. Читая протоколы допросов командующего 5-й армией генерал-майора танковых войск Михаила Потапова, который тяжело раненным был захвачен немцами под Киевом в плен, я обратил внимание, что ему непрерывно задавали в разном звучании один и тот же вопрос: как поведет себя Красная Армия после падения Москвы? Командарм, герой Халхин-Гола отвечал с достоинством и убежденностью: она все так же будет сражаться с верой в победу. Кто усомнится, что было бы именно так? И все же, все же… Попробуйте представить себе мысленно германские торжества на Красной площади — и больше минуты с этим представлением прожить не сможете: сердце взбунтуется, сердце взорвется.
Нет, отдавать Москву врагу было никак нельзя. «Москва, — писал в ноябре сорок первого в „Красной звезде“ Алексей Толстой, — это больше, чем стратегическая точка, больше, чем столица государства. Москва — это идея, охватывающая всю нашу культуру во всем ее национальном движении, через Москву — наш путь в будущее. Отстоим Москву — изменится весь ход войны».
«Под Москвой, — делился мыслями с читателями „Красной звезды“ Илья Эренбург, автор вышедшего накануне войны романа „Падение Парижа“, — немцы все больше и больше думают о крыше, о крохотных комнатках на Арбате или Ордынке и большущих печах… Вокруг них подымаются первые русские метели. Они рвутся к Москве еще и для того, чтобы не замерзнуть. Москва для Гитлера — это политический триумф. Москва для немецкого рядового — это теплая нора… Не быть им в Москве, не отогреется зверье в наших домах. Пускай зимуют среди сугробов. Одна квартира для них: промерзшая земля. Им холодно? Мы их согреем шрапнелью. Москва у них под носом. Но до чего далеко до Москвы! Между ними и Москвой — Красная Армия».
«Когда меня спрашивают, что больше всего запомнилось из минувшей войны, — говорил на склоне лет Г. К. Жуков, — я всегда отвечал: битва за Москву». Не было в отечественной истории битвы тяжелее, не было битвы важнее. Мы выстояли, под Москвой мы отпраздновали первую стратегическую победу. Под Москвой мы убедили Европу и всю планету: бить гитлеровцев можно!
В декабре сорок первого, январе — феврале сорок второго слово «Москва» по-прежнему звучало на всех мировых языках. Теперь для одних оно было пощечиной, для других — зримым олицетворением силы духа и несгибаемости советского народа. «Я уже слишком стар, — писал, обращаясь в советское посольство в США один из наших бывших соотечественников, — чтобы надеяться получить согласие на личное участие в вооруженной борьбе с фашизмом в России. Так хоть разрешите мне в этот час славы и восторга кричать вместе с вами: «Да здравствует Красная Армия!»
Даже умиравший на юге Франции Павел Милюков, убежденный монархист и противник революции, разослал во все эмигрантские журналы циркуляр, обращая внимание на то, что в новой России с врагом сражается такой же новый человек, что подставляет он под пули не голую грудь, а обладает арсеналом самого современного оружия, что большевики на этом историческом этапе показали себя истинными государственниками и русскими патриотами.
65 лет минуло с поворотного момента великой Московской битвы. Пройдут еще многие десятилетия, пройдут века, а мы все так же будем черпать нравственные силы в тех героических днях, будем историей крепить веру в себя, в свой народ, свое Отечество.
http://www.redstar.ru/2006/12/0512/101.html
